— Но я же предупреждала, что обнимаюсь только для пользы дела! — какая разница? Я все равно полюбил. Я не сразу в это поверил, я сопротивлялся, я не хотел, но это случилось. И мы прекрасно уживемся: вы энергичны и привлекательны, я серьезен и далеко не стар. Если вы захотите, я и танцевать начну, и через заборы лазить, хотя недавно от этого и отказывался. А если вы надеетесь, что вернется ваш байдарочник… Он не вернется, а вы надеетесь, я знаю, я вижу. Вы все еще мечтаете о нем. Но это пройдет. Ведь все проходит, как выразился Соломон. — Ай, уйдите вы со своим Соломоном! — крикнула Вика и вдруг расплакалась. Пока Гузынин говорил о себе, она пожалела его, то едва удерживалась, чтоб не рассмеяться. Но когда он грубо и жестко ткнул ее носом в страшную, не произносимую ею даже про себя истину — что она брошена, брошена равнодушно и бесповоротно, а сама любит, любит, любит Пашку, гораздо больше любит, чем любила когда-либо прежде, и мечтает, чтоб он вернулся, и простит ему, если он вернется, и блондинку, и тысячу блондинок… — Плачьте, плачьте! Это хорошие слезы, с ними уходит прошлое, — проговорил Юрий Петрович с видом Соломона и попытался Вику обнять. Она в ужасе так оттолкнула его, что он едва удержался на ногах и далеко сдвинул стол, за край которого ухватился при падении. — Что с вами? — удивился он. — Со мной? Это с вами что? — закричала Вика рвущимся больным голосом. — Уберите руки! Вы что, вообразили, что я в восторге от вас? Что меня так и тянет с вами обниматься? Что я настолько плоха, что заинтересуюсь вашей нудной персоной? И даже выйду за вас замуж? И буду носить вашу фамилию от слова гузно? Подите к черту! Она вдруг быстро выхватила у Юрия Петровича три несчастных гвоздики в целлофане и принялась запихивать букет ему за пазуху. В эту минуту она терзала и проклинала не эти жалкие цветы, а те великолепные Пашкины букеты, что были в ее недосягаемом прошлом. Гузынин слабо сопротивлялся. Одной рукой он заслонял лицо и очки, другой оборонял грудь от гвоздик. Вика била его по этой руке и даже, как ей позже вспомнилось, один раз ее укусила. — Вы взбесились? — прошипел изумленный Гузынин. — Тише! Ради Бога, тише! В квартире ребенок! Вика вспомнила про Антона, оставила Гузынина и бросилась в гостиную, где визжали и пели мультики. — Антон! — глотая слезы, закричала она. — Иди одевайся, мальчик. Папа уже уходит. Нет! Этого всего быть не может! Дурной сон. Наваждение, как говорит Гузынин. Как все это перенести? Да, живут и без рук, и без ног. Только это потом бывает, а вначале очень больно. Болит, болит, болит! В первую минуту еще не так, еще все кажется поправимо, оторопь помогает — зато сейчас болит невыносимо. Жизнь рвется по-живому. И как же Пашка… У него ведь тоже прошлое оторвано, и не может совсем не болеть. Вот о чем думать надо! Она, Вика, не сидеть в четырех стенах должна, не выслушивать признания всяких уродов и уж, конечно, не бандитов ловить. Она должна поминутно трогать и растравлять Пашкину рану, какой бы маленькой та ни была. Как же она раньше об этом не догадалась! И если поехать сейчас в “Картонажник”… С Анюткой? Нет, Анютка не знает еще ничего. пока без Анютки. Анюткой она измучит Пашку потом. И это будет пекло! Пока пусть Анютка у Шемшуриных посидит. Пока и без Анютки найдутся и крючья, и кипящая смола. Глава 12. Больше нет такой любви От станции Дряхлицыно до санатория “Картонажник” было три километра достаточно скверной проселочной дороги. Когда-то давно по ней, по шершавому и кремнистому деревенскому асфальту, то и дело колесили пестрые автобусы, а в автобусах сидели отдыхающие и хором пели песни про крокодила Гену. С той поры санаторий захирел, а дорога до того осела и расползлась, что осилить ее могли теперь только самые удалые джипы. Вика шла по обочине. Прошлогодняя трава здесь еще не просохла и напоминала грязную слякотную мочалку, в которой глубоко увязали каблуки. Сама же дорога превратилась в непроглядно глубокую