С XVI по XX в. численность коренного населения Амазонки уменьшилась по меньшей мере в десять — пятнадцать раз, десятки племен исчезли с лица земли, но яноама пока что не разделили эту печальную участь, хотя их численность тоже сокращается по причинам, о которых мы скажем немного ниже. Живя в значительной изоляции от остального мира, яноама лишь сравнительно недавно стали объектом научного изучения. Видный немецкий этнограф Теодор Кох-Грюнберг побывал у одной из групп этих индейцев, живущей в бассейне реки Урарикуэра, в начале XX в., вслед за ним в 20—30-х годах нашего столетия с отдельными племенами группы яноама встречались такие географы, как Гамильтон Райе, Дональд Холдридж и некоторые другие. Однако до 50-х годов XX в. сведения об этих индейцах были настолько отрывочны, что даже понятие «группа племен яноама» еще не появилось в научной литературе. Вот как начинается статья об индейцах интересующего нас района, принадлежащая перу крупнейшего этнографа Альфреда Метро и опубликованная в 1948 г. в сводной работе об индейцах тропических лесов Южной Америки: «В верховьях Ориноко и по берегам реки Урарикуэра простираются обширные неисследованные районы, по которым бродят многие группы лесных кочевников. Их малоизвестные общины окружены тайной и легендами». И затем на четырех страницах сообщаются более чем отрывочные сведения о шириана, вайка, гуахарибо, сведения, изобилующие такими оговорками, как «говорят, что», «может быть» и т. п. Лишь около двадцати лет назад трудами прежде всего западногерманского этнографа Ганса Бехера, а также Отто Церриса, Мейнарда Шустера и автора этой книги Этторе Биокка началось развернутое изучение племен района, и тогда стало известно, что шириана, вайка, гуахарибо и другие — все они принадлежат к одной языковой и культурной общности яноама и являются остатками древнейшего населения тропических лесов Южной Америки. Ученым удалось завоевать доверие некоторых, но пока еще далеко не всех племен яноама, познакомиться с их хозяйством, материальной культурой, верованиями, приемами врачевания, отношениями отдельных племен друг с другом. Выяснилось, что племена яноама образуют два крупных враждующих друг с другом блока. Один из них возглавляется вайка, другой — шириана. Мелкие племена находятся в зависимости от крупных и платят им дань. Таким образом, перед нами, очевидно, не классический первобытнообщинный строй, а эпоха его разложения, всюду на земном шаре характеризовавшаяся образованием союзов племен и войнами между ними, которые ведутся за лучшие охотничьи угодья, рощи плодовых деревьев, с целью кровной мести за убитых сородичей и для похищения женщин, получающего в эту эпоху широкое распространение. Межплеменные конфликты усиливаются и тем, что в результате освоения бразильцами и венесуэльцами территорий, окружающих область обитания яноама, эти индейцы лишены возможности свободно расселяться, обживать новые земли. В современных условиях новые охотничьи и сельскохозяйственные угодья взамен истощенных иногда можно получить, лишь вытеснив какое-то другое племя. Поэтому нас не должно удивлять, что в воспоминаниях Елены Валеро так много места занимают военные столкновения. Они результат не какой-то искони присущей индейцам яноама воинственности, а следствие конкретных условий, в которых живут эти люди, уровня развития их общества. Многие из описанных в книге обычаев индейцев связаны с их религиозными представлениями и кажутся им не дикими и отталкивающими, как их воспринимаем мы, а естественными и рациональными. Таков, например, обычай сжигания умерших родственников и друзей с последующим поеданием на своеобразных поминках золы от их костей. Яноама верят, что после смерти души умерших отправляются на луну, где живут в большом общинном жилище — малоке, окруженном плантациями маниоки, бананов и лесами, изобилующими дичью. Но в этот индейский рай попадают только те, чьи тела или хотя бы головы были сожжены после смерти. Души же людей, кто не был сожжен, обречены вечно скитаться в пространстве между землей и небом, терпя всевозможные лишения и