Вождь якви появлялся то тут, то там, выбирая самые горячие места сражения. Размахивая своей винтовкой, он был похож на великана, побивающего толпу лилипутов. – Убейте этого дьявола! – вскричал один из солдат. Проклятия на испанском языке, глухие стоны и вой раздавались из общей свалки. Все старались окружить Якви. Один мексиканец хотел выстрелить в него из пистолета. Но к нему подбежал офицер и выбил оружие из рук. Он отдал солдатам приказание взять вождя якви живым. Мексиканцы, увертываясь от винтовки Якви, сомкнулись теснее, и один из них сзади подставил ногу индейцу. К нему присоединился другой, и наконец целая толпа солдат с проклятиями повалила великана на землю. Как бешеный бык, тяжело дыша, Якви напрасно старался подняться и броситься на врагов. Его осилили, скрутили ремнями и привязали во весь рост к стволу твердодревника, под тенью которого он не раз отдыхал в дни свободы. Со взятием в длен вождя окончилась битва. Мексиканцы рассыпались во все стороны, обыскивая лагерь. Из-под уступов скал вытащили женщин и детей племени. Один ловкий, проворный мальчик вырвался от солдат и побежал. Когда он оглянулся назад, его лицо пылало яростью. Это был сын вождя якви. Он бежал, как олень, не обращая внимания на повелительные крики остановиться. – Стрелять! – отдал приказ офицер. Солдаты опустили винтовки и открыли огонь. Клубы дыма окутали быстро убегавшего мальчика. Солдаты стреляли до тех пор, пока стало очевидным, что пуля уже не могла долететь до ребенка. Глаза всех следили за ним. Но последняя пуля догнала несущуюся мишень. Послышался резкий крик смертельно раненого, и мальчик упал. Индейцев связали по рукам и ногам и окружили стражей. После нескольких часов отдыха и пиров с криками радости по случаю крупной победы офицер приказал изловить лошадей индейцев и сжечь то, что невозможно было унести с собой. Скоро от живописного лагеря якви остались только черные, дымящиеся развалины. Тогда, погоняя перед собой толпу индейцев, победители на лошадях племени выступили из долины. Только продвинувшись далеко вниз по неровному, изрытому склону, мексиканцы остановились в лагере, оставленном ими перед тем, как они напали на якви. Мулы, ослы и лошади накинулись на жалкую растительность. Кругом были только черные склоны, покрытые застывшей лавой, и пятна сверкающих белых игл кактусов. Индейцам почти не давали ни воды, ни пищи, ни одеял, на которых они могли бы уснуть; не перевязали ран, причинявших им жгучую боль. Но побежденные спокойно переносили все страдания. Якви сидел, прислонясь спиною к обломку скалы, и, когда стража переставала следить за ним, шепотом обращался к тем из своих людей, которые были ближе к нему. С бесстрастными, но напряженными лицами они слушали вождя. Его слова имели над ними странную власть, поддерживавшую их силы. И все время загадочный взгляд Якви, скользя по пространствам, покрытым лавою, обращался к туманной голубой бездне моря. На рассвете обнаружилось, что двое из якви были так тяжело ранены, что не могли двигаться. Казалось, они усилиями воли старались ускорить наступление конца, который все равно ожидал их на дальнейшем пути. Наконец офицер, раздраженный неудачными попытками солдат расшевелить несчастных, сам набросился на них, нанося удары и пинки ногою и извергая проклятия: «Собаки якви! Я заставлю вас пойти на поля генеквена!»[1] Старший из двух раненых индейцев неожиданно поднялся. Быстро протянув бронзовую руку, он схватил деревянный брусок, служивший для несения тюков, и ударил им офицера. Удар не был силен. Было очевидно, что отважный якви едва держался на ногах. Возбужденные солдаты подняли крик и схватились за ружья. Офицер, багровый от ярости, приказал солдатам отойти в сторону и достал пистолет, собираясь застрелить якви. Насмешливый, презрительный взгляд и спокойствие индейца не только не вызвали в нем уважения к несчастному, но усилили его ярость настолько, что смерть старика уже не казалась ему достаточной местью. – Ты пройдешь через пытку кактусом! – вскричал он, размахивая пистолетом в воздухе. На северо-западе Мексики с незапамятных времен сохранилось предание о пытке кактусом, которой якви будто бы подвергали взятых в плен мексиканцев. Пытка заключалась в том, что со ступней мексиканца сдиралась кожа, и его заставляли ходить по засохшим колючим шишкам кактуса до тех пор, пока он