2 И снова он топтал дороги, ведшие на запад, шел среди буро-серой толпы беженцев, толкаемый, гонимый, опережаемый всадниками, повозками и телегами, запряженными низкими мохнатыми волами. При взгляде на дорогу могло бы показаться, что вся Младшая Лендия, Подгорица, а может, и Монтания высыпали на шлях, убегая от близящейся тучи хунгуров. В толпе были, по большей мере, селяне и невольники – шли целыми семьями в сорочках, рубахах, в плащах, женки в чепцах и с косами, обернутыми вокруг головы, тянули за собой детей. Мужчины волокли узлы с добром, вели бурых коров с увенчанными буйными рогами головами, дети погоняли стада гусей, курей, уток, дорогу забивали целые отары овец, гурты коз, тележки, что волокли смерды и на которых восседали целые семьи. И повозки, редко когда запряженные конями. Потная, разгоряченная толпа, провонявшая страхом, легко впадающая в смятение. То и дело они миновали лежащие на обочине тела или стонущих стариков, женок, плачущих детей, которые не выдерживали убийственного темпа. Несколько раз, после дуновения ветерка, после взблеска весеннего солнца или далекого ржания лошадей, раздавался испуганный отчаянный вопль: «Хунгуры! Хунгуры!». Тогда вся эта масса рвалась вперед в отчаянном беге, люди спотыкались, топтали один другого, а тех, кто падал, просто давили колесами повозок, семьи бросали узлы и корзины, оставляли животных и мчались к лесу, спотыкаясь, вереща, молясь и плача – и всякий раз совершенно зря. Кочевников пока что видно не было. Грот шел, чувствуя, как рвутся его чижмы. Плотно запахнулся бурым плащом из толстой шерсти, застегнутым на плече; на спине тащил он небольшой узелок с горстью коржей, глиняной бутылкой с питьем – все завернуто было в овечью шкуру. Сперва пытался нести утешение и помощь людям, потом спрятал Знак Копья под рубаху. Поскольку слух, о котором вспоминал Домарат Властович, становился жестокой истиной. Сперва показался деревянный сбор – разрушенный и сожженный. По закопченным доскам, из которых торчал железный Знак Копья, Грот понял, что некогда тут произносили заветы Праотца. Пепелище было еще теплым, над обугленными балками еще поднимались дымки. Странно одиноко выглядел пустой, весь в белом цвету сад вокруг здания, гудящий от пчел и прочих насекомых. Новые картины накладывались одна на другую. Мертвый инок со слугами – бежавший, как и Грот, от хунгуров, но повешенный на дубу, с растопыренными, одеревеневшими босыми ногами, покачивающийся локтях в десяти над толпой беженцев. Презрительно брошенный в пыль Знак, который садовник поднял под злыми взглядами людей. А потом опустошенный рыцарский палаций – вырубленный святой сад, выброшенная посуда, столы и лавки, порубленные… вовсе не хунгурами, но большим отрядом вооруженных свободных селян, разбивающих вдребезги горшки, рушащих храм, словно после поражения высоких господ и братьев-иноков лес снова вспоминал о своем. Плачущий ребенок при теле мертвой матери – хотя не понять, отчего она погибла в дороге, поскольку Грот, наклонившись над мальчиком, не увидел на ее теле ран. Протянул к нему руки, чтобы утешить его, и тогда кто-то толкнул его в бок, мужик в бараньей шапке схватил мальца, поднял его и сбежал – в лес, не оглядываясь. Мир закончился, когда не стало власти; он дичал без закона и света Ессы. Показывая всем вокруг, что Грот и его братья-Единоверцы были как садовники, подрезающие плодовые деревья, чтобы не появились на них дикие отростки. Но были картины и получше. Низкий, худой вольный кмет с женой и дочками перед хатой на перекрестке. Раздавал воду и молоко, совал подойники прохожим. Знак Копья у него был поверх одежды, на цепи, на шее. – Отчего не бежите? – спросил Грот. – Хунгуры едут! Я их видел! – Если уж нам гибнуть, так вместе, – мужик оглянулся на жену и детей. – На отцовой земле… на своем. Пейте, брат, пейте, свежее, только из-под коровы. От человека к человеку бежали все новые слухи о кочевниках. Что те перескочили через горы на крыльях