нигде не находя покоя. Те же, кто съел пепел от костей храбрых воинов, наследуют их качества. Смертность среди яноама очень велика в результате войн, эпидемий заразных болезней, заносимых отдельными белыми, проникающими в этот район для сбора каучука и по другим причинам. Так что обряды, связанные с заботой об умерших и передачей их лучших качеств живым, занимают немалое место в жизни яноама, и это нашло свое отражение в книге. Другой характерной особенностью яноама, также связанной с их религиозными воззрениями, является широкое употребление этими индейцами наркотических средств, так называемых галлюциногенов. Исследователи, специально изучавшие распространение наркотиков у различных племен Южной Америки, полагают, что никем они не используются так много и часто, как их употребляют яноама. Эти люди вызывают у себя галлюцинации, чтобы прорицать будущее, общаться с мифическими духами — хозяевами животных и растений, лечить болезни, обнаруживать скрывающихся врагов и т. д. Специалистам-фармакологам удалось узнать, из каких растений и как приготовляют яноама свои наркотические снадобья, но почему именно они так пристрастились к ним, остается пока непонятным. Неясны еще и многие другие стороны жизни яноама. Мы не можем даже точно сказать, что собой представляют мелкие племена, входящие в их состав. Во всех ли случаях это отдельные племена или подразделения крупных племен или, может быть, родовые или большесемейные общины. За годы жизни среди яноама Елена Валеро много видела, и, хотя она и не все понимала в той необычной жизни, которая развертывалась перед ее глазами и в которой она сама участвовала, ее воспоминания — это не просто увлекательная повесть, интересная многим, но и ценный этнографический документ для специалистов, помогающий лучше познать жизнь, может быть, наименее изученных индейцев Южной Америки. Интересно в книге и другое: то, как воспринимает мир капитализма, господствующий в Бразилии и Венесуэле, человек, с детских лет оказавшийся среди людей, еще не достигших порога классового общества и живущих первобытнообщинным строем. Когда Елена Валеро с детьми возвращалась в мир белых, она была полна радостных ожиданий, но они не оправдались, и не случайно последняя глава книги называется «Плохой мир белых». В этом мире Елена Валеро с детьми сразу же оказалась безработной. В газетах писали, что правительство поможет ей, даст отдельный дом, дети смогут учиться бесплатно на государственный счет и т. п. Но все это было ложью. На самом же деле местные власти заявили Елене: «Мы никому не в состоянии помогать. А ты поищи работу... Если не найдешь, возвращайся с детьми в лес». И Елена стала искать работу. Она поступила служанкой в семью американского миссионера и получала так мало денег, что их «хватало лишь на то, чтобы купить мыло, маниоковую муку, малость рису и сахару». А старший сын помогал на рынке грузчикам, за что ему давали две-три рыбы в день. Иные дни семья Елены Валеро просто голодала. Лишь спустя два года ей удалось пристроить своего среднего сына Мануэля в церковную школу. «Я думала, что у белых все по-другому»,— заключает Елена Валеро свои воспоминания. И нам кажется, что дети этой женщины, чья жизнь протекала в двух мирах, может быть, были бы счастливее, если бы они остались среди индейцев. С тех пор, как Елена Валеро покинула яноама, и до сих пор в их жизни еще не произошло коренных перемен, но поселения бразильцев и венесуэльцев все более тесным кольцом окружают леса, в которых живут эти индейцы. Бразилия и Венесуэла спорят о том, кому из них должен принадлежать район расселения яноама. В прошлом году президент Бразилии подписал декрет об организации Национального парка яноама, т. е. заповедника для животных и резервации для людей. Но в бразильской печати откровенно писалось, что этот парк основан не для закрепления за индейцами их исконных земель, а прежде всего для закрепления за Бразилией района, оспариваемого Венесуэлой. Лишь будущее покажет, какое влияние на жизнь индейцев окажет основание Национального парка яноама. Нам же остается лишь