не падал мертвым. Обоих раненых индейцев с окровавленными ободранными ногами потащили «пытать кактусом». Они шли по белым сверкающим иглам, глухие к жестоким насмешкам, злобным проклятиям и молчаливому удивлению врагов. Великан-якви, ударивший офицера, держался прямо, но все его мускулы его голого бронзового тела дрожали, а темное лицо дышало презрением к убийцам. Когда шишки кактуса настолько облепили его ноги, что уже не было возможности переставлять их, офицер приказал солдатам добить обоих индейцев, которых не могла доконать ужасная пытка, наводящая ужас на мексиканцев. Монтес, бразилец, сидел развалившись в тенистом уголке дока. Горячее солнце Юкатана выводило его из терпения. Неподвижный воздух был напоен едким горячим ароматом генеквена. Монтес, находившийся на Юкатане по поручению правительства Бразилии, успел возненавидеть этот запах. С некоторых пор одно обстоятельство нарушило его покой и мешало ему всецело отдаться работе. Его тщеславие было задето, его гордость уязвлена, в сердце его была буря, вызванная одной из красавиц Мериды. Пока Монтес, охваченный ленью, сидел в тени, болтая спущенными ногами, в нем боролись два желания – желание отправиться домой и странное желание остаться на Юкатане. Он взглянул на залив. Канонерка «Эсперанса» бросила якорь. На этот раз она привезла живой груз: пленников-индейцев племени якви, захваченных среди диких плоскогорий Северной Соноры – новых рабов, которым суждено погибнуть на полях генеквена. Монтес увидел лейтенанта Пиреца, спускавшегося с пристани во главе шеренги надсмотрщиков. Напряженно глядя на офицера, бразилец, ощутив легкий внутренний холод, неожиданно решил, что продлит свое пребывание на Юкатане. Странное, неопределенное чувство вынуждало его к этому. С горечью он назвал его «ревнивым любопытством». На долю Пиреца выпало расположение матери сеньориты Долорес Мендоса, красавицы, которая однажды улыбнулась Монтесу. Она любила Пиреца не больше, чем любого из знатных юношей Мериды. Но она выйдет замуж за него. Монтес поднялся и вышел из тенистого места. Его работа на Юкатане доставляла ему положение, равное положению Пиреца, но он всегда чувствовал, что маленький уроженец Юкатана смотрит на него сверху вниз. – Добрый день, сеньор! – ответил Пирец на его приветствие.– Еще якви! В это время к пристани быстро приблизилась большая барка, с которой согнали индейцев и, сбив их в тесную толпу, окружили стражей. Покончив с погрузкой продуктов генеквена на освободившуюся баржу, Пирец приказал пленникам, окруженным надсмотрщиками, двинуться в путь. Миновав тень, отбрасыванию огромными пакгаузами, они вышли на залитую солнцем площадь. По распоряжению Пиреца солдаты начали отделять женщин и детей якви от мужчин. Их выстроили в две линии. Идя между ними, Пирец указывал то на одного, то на другого якви. Монтес вдруг понял значение происходящей сцены, и это произвело на него тяжелое впечатление. Якви – отец и сын, муж и жена, мать и ребенок – еще не понимали, что здесь их ожидает разлука, и разлука навсегда. Наконец одна молодая женщина, с красивым темным лицом и грациозными движениями свободного дикого существа, инстинктом угадала истину и закричала хриплым голосом. У женщины на руках был ребенок. Перебежав площадь, она приблизилось к высокому якви и начала выкрикивать пронзительные, полные горечи, несвязные слова. Этот гигант был ее мужем, отцом ее темноглазого ребенка. Он начал говорить что-то и, положив руку на плечо женщины, выступил из ряда. Увидев это, Пирец быстро пошел к ним. – Назад, собака якви! – закричал он злобно. Огромными шагами Якви поспешил навстречу Пирецу, и, подойдя к нему, с достоинством сказал: – Капитан, пусть жена и ребенок пойдут вместе с Якви. Он говорил по-испански. У него была осанка вождя. Он просил о том, что мог требовать даже от самого жестокого победителя. Но Пирец увидел в этом только оскорбление своего авторитета. По его приказанию надсмотрщики ударами палок заставили Якви занять прежнее место. Они поступили бы так и с ошеломленной женщиной, если бы она сама не отошла при их угрожающем приближении. Но прежде она взглянула в ужасное лицо мужа долгим, полным муки взглядом. Монтес посетил нескольких англичан и американцев, с которыми был знаком в Прогрессо, и узнал у них подробности захвата племени якви. Индейцы жили среди обширных плоскогорий