канаву. Мрачный сосняк стоял по обе ее стороны. Еще в электричке, глядя в окно, Вика удивлялась, до чего сельская местность отстала от города во всех смыслах. Даже во времени! В Нетске давно уже сухо и чисто, а здесь полно до сих пор грязи и необъятных луж, а кое-где, в рощицах, даже лежат сырые тюфяки нерастаявшего снега. Одно лишь небо светло, сине и чисто. Оно напомнило Вике о большой уборке, когда окна уже вымыты и сияют, а на полу еще все разворочено, сдвинуто и валяется всякая дрянь. Выйдя на платформу в Дряхлицыне, Вика почувствовала, как из этих именно небесных окон — возможно из самого рая — льется вкусный весенний воздух, а навстречу ему с грешной земли воспаряет растревоженная таянием снега вонь мусорных куч, едкий дым местной котельной и мучительные бензиновые отрыжки нестыдливого сельского транспорта. Чем дальше продвигалась Вика вдоль дороги по бурым кочкам и чем чаще о них спотыкалась, тем быстрее испарялся ее воинственный дух. Образ страдающего и необходимого ей, как жизнь, Пашки поблек. Ситуация, так недавно казавшаяся ей трагически сложной, обрела черты банальнейшей житейской передряги. Пошлее ее только анекдоты о тещах и о любовниках в шкафу. Когда унылые сосны кончились, а впереди забелела среди черных елей высокая подмокшая ограда санатория, Вика уже отказалась от намерения бередить Пашкины душевные раны. Что, если их нет совсем? Она придумала кое-что получше: надо просто посмотреть Пашке в глаза с презрением и бросить его. Она сама его бросит! Он ей не пара и совсем не нужен. Не он, а она, Вика, уходит от него бесповоротно. Возможно, уходит к кому-то. А он пусть кусает локти. Вика знала, что если она проделает задуманное, то будет спать спокойно. Бывший санаторий “Картонажник”, как и все руины, имел печальный вид. С ограды кто-то бессмысленно-злобный посбивал все гипсовые шары, очень украшавшие пейзаж; беседки были разобраны по кирпичу, многие деревья спилены — ни дать ни взять барская усадьба в 1918 году. Правда, некоторое время назад в судьбе санатория — страдальца наметился перелом — его приобрел Сергей Ильич Колотов, владелец Нетской фармацевтической фабрики. Нет, он не предполагал оздоравливать здесь своих трудящихся. К чему? Они и без того могли наесться какого-нибудь анальгину сколько угодно — на рабочем месте, прямо из котла. Сам Сергей Ильич жить в “Картонажнике” тоже не собирался. У него уже было имение, вернее несколько имений: в Афонине под Нетском, где-то под Москвой и целых два на острове Мадейра. Из “Картонажника” он собрался делать роскошное место отдыха для небедных людей. Эти небедные люди, пожелав расслабиться в конце дня или в его середине, нашли бы здесь дивный воздух, ядреные шишкинские пейзажи, стильные домики в сосновом бору (каждый со своим бассейном), теннисные корты, кегельбан, сауны, вкусную еду. Главной приманкой должен был стать гольф-клуб: как раз неподалеку располагались живописные поля совхоза “Маяк”, где раньше росли турнепс и брюква. Поля оказались идеальны для гольфа, и их еще в прошлом году засеяли какой-то живучей и вызывающе зеленой травой, мало похожей на настоящую. Для окрестных жителей настали строгие времена. Ворота “Картонажника” стали прочно запираться, недокраденные кирпичи и метлахская плитка оказались недоступны. Однажды несколько местных забулдыг по старой памяти привычно одолели ограду и стали рыскать меж руин и елей в поисках меди, свинца, никеля и марганца. Мародеры были тут же изловлены неизвестными в масках и крепко выпороты в бывшем шахматном павильоне по всем правилам и заветам Тайной канцелярии времен Анны Иоанновны. Это событие навело ужас на округу. Будущий гольф-клуб стали обходить стороной как место опасное, почти проклятое. Мало кто осмеливался теперь приближаться к белой ограде под черными елями. Нашлись, правда, популисты, которые пытались во время очередной предвыборной кампании поставить в строку Колотову, депутату Госдумы, то лыко, что по его приказу в Дряхлицыне