Только про княгиню ничего говорить пока не стал, чтобы не раздувать на пустом месте пожар. Тут дело тонкое, сначала бы разобраться аккуратно, одной только возможной выгодой сыт не будешь. А вот смерть Краснова, с которой все началось, он вниманием не обошел и подозрения высказал. И положил рядом с локтем Ярослава несколько исписанных листков в доказательство своих слов – молчание князя начало его беспокоить. Только Ярослав этого и не заметил. Как начал Алексей Петрович говорить, он, забыв о еде, расставил локти, сцепил пальцы в замок, уперся в них лбом и зажмурился, даже не шелохнулся за время рассказа, в который лишь изредка Сухов вставлял короткие замечания от себя. Говорить старый вояка не умел и не любил, так что с удовольствием уступил это дело Вьюжину. А тот под конец уже всерьез встревожился, умолк, выждал несколько мгновений, в которые Ярослав и пальцем не двинул, и позвал осторожно: – Княже, скажи уж свое слово! Так оставить их, что ли? Не веришь? – Да делай что хочешь, – невнятно пробормотал Ярослав. И все же заставил себя разжать руки, провел ладонями по лицу, словно умываясь. Откинулся на спинку кресла, вцепился в подлокотники – и вперил в боярина тяжелый, темный, немигающий взгляд. Вьюжин бодаться не стал, глаза отвел, склонил голову, терпеливо дожидаясь более точного изъявления княжеской воли. – Бумагу, – через мгновение глухо уронил князь. У расторопного боярина с собой нашлось все нужное. Ярослав сдвинул рукой то, что стояло перед ним на столе, кубок и одно из блюд загремели по полу, рассыпая содержимое, но князь этого не заметил. Приказ был составлен в минуту – короткий, написанный злым, дерганым почерком, но полностью развязывающий руки: он назначал Вьюжина Алексея Петровича глазами, устами и карающей дланью великого князя в отлове предателей земли Белогорской и в установлении истины в той мере, в какой это возможно, и теми средствами, какие имеются в его распоряжении. И да восторжествует правда. Писал это Ярослав своей рукой, молча, стиснув зубы, был бы алатырником – бумага бы вспыхнула под взглядом. Приложил внизу палец – и вспыхнула на нем колдовская печатка с круглым янтарем, из-под пальца побежала затейливая подпись, мерцая живым огнем. Бумага сама собой разгладилась, покрылась тонкими бледными узорами; великокняжеский указ ни с каким не спутаешь. – Дай свой перстень. – Ярослав протянул руку, и кольцо с темным лалом легло в княжескую ладонь. Он приложил кольцо к своей печати, камень сверкнул красным и успокоился. Теперь таскать с собой бумагу Вьюжину было не обязательно. – Разберись, Алексей Петрович, – велел князь, протягивая боярину бумагу и перстень. Рывком встал, вскочили и незваные гости. – Хочешь – выжигай каленым железом, милости моей эти… дворяне пускай не ждут. Недооценил я их, не верил, что осмелятся, ну да и сам дурак. Где он? – В своих покоях, княже, – без труда понял, о ком речь, Вьюжин, уже шагая следом за великим князем к выходу. Сухов тоже не отставал, у них обоих было слишком много дел, чтобы лезть еще и в объяснения Ярослава с сыном. Сами как-нибудь договорятся, не дети. А не договорятся – так там и никакой миротворец не поможет. У Дмитрия ночь выдалась тоже бессонной, он и ложиться не пытался. Как заперли его в спальне за полночь, так и метался по комнате от стены к стене, ругался сам с собой – спервоначала мысленно, а после и вслух, все одно никто не подслушает. Разговор с Вьюжиным дался ему тяжело. Поначалу боярин ужасно злил – с наследником никто и никогда не позволял себе разговаривать в таком тоне. Холодно, властно, в лицо называя самонадеянным дураком и слепцом, и Дмитрий огрызался, и наговорил тоже всякого… Вот только чем больше боярин спрашивал и чем больше говорил, тем глубже прорастали сомнения. Уже хотя бы в том, что