надеяться, что не оправдаются мрачные прогнозы некоторых бразильских этнографов, опасающихся, что уже к концу XX столетия индейское население Амазонки и его своеобразная культура полностью исчезнут с лица земли. Но очень вероятно, что книга Этторе Биокка не только первое, но и последнее популярное произведение, рисующее жизнь яноама до начала постоянных контактов с капиталистическим обществом. Хочется думать, что вы прочтете эту правдивую повесть с таким же интересом, с каким прочел ее я. Л. Файнберг ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НА РИО-ДИМИТИ Девочкой я училась в миссионерской школе в Таракуа. Однажды отец получил от директора школы письмо с просьбой забрать меня из школы — эти школы открыты для детей индейцев, а не для «цивилизованных»[1]. Отец сильно опечалился, но что ему было делать. Он отвез меня домой в селение Марабитанас на берегу Риу-Негру. Прошел примерно год. Потом мы спустились вниз по Риу-Негру до Санта-Исабель и в тамошнем лесу целый месяц собирали дикие орехи. А когда вернулись, умерла моя старшая сестра. В 1937 году к нам приехал брат моей матери со всей семьей. Они пять лет прожили на берегу Рио-Димити. Построили там два домика, выжгли лес и стали возделывать маниоку на трех роса[2]. И вот теперь они решили перебраться в другое место, и брат матери предложил нам купить оба домика и землю. Дома были хорошие, с дверьми и окнами. Отец за три дня выдолбил большую лодку, мы погрузили в нее саженцы маниоки и весь наш немудреный скарб и рано утром тронулись в путь. Всего нас было в лодке пять человек: отец с матерью, я и двое моих братьев — семилетний Луис и годовалый Анисио! Мне самой тогда было лет одиннадцать-двенадцать. Мы спустились по Риу-Негру и очень скоро добрались до устья реки Димити. Целый день мы плыли вверх по небольшой протоке в лесу, называемой игарапе[3]. Отец с матерью гребли, а мы грелись на солнышке. На Димити почти у каждого холмика и даже дерева было свое название. Я отлично помню, что в одном месте над речкой повис ствол высохшего дерева и все охотники называли его старым паже[4]. Каждый, кто переходил здесь через реку, должен был оставить на дереве несколько бананов и бейжу[5], приговаривая при этом: «Паже, не Дай начаться дождю. Пусть, пока я тут охочусь, светит солнце. И тогда я на обратном пути подарю тебе лапу убитого мною зверя». Мать положила на мертвый ствол кусок бейжу, и мы поплыли дальше. Отец потом не раз рассказывал мне об этом путешествии, и я запомнила все до мельчайших подробностей. Вечером мы увидели охотничью хижину и переночевали в ней. Утром снова поплыли вверх по реке. Солнце уже стояло высоко в небе, когда отец сказал: «Чувствую запах дыма». Белый дым стлался над самой водой. Мать ответила: «Может, какой-нибудь охотник коптит мясо в пустом доме брата». «Нет, наверное, это жители Манадоно решили поохотиться тут перед праздником»,— возразил ей отец. Манадоно — небольшое селение неподалеку от моего родного Марабитанаса, и его жители славятся своими охотниками. Наконец мы причалили к берегу. И здесь пахло дымом. Оба домика брата стояли в лесу. Отец взял мачете и сказал: «Пойду посмотрю, что там делается». Он подошел к домикам, но там все было тихо. Мать сошла на берег, а я уселась на корме лодки. Вдруг мы увидели, что отец бежит к нам, зажав в окровавленной руке мачете. Его ранило в руку отравленной стрелой, но он сумел тут же ее вытащить. — Что случилось, Карлос? — испуганно спросила мать. Отец ничего не ответил: он не в силах был выговорить ни слова. С помощью матери он столкнул лодку в воду, и мы понеслись вниз по течению. — Что с тобой, Карлос? — снова спросила мать. Отец взял из куйи[6] горсть соли и посыпал ею рану. — Брось все ростки маниоки в воду, и вещи тоже,— пробормотал он.