не порют поселян. Однако честные журналисты сумели доказать населению: порку устроили скинхеды, фанаты футбольной команды. Все эти маргиналы специально спелись, чтоб бросить тень на кандидата Колотова. Слухи о скинхедах и такелажниках окончательно отпугнули все живое от санатория. Его обходили стороной, как жилище Бабы-Яги. Вика дивилась полному безлюдью дороги и даже стала сомневаться, не заблудилась ли она, хотя на соснах и покосившихся бетонных столбах сохранялись еще ржавые указатели “В сан— “Картонажник”. Еще больше ее поразило, что дорога кончилась не у ворот бывшего санатория, она уткнулась в глухой бетонный забор. К счастью, в нем поодаль имелась небольшая железная дверь. Вика в нее постучала. Ей ответил отчаянный лай, энергичные броски собачьего тела и скрежет когтей о внутреннюю сторону двери. “Ну вот, очередная псина на мою голову, — подумала Вика. — Интересно, прилагается ли к псине старушка?” — Что такое, Джинджер? Что ты лаешь? — донесся из-за ограды голос, действительно старушечьи дребезжащий. Вика снова забарабанила в дверь и прикинулась Красной Шапочкой: — Откройте, пожалуйста! Я не знаю, где тут у вас главный вход! — А вы кто? Чего надо? — в дребезжании послышались стальные ноты. — У вас тут сотрудники “Спортсервиса” работают, оборудую гольф-клуб. Я к Павлу Цареву, — пищала Красная Шапочка. В ответ лязгнул засов, дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель первым делом протиснулась небольшая черно-белая дворняжка. Она принялась скакать и лаять вокруг Вики. После глянуло в щель и голубоглазое старушечье лицо. — Проходите, — решилась наконец старушка. Черно-белый пес продолжал носиться меж посторонних “Картонажнику” наружных сосен и лаял на какие-то в них неполадки. — Какой миленький! — изрекла Вика свою беспроигрышную формулу и просочилась за железную дверь. — Джинджер! Джинджер! — позвала старушка пса, собираясь снова надежно запереться изнутри. Вика удивилась: — Почему Джинджер? — Была картина такая, “Джинджер и Фред”, — надменно пояснила старушка. — С Марчелло Мастроянни. До чего обаятельный мужчина! Он мне всегда нравился. — Тогда почему вы не назвали собаку Фредом? Старушка пожала плечами: — Какая разница? — Такая, что Джинджер по-английски значит “рыжик”, а ваш пес пятнистый и черно-белый. Ему больше подходит кличка Спот. Впрочем, он такой живой, и Джинджер может означать “огонек”, но… — Откуда вы все это взяли? — Я переводчица. Старушка поджала губы: — Ну, у нас тут ни англичан, ни переводчиков пока не водилось, так что Джинджером еще никто не возмущался. Вика поняла, что напрасно влезла в лингвистические прения. Из-за этого она не понравилась старушке. Та презрительно повернулась к ней спиной и пошла к маленькому и, судя по дымку из трубы, обитаемому домику. Это был один из уцелевших санаторных павильонов с бетонным крылечком и с мозаикой на фронтоне. Мозаика грубо, коричневыми квадратиками, силилась изобразить пару белочек. Белочки вышли сутулыми, как динозавры. Черно-белый Рыжик затрусил вслед за хозяйкой, изредка небрежно, из-за плеча погавкивая на Вику. — Постойте, а где мне найти Царева? — крикнула растерянная Вика им вдогонку. Старушка обернулась. По ее розовому лицу разлилась тонкая, ядовитая радость. Она медленно оглядела всю Вику — от промокших, измызганных грязью сапог до белокурой макушки — и сказала: — Вы неудачное время, милая, выбрали для посещения. Очень вы некстати. акая дорога длинная, а ехали вы зря. — Это еще почему? Его здесь нет? — не поняла Вика. — Есть. С женой он тут. С же-ной! — С какой еще женой? — Так вы, дорогая и не знали, что Павел женат? Это, конечно, бывает. При случайных знакомствах мужчины обычно так и говорят — мол, одиноки. Не верьте! У всех у них все в порядке — жены, дети. Как правило. Вот и Павел ваш женат. И сын у него есть, Антошка. — Причем тут Антошка? Какие случайные знакомства? — гневно вскрикнула Вика. — Я и есть его жена! Розовая старушка вдруг