князя оставлять в живых никто не собирался, он Дмитрия убедил. А тот пусть и был зол на отца, но никогда не желал ему смерти и в конце концов подробно рассказал, кто, где, когда и что планировал – во всяком случае, то, что знал. А что знал мало, стало понятно из множества вопросов Вьюжина, ответить на которые не получалось совсем не из желания что-то скрыть. И это, пожалуй, куда лучше всяких слов и увещеваний показывало, что он – просто дурак, которого ловко использовали. Сознавать это было тяжело и горько. И оставшись наедине со своими мыслями, Дмитрий пытался то ли успокоить себя отсутствием выбора и слишком большим опытом тех, с кем пришлось столкнуться, то ли убедить, что Вьюжин намеренно наговорил гадостей, а на деле все не так ужасно. Но и то и другое выходило плохо. К утру княжич совсем извелся, на душе у него было паршиво, а от одиночества и неопределенности грядущего хотелось лезть на стену. Он стоял у окна, глядя на сад, и из последних сил сдерживался, чтобы не начать ломиться в дверь и не потребовать у стражи позвать хоть кого-то – Вьюжина, жрицу Матушки или даже палача, когда дверь распахнулась сама. Дмитрий резко обернулся – и замер. И впрямь лучше бы палача послали… Великий князь стоял на пороге в затрапезном виде – простые штаны, рубаха без вышивки, но все одно с простым мужиком не перепутаешь. Не из-за хорошей кожи сапог, которые с остальным видом не вязались; из-за взгляда – испытующего, властного, строгого. Под взглядом этим Дмитрию еще гаже стало, стыд сдавил горло холодной ладонью. Ярослав тихо прикрыл дверь, бросив страже «никого не пускать», и все это, а больше собственная робость, вспыхнуло внутри наследника злостью и обидой. Он выпрямился, упрямо поднял подбородок, встретил новый взгляд отца прямым, твердым взглядом. Великий князь медленно приблизился, и от этого холодом пробрало по спине, а в ответ – сильнее полыхнула злость. – Пришел приговор огласить? Как меня казнишь? – В глаза тебе заглянуть пришел, – выцедил тот, приблизившись вплотную. Стремительное движение, которого Дмитрий заметить не успел, – и княжеская ладонь вцепилась в волосы на затылке, собрав горстью. Сгреб, как кутенка за загривок, притянул ближе. Роста они были одного, да и слабаком княжич не был, вот только с отцом тягаться не осмелился, лишь ухватился за его предплечье обеими руками, набычился, упрямо глядя в лицо. – Объясни, – с расстановкой, медленно заговорил Ярослав, – за что ты настолько меня ненавидишь, что нож в спину воткнуть готов? Своими руками убить? Дмитрий мог бы возразить на любой другой упрек и начал бы спорить, но здесь ему сказать оказалось нечего. Разве что признаться, что доверчивый дурак и ничего такого он не думал. – Я не… – пробормотал он, но запнулся, смешался, опустил взгляд. Князь разжал руку, отступил на полшага. – Ругал. Учиться заставлял. Развлекаться запрещал. Ну ладно, ты молодой еще, без ума, не понимал зачем, злился. Но я не понимаю, неужели настолько? А если тебе власти захотелось – так что ты от нее бегаешь к своим лошадям?! – Он все больше распалялся, говорил быстрее и жарче, взмахивал руками и вовсе уже чуть не рычал. – Ну! Чего молчишь? Я дурак, не понимаю? Так объясни! За что?! – Последний оклик стегнул звонко, как плеткой. – Я не… – опять заговорил Дмитрий в повисшей тишине, опять осекся, когда голос дал петуха. Но пересилил себя и все же выдавил едва слышно: – Я не хотел. Не хотел твоей смерти. Ты не должен был… Они мне обещали, что ты… – В горле встал колючий комок, не давая говорить. Княжич стиснул зубы, сжал кулаки, отвернулся, чувствуя постыдную резь в глазах. Мечтал провалиться сквозь землю и даже шевельнуться не мог, будто и впрямь пол расступился и начал тянуть в себя. Как подошел отец – не заметил, вздрогнул, когда на затылок опять