бесов. Что едят детей, убивая каждого живого. Что это кара за то, что люди оставили старых богов – гнев Чернобога и козни его ублюдочного сына, Волоста. А потом шептали, что некоторых хунгуры щадят, забирают с собой как рабов. К счастью, через милю Грот и сам свернул на восток, на дорогу, о которой говорил оруженосец Домарата – в Дзергонь. Сразу почувствовал облегчение, поскольку на этой дороге людей почти не было. Только раз или два он миновал отдыхавших на обочине беглецов – целые семьи в рубахах и шкурах, еще поравнялся с отарой овец. Он устал, был измучен, чижмы его распадались в клочья – едва ли они были полезны для шляха, скорее, пригодились бы, чтобы прохаживаться по сбору да в саду; чтобы ходить по выложенным деревянными бревнами – мостками – улицам Посавы. По застеленным мягкими коврами комнатам придворного палация. Он сжимал зубы и шел, а порой и почти бежал – а дорога вилась лентой то вниз, то вверх. Когда она спускалась, Грот оказывался на привычной мозаике разноцветных полей, то зеленых, то светло-серых, припорошенных белизной цветущих деревьев и зарослей или же окрашенных в легкую зелень ползущими побегами боярышника и терна. Когда же тропа уходила вверх – вела прямиком в буковые леса на вершинах гор. За одним из бесчисленных поворотов Грот вышел из густой чащи прямиком в долину, в которой блестели серебряными извивами воды Санны. Увидел Дзергонь во всем его величии: стоящий на холме между рукавами реки, приступный лишь с востока. Огромные валы вставали почти до неба, укрепленные дубовыми и еловыми колодами, снаружи облицованные ломаным бурым камнем. На самом высоком месте был главный град и палаций, чьи крыши были крыты дранкой и бросались в глаза на фоне темных валов и остального города. Ниже к стене жалось широкое подгородье с густо стоящими хатами и хозяйствами. С торчащим наискось над колодцем плечом «журавля». В небо поднимались три узкие полоски дыма. Грот бежал к Дзергоню, словно у него выросли крылья. С холма в яр, из яра на поле, свежевспаханное «клеткой». Уже почти вставали перед ним крытые доской врата, мост на столпах, перекинутый через Санну и под острым углом заворачивающий влево, к воротам. Башни над ними украшал прибитый над входом огромный череп оленя с ветвистыми рогами. Видя, под чем придется пройти, Грот почувствовал странный холод. Это был языческий знак. Потому он бежал все медленнее, вглядываясь во все это, а потом и вовсе остановился. Перед воротами, на мосту, на берегу реки, бурлила толпа беглецов. Беженцы кричали, окликали стражу, махали в сторону валов, на которых блестели шлемы воинов. Кто-то просто сидел на берегу, оставив скарб, равнодушный ко всему, спрятав лицо в ладонях, трясясь в черном отчаянье, выкрикивая немые жалобы в сторону Дзергоня. Врата были наглухо заперты. Никто не впускал людей, собравшихся с той стороны реки, никто не призрел их, будто милосердие исчезло, выдутое первыми же порывами ненавистной хунгурской бури. Грот шел с бессильно разведенными руками. Слышал крики людей и прислуги, стоны серой толпы, в которой виделись даже наряды благородного люда и сорочки, обшитых тесьмой. – Впустите нас! – рвалось из глоток. – Мы погибнем! Милосердием Ессы… С валов никто не отвечал, хотя наиболее отчаявшиеся из беглецов подбегали к воротам, лупили в них кулаками, а подростки и дети бросали камни. Никто не отвечал. Грот протолкался на мост. Ему стало все равно. Есса желал, чтобы он добрался до этих мест, а значит, умереть он не мог. Чувствовал, что еще нужен, должен выжить! Не знал, как долго он стоял в толпе на мосту, чувствуя затылком все тяжелеющий жар солнца. Ног он почти не чувствовал, тело напоминало о себе болью и усталостью. Но он проталкивался вперед, пользуясь тем, что порой некоторые – особенно мужчины – возвращались, потеряв терпение, из-под ворот или садились, уставшие. И вдруг, когда солнце уже взобралось высоко в своем упорном странствии по небосклону, сзади началось