покраснела, как девочка, стащившая шоколадку. Ее улыбка сползла набок, голубые глаза часто заморгали, и только недогадливый Джинджер продолжал бестактно облаивать Вику. — Ах, как неловко!.. Тише, Джинджер, — залепетала старушка. — Я и не знала ничего… Она сказала, что жена… Как неловко! По смущению старушки видно было, что не такая уж она и законченная ведьма. Скорее, наоборот, милая душевная особа. — Так где же Царев? — повторила Вика свой вопрос. — Он в главном корпусе. Там отремонтировали помещение для строителей и гостей, — объяснила старушка. — Идите прямо, на гору. Елки густые видите? Вот туда. Теперь там главный вход. И дорога новая там будет. Поэтому ворота здешние убрали, одну калиточку мою оставили. Идите в гору, в гору — и придете. Так вы со станции пешком шли? Может, ко мне зайдете, передохнете? — Я бы выпила стакан воды, — призналась Вика, — глядя на внушительный холм, куда ей предстояло карабкаться. В домике у старушки было тепло и чисто. Заметно пахло Джинджером. Повсюду стояли типовые шкафы и стулья с инвентарными номерами санатория. В каморке, представленной как спальня, виднелась пара санаторных кроватей. На деревянной спинке одной из них было выцарапано крупное сердце, пронзенное стрелой. Вряд ли это была работа душевной старушки. Над обмятым санаторным диваном висела картина, громадная, как восточный ковер. Она изображала сытых отдыхающих в пижамах и соломенных шляпах. Отдыхающие поедали клубнику и сливы с огромных блюд. На это пиршество с противоположной стены глядела актриса Нона Мордюкова лет тридцати от роду (такие здоровущие фотопортреты висели в старину в кинотеатрах). — Я все это в главном корпусе взяла, когда стали стены обдирать, — с грустью пояснила старушка. Звали ее, как выяснилось, Риммой Васильевной. В цветущие времена, в “Картонажнике” во множестве водились отдыхающие и ели сливы, а она трудилась здесь библиотекаршей и жила в служебной квартирке. Как только санаторий стал хиреть и дичать, Римму Васильевну, уже пенсионерку, спровадили в гардеробщицы (библиотеку сочли нерентабельной, книги исчезли, как и не было — не в печках ли, как в 1918 году?), затем перевели в уборщицы, и уж потом санаторий закрылся. У Риммы Васильевны не было ни кола ни двора. Ее единственная дочь жила на острове Кунашир, куда письма шли сорок три дня. Розовая старушка осталась одна среди руин и вековых елей. Делать было нечего; она самовольно заняла домик с белочками, который в санаторные времена служил изолятором для заболевших кишечными инфекциями. Она повела жизнь настоящего Робинзона. Ей поначалу приходилось даже обороняться от бродяг и местных жителей, зарившихся на силикатный кирпич кишечного изолятора. К счастью, Римма Васильевна притащила к себе четыре ящика новогодних петард, завалявшихся с веселых времен. Она изучила инструкции и, дрожа от страха, пустила петарды в дело. Грабители разбегались, осыпаемые слепящим огненным дождем. Они шалели от аккуратных тугих залпов, пороховой кислой вони и лая Джинджера. Как только “Картонажник” отошел к Колотову, приблудные шиши отступили. Однако Римма Васильевна собственными ушами слышала ночной мат и стоны со стороны недальнего шахматного павильона, где пороли мародеров. Она содрогалась тогда при мысли, что подобная участь ждет и ее. Но почему-то люди Колотова ее не тронули и даже оставили ей калитку в ограде, когда замуровывали бывшие главные ворота. Через калитку старушка могла попасть на старую дорогу в Дряхлицыно, где были магазин и поликлиника. Эта дорога получалась много короче задуманного Колотовым шоссе европейского уровня, которое должно было соединить гольф-клуб со станцией и федеральной трассой Нетск-Новосибирск (теперь ждали только весенней просушки земли, чтоб начать строить это чудо цивилизации). Римма Васильевна вздрагивала при слове гольф-клуб. Это была напасть, которой не отвести петардами. Она понимала, что великолепный проект Колотова не предусматривает ни убого кишечного