— Индейцы ранили меня. Надо спасаться бегством. Мать с плачем побросала в воду маниоку и все наши пожитки. Лодка стала легче и плыла куда быстрее. Кругом все было тихо, отец с матерью гребли что есть мочи. «Теперь индейцы нас не догонят»,— подумала я. Но они бежали за нами по берегу. Вдруг над моей головой просвистела одна стрела, потом вторая... «Ложитесь на дно»,— приказал отец. Я пригнулась, и в тот же миг стрела, прошив кожу живота,. вонзилась мне в левое бедро. Я закричала, хотела разогнуться, но не смогла. Мать схватила стрелу, рывком вытащила ее и бросила в воду. Но наконечник стрелы сломался, и один осколок застрял в животе, другой — в бедре. Мать пальцами выковыряла осколок, неглубоко засевший в животе, а вот осколок в бедре вытащить никак не могла. Тогда она попыталась ухватить осколок зубами. Наконец ей это удалось, и она выплюнула осколок в воду. Отец греб как одержимый. Мать бросила взгляд на берег и тихо сказала: «Вон они, индейцы». На прибрежных скалах сидели люди с луками и стрелами. У некоторых из них грудь и бритая голова были окрашены в красный цвет, у других — в черный. Течение несло нас прямо к скалам. Мать плакала и кричала на туканском наречии[7]: «Не убивайте нас». Отец тоже кричал: «Не стреляйте из луков, не надо. Мы ваши друзья». Но теперь стрелы летели в нас, словно туча. Одна угодила отцу в спину, другая — в руку. Всего в отца попало восемь стрел, но он сумел все их вырвать. Потом мы нырнули в реку. Голова у меня кружилась, и я не могла плыть, но мать поддерживала меня рукой. Наконец мы добрались до берега. Отец взял меня на руки и помчался в лес. Помню, что перед моими глазами все плыло, точно в тумане. Я слышала крики индейцев, гнавшихся за нами. И еще я помню, что сказала отцу: «Брось меня, я умираю». Потом отец рассказал, что он положил меня на землю. Я приподнялась и тут же упала. Отец сломал несколько веток, чтобы потом отыскать это место, и, пошатываясь, побежал в глубь леса вместе с подоспевшим Луисом. Мать несла на руках Анисио и потому отстала от нас. В густом лесу она потеряла отца из виду. Они встретились лишь спустя два дня и кое-как добрались до Марабитанаса. Отец вернулся в лес вместе с солдатами, чтобы отыскать меня. Но солдаты не решились углубиться далеко в лес, не то бы они меня непременно нашли. ПЛЕННИЦА КОХОРОШИВЕТАРИ Очнулась я ночью. Я лежала у костра, старик с седой бородкой пел песню колдуна. Вокруг костра сидели голые индейцы. У всех мужчин макушка была выбрита. И мужчины и женщины жевали табак, засунув огромную горсть между зубами и нижней губой, отчего она сильно оттопыривалась. Мне стало страшно. Возле меня сидела женщина, похожая на мою мать. Я посмотрела на нее и заплакала. Женщина встала, взяла куйю с водой и протянула мне. Она решила, что я хочу пить. Но я куйю не взяла и продолжала громко плакать. Тогда ко мне подошли несколько мужчин и что-то сказали на своем языке. Потом взяли стрелы и, чтобы напугать меня, воткнули их рядом в землю. Тут уж я зарыдала в голос. Подошла старуха и выразительно показала мне на стрелы, я страшно испугалась и умолкла. Индейцы пробыли возле двух домиков моего дяди с месяц. Они построили свои маленькие хижины, которые на лингуа жераль[8] называются тапири, очень близко одна от другой и почти в круг. Я жила в отдельном тапири, рядом со старухой, сестрой вождя племени. У нее была дочка, которая жила вместе со своим мужем и с сыном. Он-то и построил старухе отдельную хижину. Мужчины что-то мне говорили, но я не понимала их языка. Ночью я никак не могла заснуть: болели раны от стрел. Дня через два мне стало получше, я выползла из хижины и пыталась убежать. Старуха заметила мое бегство, я спряталась неподалеку за деревом. Мужчины разожгли костер и сразу увидели меня. Они снова привели меня в хижину, но наказывать не стали. Старуха приносила мне бейжу, мед и куски мяса. Лишь много месяцев спустя, когда я попала к индейцам племени караветари и научилась их языку, я узнала, как все было. Племена кохорошиветари, караветари и инамоветари объединились, чтобы напасть на белых. Но они немного опоздали. Когда они подошли к домику, где жил мой дядя, зола в очаге еще была теплой, но сам дядя вместе со всей семьей уже уплыл. В доме индейцы нашли типити — плетеную из волокон трубку, в которой отжимают маниоку,— и приготовили маниоковые лепешки. Поймав меня, несколько мужчин отправились на