движение. – Хунгуры! Бегите! Впустите нас! Ради всех богов! Помост перед воротами превратился в ад. Волна беглецов понесла Грота под украшенные черепом врата. Он отчаянно сражался, чтобы его не вытолкнуло из толпы на край помоста, чтобы не оказаться ему в холодных водах Санны, а чуть позже – чтобы не дать прижать себя и раздавить о камни стены. И тогда свистнули стрелы, а на противоположный берег выплеснулась коричнево-черная волна. Всадники! Они росли на глазах. Толпа завыла – люди не желали оставаться в бессилии под запертыми воротами. Испуганные, бросали палицы да узлы и прыгали в воды Санны, поддерживая детей, орали, грозили несгибаемому Дзергоню. Расталкивая людей и топчась по телам, спотыкаясь о лежачих, Грот оказался близко, на расстоянии вытянутой руки от грубо тесанных, украшенных толстенными шляпками гвоздей ворот. И тогда, как ни странно, Есса услышал его молитву. Створки вдруг слегка разошлись, создав щель – как раз для человека! Он, под крики первых из беженцев, протиснулся внутрь; сражаясь с четырьмя другими, пролез в щель. – Половина от дюжины! Только половина от дюжины! – орал кто-то сверху. Грот поднажал на человека впереди – на вонявшего жиром, страхом и грязью смерда в соломенной шапке, опрокинул его, а напор толпы прижал его к бревнам боковой стены башни. Он был в шаге от входа, бился отчаянно, толкался, тянул руку – и тогда кто-то ухватил его за ладонь, дернул, вырвал из моря орущих, кричащих, напирающих тел, перетянул через порог – предпоследним. Грот оказался в кругу стен. 3 Дзергонь приветил инока ударом по голове: палкой в руке битого оспой воина в старой кожанке. Градские стражники не слишком-то отличались от хунгуров. Беглецов, которых они впустили во врата, тех, кто ожидал всего, только не такого отношения, погнали ударами палок и древков копий куда-то меж домами. На майдан, отмеченный высоко торчащим журавлем. Крики и вопли загонщиков. Квадратные тупые морды стражи – как маски язычников. Вдруг земля под ногами Грота исчезла, и он полетел вместе с остальными вниз, в яму. Стражники захлопнули над ними дубовую решетку, встали на карауле с копьями на плечах; один посвистывал и о чем-то говорил сам с собой. Инок, ощущая боль, поднялся из грязи и сора. В яме было мокро, на дне плескалась вода – тут можно было лишь стоять, опираясь о глинистые стены. – Что вы делаете? – воскликнул кто-то. – За что? Мы не хунгуры! – Выпустите нас, чтоб вас лесной бес… – Милости! Ответ пришел быстро. Один из стражников равнодушно глянул в яму и сплюнул на головы узникам. Пожал плечами, словно бы ему не было до этого никакого дела, и отошел – так, чтобы не видеть плененных. Никто ничего не понимал. Грот впустую расспрашивал товарищей по несчастью. Их приняли за лазутчиков? За больных? Что, ясный бес, вообще творится в этом Дзергоне?! Разгадка пришла в сумерках. Они стояли, озябшие, по щиколотки в воде и грязи. Невысокая женка в бурой камизе, с заплетенными вокруг головы косами, тихо плакала, а бородатый мужчина ее успокаивал. Остальные ждали. Наконец, со скрипом поднялась решетка. Один из воинов спустил лестницу – не глядя, как и на кого та упадет. Махнул приглашающе рукою. Грот поднимался третьим. И сейчас же пожалел, что выставил голову из ямы. Снаружи ждала городская стража. Хватали каждого, выкручивали ему назад руки, вязали крепким ремнем. А потом – гнали узкими улочками, выложенными деревом, меж сбившимися на подгородье бревенчатыми домами; серые стрехи опускались так низко, что порой приходилось склонять голову, чтобы не зацепиться. На площади посреди града уже стояла толпа. Серо-белые рубахи гридней, бурые да зеленые накидки слуг и хозяев. Шлемы и шишаки стражников блестели в свете факелов. Никто не кричал и не повышал голоса. Толпа была молчалива, но не враждебна, не бросалась камнями либо горстями грязи. Грот почувствовал рывок. Двое гридней подхватили его под руки. Отволокли недалеко – у колодца виднелся ряд из шести толстых кольев. Инока прижали