легла тяжелая рука, потянула, разворачивая. – Дурень, – тихо уронил Ярослав, прижав голову сына к своему плечу. Тот на мгновение замер напряженно, а потом длинно-длинно выдохнул, обмяк, словно на том воздухе только и держался, обнял отца обеими руками, вцепился в полотняную рубаху и шепнул едва слышно в крепкое плечо: – Прости… – Какой же ты еще мальчишка, а! – проговорил князь, обняв его в ответ крепче. – Только что вытянулся и на девок заглядываться стал, – добавил с тихим смешком. Ярослав давно такого страха не чувствовал, как в те минуты, когда шел в покои наследника. Мысль о том, что сын хотел его убить, иглой сидела в сердце – не продохнуть. Все остальное, что Вьюжин говорил, он как будто слушал, как будто понимал и взвешивал, противоречия искал, но мысли все время об одном были. Да, боярин что-то такое говорил, будто княжича обманули и не столь уж он виноват, и хотелось бы поверить, что это все не со зла, а по дури, но ждал все равно худшего. И гадал, пытаясь это худшее для себя объяснить. Что он сделал не так? Да, бывал очень строг, что-то запрещал, но когда успел обидеть настолько? Он не понимал, не мог даже предположить, и оттого делалось еще тяжелее. И теперь князь чувствовал, что с плеч свалилась целая гора, и от облегчения даже ругаться не мог. Да оно, наверное, и к лучшему: княжич бестолковый, наивный, но сейчас, кажется, и сам понял, каких дров наломал, куда уж его ругать больше… – Что мне с тобой делать, а, Мить? – заговорил Ярослав через некоторое время, взял сына за плечи, чуть отстранил, чтобы опять заглянуть в лицо. Смущенное, чуть помятое, глаза виновато опущены… Наследник не ответил, только неопределенно повел плечами, а князь продолжил раздумчиво: – Ты же закон нарушил, ты понимаешь? И человеческий, и Матушкин. Сгоряча ли, по недомыслию, но нарушил. Ну, чего молчишь? Изучал же законы, аж вон князем стать задумал прежде времени, значит, в знаниях своих уверен, – не сдержался он от легкого тычка, в ответ на который Дмитрий только покривился недовольно и еще ниже повесил голову. А потом вдруг вскинулся и уставился на отца выжидательно: – По закону, если я смерть не заслужил, острог или ссылка полагается, да наследником ты должен Севку назвать. А поскольку я раскаиваюсь, что делом готов доказать, так дозволь кровью искупить, службой воинской! Ярослав слушал внимательно, кивнул один раз согласно, но в конце, уяснив, к чему тот клонил, расхохотался. – Ну ты наглец! – протянул он почти с восхищением, качнув головой. – Рыбу наказать через утопление! – Сам же про закон говорил, – возразил княжич и тоже не удержался от улыбки. Отец больше не злился, и это, кажется, было лучшее, что случилось с Дмитрием за последнее время. А там он перетерпит, пусть князь хоть в клетку сажает и пытает своими умными книжками да разговорами с боярами… – Ладно, – решил Ярослав, помолчав пару мгновений, крепко сжал плечи сына и отпустил. – Коль уж так, то езжай, искупай, авось там ума наберешься. А чтобы точно с пользой было – книги с собой возьмешь, я отберу какие, и будешь учиться. Если же и так за ум не возьмешься и через год уроки из книг не выучишь, – не взыщи, вернешься под присмотр. – Я не подведу! – горячо заявил княжич, просияв. – Я буду стараться, правда! Прости. Я, может, правда дурак, только… Одураченным быть больше не хочется. – Он недобро нахмурился, отчего стал как будто взрослее и особенно похож на отца. – Ну, нет худа без добра, – одобрительно усмехнулся Ярослав и добавил задумчиво: – Да и то верно, Севке как раз самое время от мамкиной юбки отвыкать, чай, не девчонка. – Отец, можно только одну просьбу? – опомнился вдруг Дмитрий. – Ну попробуй. – Князь удивленно поднял брови. – Не выдавай Алёну замуж за того, на кого Вьюжин указал. Отпусти ее! – Эка новость, – растерянно