павильона, ни ее с Джинджером. Куда она денется? Пока же в домике с белочками царил идиллический уют. Часы из санаторной столовой, слишком большие для кишечного изолятора, тикали мерно и гортанно, и тихо реял в них под тяжелым пыльным стеклом золотой диск маятника. Когда эти часы били каждые четверть часа — мощное усилие их голоса слегка толкало тонкие стены, и при этом на столе, в стакане, вздрагивали нежные, желтые, животно-пушистые первоцветы-прострелы. Римма Васильевна нарвала их на солнечной проплешине у шахматного павильона, места таинственных истязаний искателей цветных металлов. Древние сказали бы: эти желтые цветы выросли там, где пролились слезы несчастных забулдыг. — Значит, ушел муж? — покачала Римма Васильевна седой головой, прослушав краткий и очень сдержанный рассказ Вики о Пашкиных проделках. — И дочка до сих пор ничего не подозревает? Ох, тяжко вам! Как я вас понимаю. Меня ведь саму муж бросил за полгода до свадьбы. Я уж Верочкой была беременна (она сейчас на острове Кунашир живет). А муж мой, оказывается, еще и другой тогда жениться обещал. Она у нас в санатории дерматологом работала, и срок у нее был больше. Муж меня бросил, а она возьми и роди ему через полтора месяца двойню. Куда ему деваться — женился, конечно, на дерматологе. А какой красавец был! Черноволосый, глаза — огонь. Баянист, да еще и танцевальный кружок вел. Говорили, он из цыган. Вы не в курсе, бывает у цыган фамилия Сааремяги? Не знаете? Я думаю, была, была в нем цыганская кровь! Отдыхающие женщины шли у него без счета. У нас тогда директор был необыкновенно строгий, Алексей Афанасьевич, отставник из органов, и мой муж даже приближаться к санаторным служащим опасался. Но все-таки говорят, что Зинаида, кастелянша, Костю своего тоже от него родила: черноглазый получился мальчишка, бойкий, с абсолютным музыкальным слухом. Год один только муж у нас в “Картонажнике” отработал. и дерматолог увезла его в Норильск, потому что назрел скандал: у нас на искусственных грязях сестричка сидела, Наташа, и вскоре родила девочку, тоже от моего мужа, очень черненькую. Вот сколько за один год личных драм произошло! А я любила его страшно и никого больше полюбить не смогла. Сейчас такой любви больше нет! Сейчас сегодня же, фамилии не разузнав, лезут в койку. У нас было иначе. Не то что в койку бросаться, посмотреть лишний раз друг на друга не смели. Но как только мой муж возьмет в руки баян, а тот как заревет — он страшно громко играл, в Дряхлицыне бывало слышно — я делалась сама не своя. Сердце колотится бешено, голова горит, и бегу я куда глаза глядят — в лес, в поле! Себя не помню! Однажды очнулась аж за четыре километра отсюда, у Песьей ямы — туда, говорят, лет сто назад упал громадный метеорит. Стою я у ямы и сама не понимаю, как я тут очутилась, а в ушах баян ревет. Вот какая была любовь! И ведь целовалась я с ним всего два раза — один раз читальном зале, когда он пришел для политинформации заметки просмотреть. Помню, мы от отдыхающих газетой “Труд” закрывались. А другой раз целовались вон там в черемухах, за игротекой. Я тогда из столовой шла, а он уж не знаю, откуда. Из бильярдной, скорее всего. Столкнулись у черемух, поздоровались и вдруг начали целоваться. Потом, когда уже Верочка родилась, я все думала — удивительная у меня судьба. Всего-то счастья у меня в жизни было двадцать минут — пять минут в читалке перед политинформацией и минут пятнадцать в черемухах. Разве бывает теперь такая любовь? Ах, как бы счастливы были мы с мужем, если б дерматолог не забеременела раньше меня, да к тому же и двойней! Он бы тогда женился на мне и не уехал бы в Норильск и не спился бы там, как я слышала! Столовские часы как раз в эту минуту грозно ухнули четыре раза, вздрогнули желтые цветы в стакане, и Вика поняла, что если она сию же минуту не покинет кишечного изолятора, то не успеет бросить Пашку до заката и не добежит в Дряхлицыно к последней электричке в шесть сорок. Она вскочила со