спиной к одному из них. – За что? Когда ему выкручивали – больно – руки за спину, избегали его взгляда, как побитые псы; он почувствовал, как вяжут его ремнями к столбу. Плохо обскобленное дерево терло и царапало спину. Рядом он слышал крики и стоны прочих – их привязывали к столбу точно так же, как и его. Вдруг послышался шум и движение. Из толпы вышел высокий худой мужчина в железном чешуйчатом панцире, из-под которого выступал краешек богатой красной стеганки. Старый, с длинными седыми волосами, свисающими по обе стороны сморщенного, с залысинами, лба. Смотрел неприязненно, и Грот почувствовал в нем силу. Силу злую, нечеловеческую, неясную. Языческую. Силу бескрайнего леса, из которого Праотец века тому назад вывел своих детей. Силу тех времен, когда он вырубал в чаще место под поля, селения, замки и грады. За незнакомцем стоял вооруженный гридень в кожанке, держа длинную жердь со станицей – языческой хоругвью в виде оленьей головы, украшенной огромными рогами – ровно такой же, как на воротах города. – Я не приветствую вас и не говорю доброго слова, – сказал старец мощным голосом. – Вы тут чужаки. Не нашей крови. Никто не приглашал вас в Дзергонь. А если уж вы тут, то должны подчиняться нашим законам. Нынче снова приходит Халь. Нынче – Пустая Ночь. А потому – главенствует над нами Закон Непокоя. Грот почувствовал, как желудок у него подступает к горлу. Губы шептали: «Есса, будь со мной», а руки напрягались, чтобы разорвать путы. Тщетно. – Меня зовут Стурмир, и я тут комес и владыка высшего слова. Непокой – вековечный, словно мир, словно бор, словно лес. Вырезанный старыми богами в камнях, тут, где нынче стоит Дзергонь. Пользовались им до того, как пришли лендичи из Старой Гнездицы, прежде чем Моймир очертил границу огнем и железом. Закон простой, как единое слово. Крепкий, как поволочная дань, как десятина, перевоз и подворное. Когда приходит час непокоя, час крови, час топора и огня, град – око´л – жертвует одним, чтобы другие могли жить в мире. Нынче – эта ночь и этот час. Эта минута. Ваша кровь и ваша жизнь спасет наш прекрасный Дзергонь. Наш единый око´л, наш мир. – Праотец! – застонал Грот. Его принесут в жертву вместе с остальными! Прольют кровь в честь старых богов. Язычество! Оно возрождалось всюду, словно дикий, ядовитый плод на здоровом древе. – Халь восходит, Стурмир! – возгласил бородатый старец в венце сухих дубовых листьев. Наверняка волхв или слуга лесных бесов. – Поспешим, люди, по домам. Тщательно затворим окна, и пусть никто не высовывается наружу. Станем ждать рассвета. – Рассвета! Ждем рассвета! – подхватило несколько голосов. – По домам! – загремел Стурмир. – Пусть по избам горят огни. Собирайтесь вместе, затворяйте окна и двери! До самой зари! – Рассвет нас спасет, – подхватил волхв. – Принесет очищение. По домам, братья! И побыстрее! И вдруг, о чудо, толпа начала растекаться, исчезать по улочкам. Они, оставшиеся, слышали щелканье запираемых окон, скрип деревянных петель, на которые были насажены двери, громыханье опускаемых засовов, последние поспешные шаги, лязг оружия, а после установилась тишина, от которой звенело в ушах. Спускались сумерки, а Халь, луна призраков и духов, светил все сильнее, будто не желая уступать места солнцу. Тени под хатами углублялись, а потом из укромных уголков око´ла принялся наползать мрак. – Есса, что они с нами сделают? – рыдала женщина. – Тише! Тише, Редовия! – стонал ее муж. – Дай мне только время, я тебя освобожу! – Праотец, спаси нас и пребудь с нами, – молил кто-то из пленников. – Проклятые сучьи дети! Вы, кобыльи полюбовники! Выблядки городских шлюх, Велес вас на хрену вертел! Хер вам в сраку, мудаки! – орал, кажется, последний в ряду. А потом замолчал, потому что почувствовал то же, что и все. Резкий внезапный холод, а вместе с ним – запах леса, вонь гниющей листвы, шерсти, диких трав, растений. Буйная, рвущая, вызывающая в памяти образ животного, запретного аромата женского лона.