пробормотал князь. – Ей же плохо здесь, трудно, и роль княгини ей не по сердцу, – продолжал Дмитрий тем временем с неожиданной горячностью. – Не ломай ей жизнь, она хорошая! Я хоть сейчас и понимаю, что она Вьюжину помогала, но и верно делала – Матушка знает, чем бы все обернулось, кабы не он! Но она же ведь другого любит, и крепко любит… – Уж не тебя ли? – Ярослав слегка нахмурился, в ответ на что сын тряхнул головой и улыбнулся: – Нет. Воеводу, Олега Сергеевича. Да и ему она дорога, не стал бы он иначе за ее честь заступаться. – Тоже мне, вестовой Люсерды! – хохотнул князь с облегчением – вот только не хватало ему, чтобы сын еще и влюбился так некстати! – Не волнуйся за нее, никто ее силком замуж не погонит. И княгиня она временно, Вьюжин через нее убийц Краснова ловил. Я Николая Остаповича княжить посажу, он мужик умный, надежный, управится. Вскоре Дмитрий раззевался и начал клевать носом, бессонная ночь сказалась, так что отец оставил его одного, а сам отправился обратно в свои покои, подробней вникать в то, что наплел с утра Вьюжин, да и другие дела никто не отменял. Он сейчас даже радовался, что забот навалилось вдвое против обычного, – некогда грезить о синих девичьих глазах, собственных неуместных чувствах и нежданном щелчке по носу. Теперь, разобравшись с сыном, он мог думать и об этом. Или, вернее, не мог не думать. Что Ульяна уехала, он еще вчера узнал. И сердился на себя за горячность. Кой чернук толкнул его под локоть, когда поцеловать решил? Ясно же, что с ней нельзя было как с другими, но посчитал, что один поцелуй ничего не изменит. А он изменил. Вот и остается забываться в делах, чтобы не вспоминать о ней лишний раз. Уехала – оно и правильно, для нее же лучше. Да и он не настолько ума лишился, чтобы за ней бегать, глядишь, и вытравится из души, а то тоже выдумал… Девчонка же совсем, с его сыном вровень! Несмотря ни на что, великий князь взял себя в руки и постарался начать день ровно так, как привык, пусть и несколько позже. Поначалу это удалось – и поесть спокойно, и все то, что оставил Вьюжин, изучить со всем тщанием. Порадоваться, что вовремя все вскрылось, и мысленно поблагодарить боярина, не иначе как самой Матушкой присланного оберегать непутевого князя. Потому что сына-то он сегодня ругал и дурнем величал, однако далеко ходить не надо, чтобы понять, в кого тот удался: сам-то тоже не поверил поначалу подозрениям Алексея Петровича, благо хоть копаться в этом деле не догадался запретить… И видно, он слишком часто поминал за это утро Вьюжина, потому что через пару часов тот явился вновь. Уже один, задумчивый и загадочный, и не в спальню к князю, а в Солнечные покои, где тот имел обыкновение заниматься «тихими делами» – писать и изучать бумаги, читать всякое, принимать вот так отдельных людей. – Неужто новости какие успели явиться? – спросил князь, когда боярин чинно устроился напротив. – Да как посмотреть, – осторожно начал тот. – Ты только не серчай, княже, на то, что я тебе сейчас скажу и о чем попрошу, и выслушай. А главное, сам подумай. И не горячись, потому что доказательств у меня никаких нет, и я не уверен, что выйдет что-нибудь доказать. Но промолчать не могу, тревожно мне. Хочешь – называй чутьем, хочешь – дурью, а неспокойно. – Да хватит тумана нагонять, говори как есть! – нахмурился Ярослав. – А если как есть, то я с главного начну. Дозволь, княже, за твоей супружницей пригляд осторожный и со всех сторон устроить. Сомнения у меня на ее счет имеются. – Надеюсь, не в супружеской верности? – хмыкнул князь. – А то, честное слово, взашей выгоню. Я в этом смысле тоже не образец, так что… – Нет, княже, в это я бы не полез, больно надо мне в чужие постели заглядывать, если оно не ради нарушения законов. Хуже все обстоит. Ты выслушай для начала.