северо-западной Мексики, в пустынной, гористой области, богатой минералами. Более ста шестидесяти лет тянулась война между якви и мексиканцами. И недавно, ссылаясь на кровавые набеги индейцев, правительство решило окончательно уничтожить это племя. Их выслеживали в самых недоступных убежищах, убивали тех, которые сопротивлялись, а взятых в плен посылали на поля генеквена, где работа была подобна пытке. Но наиболее интересными были недавно полученные им сведения. Якви считались замечательным народом, с большими умственными способностями, и исключительно выносливым и сильным физически. Большинство из них знали испанский язык. Мужчины становились превосходными рудокопами и рабочими. Кроме того, они не хуже белых научались обращаться с различными машинами. Физически они были чудесно развиты и отличались редкой выносливостью. У шестидесятилетних стариков якви были здоровые, белые зубы и черные волосы. Эти люди пустыни могли пройти пешком в один день семьдесят миль, имея с собою только мешочек с пинолями. Четыре дня они могли обходиться без воды. Рассказывали также о бегунах племени, добившихся в беге невероятной быстроты и выносливости. Вспоминая огромный рост вождя, ширину его плеч и чудесные худощавые гибкие ноги, Монтес легко верил этим рассказам. Пирец, намеренно разлучивший вождя с любимой женой и ребенком, поступил жестоко и низко. И теперь безотчетное чувство презрения и ненависти которое Монтес питал к маленькому офицеру, казалось, получило свое оправдание. Но, стараясь быть справедливым, Монтес сознавал, что поступок офицера только усилил ненависть, уже бывшую в нем. Бразильцу казалось, что, присутствуя на площади, он уловил какое-то дурное предзнаменование, касающееся Пиреца. Один из молчаливых, сосредоточенных якви, вероятно, убьет этого украшенного эполетами отпрыска одной из богатейших фамилий Юкатана. Монтес прочел это на лицах индейцев. Он жил среди отважных, легко проливающих кровь гаучо, и ему нетрудно было угадать угрозу, затаенную молчаливыми, озлобленными дикарями. И Монтес не старался скрыть от себя, что он не будет жалеть, если один из якви убьет расфранченного мексиканца. В его жилах текла испанская кровь, и он не раз восхищался первобытными, кровожадными страстями гаучо; ему легко было заставить себя поверить предчувствию. Вождь якви очаровал его. Монтес решил узнать, куда будет отправлен этот гигант и не упускать его из виду. В глубине Юкатана находились обширные бесплодные пространства, годные только для возделывания генеквена. Кроме дикого кустарника и генеквена, ничто не могло расти здесь. Известковая почва не задерживала влаги. Вода просачивалась сквозь поры известняка. Тут и там, на протяжении многих миль, находились подземные пещеры, наполненные водой, и вблизи них обыкновенно красовались асиенда какого-нибудь богача-плантатора. Климат был жаркий и сырой, и для людей, привыкших к возвышенным местностям, он оказывался смертельным. Плантации дона Санчо Пиреца, отца молодого лейтенанта, занимали пятьдесят тысяч акров. Они примыкали к ста тысячам акров владений донны Изабеллы Мендоса. Тщеславный старик дон Санчо мечтал о том, чтобы слить эти плантации и таким образом сделаться самым крупным промышленником страны. Для этой цели он давно уже добивался для своего сына руки прекрасной дочери донны Изабеллы. Гигант-индеец Якви, которого молодой Пирец так жестоко разлучил с женой, оказался в группе пленников, назначенных офицером для работы на плантациях его отца. На ночь индейцев сковали по рукам и, словно стадо диких зверей, загнали в ограду, охраняемую вооруженной стражей. На рассвете их отправили на поля генеквена. За целый день каждый из них получал в пищу только один ломоть скверного сырого хлеба. Когда более слабые из пленников начинали отставать в работе, их подгоняли ударами кнута. Якви знал, что он никогда уже не увидит жену и ребенка, никогда не услышит о них, не узнает, что стало с ними. Он работал как каторжник. Учитывая его силу и выносливость, его назначали на самую тяжелую работу. И он знал, что это будет продолжаться до тех пор, пока он не свалится с ног. Якви должен был срезать волокнистые листья генеквена. С широким изогнутым ножом ходил он среди бесконечных линий столетних растений, срезая нижние круги листьев. Листья, срезанные с одного дерева, были так тяжелы, что ему приходилось