поиски отца, чтобы его убить. Они спустились вниз по Рио-Димити до Риу-Негру, но отца так и не нашли. Вернулись они через шесть дней и принесли с собой мед, туши маленьких кабанчиков и другую охотничью добычу. Примерно через месяц мы отправились в большое селение кохорошиветари. Одиннадцать дней мы шли по лесу. Я еще не могла ходить, и женщины несли меня на спине, как и своих детей. Когда одна уставала, меня брала другая. Иногда они знаками велели мне слезть и идти самой, но я показывала им, что не могу. Я надеялась, что они оставят меня, но они упорно несли меня, пробираясь сквозь кусты. В пути мужчины охотились на птиц и кабанов. Трогались мы в путь обычно рано утром и шли гуськом: мужчины впереди, женщины с детьми сзади, замыкали колонну снова мужчины. Если начинался дождь, все останавливались, прикрывались ветками и пережидали, пока дождь не утихнет. Но если мужчины почему-либо торопились, то мы шли безостановочно целый день. Когда темнело, все, наломав ветвей, принимались сооружать тапири — маленькие укрытия с крышей, прикрывавшей лишь одну его сторону. Если мяса больше не было, вождь около полудня говорил: «Сначала соорудим тапири, потом мужчины отправятся на охоту». Если же мясо еще оставалось, то на привале сначала готовился ужин, а уж после этого принимались за постройку хижин. Когда кончались бейжу, ели одно мясо. Убитых животных коптили, не снимая шкуры, потом резали их на куски, и мясо долго кипятили со шкурой в огромном горшке из обожженной глины. Часто на поверхности плавала шкура. Иногда в бульон клали скорлупу орехов бакабе, вынув предварительно ядро. Когда ели мясо, шкуру отрывали. Если случалось убить обезьяну, то, опалив вначале шерсть и выпотрошив ее всю целиком, варили в котле. Старуха говорила мне, чтобы я ела, но я не могла кушать мясо вместе с волосами. Когда была возможность, индейцы ели мясо вместе с обжаренными бананами или с вареной кукурузой. В пути я все время обламывала ветки в надежде, что сумею убежать и найти дорогу. Но индейцы шли не по тропинке, а напрямик через лес. Шли и шли. Затем несколько юношей взбирались на самые высокие деревья, с которых видны были холмы, среди которых находилось их селение. Один из юношей зубами откусывал ветку и бросал ее вниз — точно в том направлении, где виднелись холмы. Затем он спускался и первым трогался в путь, а все остальные шли за ним следом. Вскоре кончилось мясо. Есть больше было нечего. Иногда кто-нибудь находил пчелиный мед. В доме дяди было много посуды: индейцы всю ее захватили с собой. Они клали в кувшины целые пчелиные соты. Когда не оставалось и меда, индейцы пили жижу из раздавленных пчел. Вкус у этого «сока» был лимонно-горький, а запах острый, неприятный. Старуха протягивала мне кувшин с этим соком и говорила: «Коари, коари» (пей, пей), но я не могла: меня от него тошнило. Потом мы наткнулись на пальмы инайя. Индейцы срубили пальмы и несколько дней подряд ели пальмиту — их сердцевину. Я пальмиту прежде никогда не пробовала — она тоже была горькой на вкус. Вождя звали Охириве. Слово «охи»означает «быть голодным», но это я узнала много позже, потому что обычно индейцы не обращаются друг к другу по имени. Охириве заставлял нас взбираться на все холмы, которые встречались на пути, быть может, еще и с той целью, чтобы я не нашла обратной дороги. Через одиннадцать дней мы добрались до места, где воинов ждали их жены, успевшие соорудить тапири. Но до главного селения было еще далеко. Потом мы сделали привал у игарапе, чтобы помыться. Старуха хотела выбрить мне макушку, а я плакала и не давалась. Старуха показывала мне на бритую голову своей дочки, но я не переставала плакать. В конце концов старуха все-таки насильно выбрила макушку заостренным куском бамбуковой коры. Затем взяла красную краску уруку и разрисовала мне большими полосами спину, грудь, руки и ноги, а по лицу только мазнула «кисточкой». Все остальные женщины и мужчины тоже стали разрисовывать свое тело либо сами, либо с чужой помощью. Мужчины, которые уже успели раскрасить себя раньше, подойдя поближе к хижинам, закричали: «Пей хав, ав, ау, уа». А женщины из хижин отвечали им радостными воплями. Старуха объяснила мне потом, что воины долго не возвращались, и их жены, сестры и матери решили, что белые перебили всех до одного. Когда мы подошли к тапири, из них высыпало множество людей. Старики, старухи, женщины, дети окружили меня. Посмотрю влево — люди, посмотрю вправо — люди. Со страху я расплакалась. Я решила, что меня хотят убить и потом съесть. У многих стариков из ушей торчали зубы котии[9]. Я заплакала еще сильнее и громче. Старуха что-то сердито сказала женщинам, детям, и они ушли. И только разрисованные красной краской старики продолжали внимательно разглядывать меня. В тот вечер много караветари пришли вместе с тремя десятками инамоветари к Охириве. Из их криков я поняла, что караветари хотели забрать меня, а Охириве не соглашался. Они спорили долго и яростно. Старуха, опекавшая меня, тоже что-то доказывала караветари. А они в ответ гневно потрясали стрелами. Вечером караветари ушли. Отныне они стали врагами. На следующее утро двинулись в путь и мы. Нога у меня все еще болела, но я уже могла идти сама. Первую ночь мы провели в лесу, а наутро подошли к большому пустому жилищу и остановились около него на отдых. Вокруг был только лес, а холмы не были видны. Мужчины занялись приведением дома в порядок. Индейцы называют свои селения шапуно, а мы, на Риу-Негру, называем такое индейское селение малокой[10]. Они перестелили крышу из листьев, сменили прогнившие опоры, очистили площадку. Дом был большой, почти круглый, с двумя входами. Однажды в селение пришли воины и привели с собой четырех крупных собак. Одну они дали Охириве, вторую — его сыну, третью — его шурину и четвертую — зятю. Они привели и белого голубоглазого мальчика, которого захватили в плен. Ему было лет десять. Я так и не узнала, откуда он. Я спросила у мальчика, но он мне не ответил. Кроме того, индейцы украли у белых много всякой одежды. Мальчик не хотел ничего есть, и тогда его отдали мне, чтобы я его накормила. Он пришел, сел рядом, я дала ему сок бакабы, но он все плакал и не отвечал на мои вопросы. Потом он каждый день приходил ко мне, я давала ему вареные бананы и корни растения, похожего на картофель. Индейцы называют его ухина. На ночь воины уводили его к себе в хижину. Постепенно мальчуган стал разговорчивее. Он говорил по-португальски и рассказал мне, что индейцы дают ему на ужин корень горькой желтой лианы, которую они находят в лесу. Они выкапывают лиану, отрывают корень, нарезают его на куски и варят. Корень очень горький, но индейцы говорят, что он вкусный. Мальчик так и не захотел есть этот корень, а ел только мясо, когда оно было. Он все дни проводил со мной. Тогда индейцы сказали: «Мальчишка привык быть с этой белой. Когда он вырастет, то вместе с ней убежит по Большой реке». Однажды, когда мы ловили вместе со старухой рачков, они забрали мальчика. Больше его я не видела и ничего о нем не слыхала. НАПАДЕНИЕ КАРАВЕТАРИ Однажды в селение кохорошиветари пришел старик и предупредил, что скоро придут караветари и всех убьют. Женщины заплакали, запричитали. Одна из них ударила меня и крикнула: «Из-за нее нас всех перебьют». Я уже начала понимать их язык, мне стало страшно, я упала на землю и тоже заплакала. Мужчины сразу принялись вкапывать огромные, метра в два, столбы, очень близко один от другого, чтобы стрелы не могли залететь в шапуно. Женщины врыли в углах короткие столбы, и теперь попасть стрелой в хижину можно было лишь с близкого расстояния. Вождь велел на ночь выставить посты. А еще он послал пятерых воинов охранять главную тропу в селение. Двое — вдали от селения, двое — поближе и один — возле самого шапуно. Индейцы убеждены, что если послать больше пяти мужчин, то они непременно начнут смеяться, переговариваться между собой и враги их услышат. Еще двое воинов засели в засаде по краям селения. Вождь сказал им: «Услышите шум шагов, сразу же бегите в селение и поднимайте воинов». Прошло несколько дней, а враги не появлялись. Тогда некоторые стали говорить: «Они не придут. Они нас боятся».