относить их к ближайшей ручной повозке. Остальные индейцы возили эти повозки по аллеям, собирая груз. Куда бы ни обращал Якви взгляд, всюду простиралась обширная зеленая пустыня и туманный, словно окрашенный медью горизонт, изрезанный остриями огромных, напоминающих пики листьев. Он родился и вырос среди гористых плоскогорий, далеко на севере, где холодный утренний воздух румянил лицо, а солнце в полдень едва успевало согреть тело; где были травы и вода, цветы и деревья, где зияли красные каньоны, и темные вершины вонзались в небо. Здесь темной, душной, сырой ночью он был закован в цепи, а на весь длинный день отдавался во власть жестокого солнца на плантациях, где носились испарения генеквена, где дыхание становилось стесненным, воспалялись глаза, а голые ноги делались похожими на исковерканные копыта. Наступило время, когда Монтес заметил, что Якви перестал обращать свое лицо к северу,– стране, которую ему уже не суждено было увидеть. Он не отдавался больше бесплодным мечтам. Он знал, что его жена и ребенок умерли. Так как что-то умерло в его душе, и он стал слышать странные, тихие голоса. Он прислушивался к ним, и кровь его закипала. Он работал и ждал. Ночью, в густо набитом грязном шалаше, куда легко проникала сырость тропических рос и где вокруг него были только безмолвные распростертые тела измученных индейцев, он лежал с открытыми глазами и ждал целыми часами, пока, наконец, беспокойный сон не овладевал им. Днем, на полях генеквена, где раскаленный ветер кружился среди деревьев, слушая стоны разбитых, изнемогающих товарищей, он ждал с терпением, свойственным якви. Он видел, как били плетьми и морили голодом его людей. Он видел, как, измученные, сжигаемые палящими лучами солнца, они теряли последние силы, умирали под огромными генеквенами, а их трупы бросали в канавы с жидкой известью. Один за другим они погибали, и новые пленники занимали их места. Якви узнавал индейцев других племен. Но они не узнавали его. Он сильно изменился. От него остался один остов прежнего вождя якви. Он не рассказывал новичкам о пытке, ожидавшей их. Казалось, он был немой. Он только ждал, и, чем ужаснее становились страдания его друзей, пламя ненависти с каждым днем все ярче разгоралось в нем. Он видел, как они умирали, и как начинали гибнуть новые товарищи. Они были обречены. Их будут подгонять плетьми до тех пор, пока они не свалятся с ног. Тогда другие займут их места, и, наконец, не останется больше ни одного якви. Солнце его народа зашло. Якви и их товарищи по работе имели один день отдыха. Но и тогда они не были свободны. Постоянно их окружали солдаты и надсмотрщики. В воскресенье происходил бой быков в одном из огромных коралей асиенды. В этот день Якви исполнял еще добавочную работу. Монтес заметил, что индеец всегда с нетерпением ожидал этого дня. Сын старого дона, лейтенант Пирец, приезжал из города, чтобы присутствовать при бое быков. И в мрачной душе Якви укреплялись терпение и надежда. Якви помогал убирать с арены издыхающих лошадей с распоротыми животами и засыпал песком свежие кровавые пятна. Часто Монтес замечал, что индеец смотрит на переполненные места для зрителей, откуда седой старик дон Санчо и его семья наблюдали зрелище. Там сидели красивые, темноглазые женщины с белым кружевом, наброшенным на волосы. Лейтенант Пирец склонялся к сеньорите. Индеец наблюдал за нею со странным, напряженным вниманием. Казалось, ее не трогали усилия пикадоров разъярить быка для вооруженного шпагой матадора. Когда он появился, сеньорита оживилась. Но только кровь, окрасившая сияющее лезвие, заставила ее обнаружить всю страстность своей натуры. Наконец Якви перевел взгляд на темное надменное лицо молодого Пиреца. Монтес видел, как преобразился в этот момент облик вождя-великана… Когда Якви отвернулся, разве он не прочел в красном зареве вечернего солнца, в красном блеске окровавленного песка обещания о возмездии? Монтес понял, что, если Якви проживет еще некоторое время, произойдет то, что он давно предчувствовал. А смерть, очевидно, была далека от индейца. Суровая пустыня закалила его жизненные силы. А в его глазах навсегда запечатлелся грубый толчок Пиреца, разлучившего его с женою и ребенком. В последнее время сеньорита стала обращать больше внимания на Монтеса. Над серьезным, смиренным поклонником она только подсмеивалась; но к властному, пылкому мужчине, ухаживание которого начинало принимать какой-то загадочный характер, она не могла остаться равнодушной. Это не охладило страсти Монтеса, но произвело в нем какую-то неуловимую перемену. Монтес жил в Мериде, где все богатые плантаторы имели городские особняки. Требовалось немного времени, чтобы верхом доехать отсюда до асиенд обоих интересовавших его семейств. В последнее время у него вошло в привычку после посещения полей генеквена, в первые теплые часы на склоне дня, заходить к сеньорите Мендоса. Раньше его визиты официально принимались донной Изабеллой, но с недавних пор она, не нарушая дневного отдыха, стала оставлять его вдвоем с Долорес. Монтес понял значение этого – будущая судьба Долорес была решена, и теперь не было опасности оставлять ее одну. Но Монтес держался той теории, что будущее девушки полно неожиданностей. Городской дом Мендоса находился в аристократическом предместье Мериды. Улицы сияли белизной, дома были белы, уроженки Юкатана носили белые одежды, и Монтесу всегда казалось, что белое солнце освещало ослепительный город. Но были и черные тени на белизне Мериды, и страдания рабов-якви было одной из них. Дом Мендоса был построен на деньги, полученные с полей генеквена. Он стоял на высоком холме – величественное белое здание, обращенное фасадом в цветущий сад, где белые колонны и статуи сверкали среди зелени пальм и беседок, увитых красными розами. При входе по обе стороны широкой, выложенной плитой аллеи возвышалось по огромному генеквену. В этот день семья находилась в городе, и Монтес надеялся, что сеньорита поджидает его. Он с удовольствием сознавал, что сравнение наружности его и Пиреца не могло быть в пользу последнего. Рядом с ним офицер казался слишком смуглым, низкорослым юнцом. Но Монтес не увидел белой фигурки девушки, и это больно укололо его. День был жаркий. Пока он поднимался по высокой каменной лестнице, у него на лице выступил пот, и его охватило уныние. Монтес чувствовал прилив энергии только в самые утренние ранние часы. Климат действовал угнетающе на нервную систему. Неудивительно, что слуги и господа проводили во сне самые жаркие часы дня. Перейдя широкий каменный двор и просторные наружные сени, Монтес через темную, мрачную гостиную, прошел в патио[2]. Здесь царило изобилие трав, цветов и пальм, огромных спокойных папоротников и вьющихся лоз. И тут не было прохладно, но все же было тенисто, и воздух был влажен. Только мягкий звук падающей воды и жужжание пчел нарушали тишину. Патио утопал в сладких ароматах, утонченных и опьяняющих, наполняющих воздух до того, что трудно было дышать. В увитой розами беседке в гамаке спала сеньорита Мендоса. Монтес бесшумными шагами подошел к гамаку и остановился, глядя на нее. Долорес Мендоса немногим напоминала уроженку Юкатана. Она была блондинкой с почти золотыми волосами. Лицо было овальное, как у большинства людей ее класса, но светлое, а подбородок, хотя это и не умаляло ее очарования, был резко очерчен. Монтес смотрел на нее до тех пор, пока не почувствовал горечь возмущения. Ее красота наполняла радостью сердце мужчины. Однако не все в ней гармонировало с ее внешностью. Если он долго будет так смотреть на нее, он потеряет рассудок. Она была не для него. Поэтому, сорвав красную розу, он с улыбкой стал водить ею по губам Долорес. Сеньорита открыла глаза и с удивлением взглянула на Монтеса. Казалось, глаза ее должны были быть синими, но они были карими: они были загадочны, как глаза кошки – сонные и томные, ясные и нежные. Монтес вдруг почувствовал себя уверенно. – А, сеньор Монтес! – сказала она.– Вы застали меня спящей? Вы давно здесь? – Мне кажется, уже давно,– ответил он, садясь на скамью возле гамака.– Глядя на вас, спящую, я забыл о времени. Но увы! Время летит – и вы проснулись. Долорес засмеялась. У нее были красивые белые зубы, которые, казалось, могли кусать и доставлять ей этим наслаждение. Улыбка придала ей новое очарование. – Сэр, можно подумать, что я больше нравлюсь вам спящей. – Конечно. Вы всегда прекрасны, Долорес. Но сон преображает вас; вы кажетесь правдивее. Теперь вы снова Долорес Мендоса. – Кто из нас правдивее? Конечно, не вы. Я не хочу знать вас больше. Вы, кажется, стараетесь вызвать во мне недовольство собою. – Так это и должно быть. – Почему? Потому что я не могу убежать с вами в Бразилию?