скрипучего стула, у которого от былой мягкости осталась лишь дюжина раздавленных пружин под ветхим сукном, и засобиралась в главный корпус. Римма Васильевна чуть не расцеловала ее на прощанье и пригласила в будущую субботу приехать с дочкой. Беспринципный Джинджер уже ластился и преданно заглядывал Вике в глаза. Главный корпус “Картонажника” возвышался на горе среди разросшихся черных елей и худых берез. Его фасад украшала большая мозаика явно того же автора, какой изготовил белочек на изоляторе. Она изображала громадных девушек среди желтых и фиолетовых волн и была сработана очень грубо. Только лишь груди пловчих были отделаны с неожиданным тщанием и показом мельчайших анатомических деталей, для чего мастеру пришлось неестественно укрупнить эти части плывущих тел. Вика разглядывала небывалые мозаичные груди, трудно взбираясь по крутой тропинке. Подъем казался бесконечным. В одном из верхних окон главного корпуса, залитых ярчайшим светом, ей вдруг почудилась широкая и нагая мужская спина. Спина мелькнула и на миг повернулась передом. Вика поняла, что спина это скорее женская. И прическа тоже женская, белокурая. Нагая фигура скрылась, что-то еще показалось и пропало в том окне, и Вика нисколько не удивилась, когда ей навстречу на крыльцо выскочил Пашка в легком спортивном костюме. — Ты что? — испуганно залопотал он. — Как?.. Зачем?.. Я же… Да ну! Ты… Вика не стала дослушивать. Даже входить в здание она не стала, хотя Пашка ждал этого и с растопыренными руками встал в дверях, готовый защищать свою новую любовь. Вика вытянулась в струнку, мысленно представила себя Смоковником, безупречным и безжалостным, и сказала: — Павел, не прыгай и опусти руки. Просто выслушай меня. Я хочу сказать, что я в тебе совершенно разочаровалась. Прости, так уж вышло. Ни как мужчина, ни как личность ты меня не удовлетворяешь. Ты тормозишь мой дальнейший личностный рост. Мы не можем больше жить вместе. Да, я тебя бросаю и хочу развода. Сегодня, кстати, мне сдела предложение один очень достойный и состоятельный человек. У него великолепный сексуальный темперамент. Думаю, в нем есть доля цыганской крови. Возможно, вскоре я выйду за него замуж. Возможно, не выйду. А ты должен исчезнуть из моей жизни навсегда. Пашка ничего подобного от Вики не ожидал. Он настолько был огорошен, что лишился последних остатков своего небогатого дара речи. Его взгляд остановился. а в уголке открывшегося рта даже повисла капелька слюны. Вика подняла тонкие брови и продолжила еще холоднее: — Но! Но ты не должен забывать, что у тебя растет дочь. Она нуждается в отцовском попечении. И у твоей партнерши по сексу, кстати, сын. Я видела его. Это жалкое зрелище: ребенок при живой матери скитается без присмотра и голодает. Он бродит по чужим квартирам, и некоторые сердобольные люди его подкармливают. Похоже, у него уже авитаминоз. Поразмыслите об этом на досуге. Вика, не моргнув глазом, присочинила этот авитаминоз, а Гузынина сделала состоятельным цыганом: врала она с недавних пор легко и убежденно. Пашка слушал ее молча и ему наконец стало стыдно. Он потупился, наглухо, до подбородка, застегнул зачем-то свою куртку и вдруг со словами “Я щас!” скрылся за тяжелыми дверями санатория. Оттуда прокатился звук его стремительного бега по неведомым гулким пространствам. Вика пожала плечами. Такой поворот событий ей ничуть не понравился. Она не могла понять, что это взбрело Пашке в голову. Может, он сейчас притащит сюда Лариску и заставит Вику рассказать снова о злоключениях Антона? Что за нелепость! Вике не хотелось, чтобы эффектная точка, поставленная в их взаимоотношениях ею, вдруг превратилась в невразумительную кляксу. Она быстро и решительно зашагала по еловой аллее. В конце аллеи, по словам Риммы Васильевны, находились новые въездные ворота. Вика действительно углядела вдали что-то большое в стиле чертогов Фантомаса. Вдруг она услышала за спиной могучий топот: ее догонял Пашка. Он схватил ее за плечо и отчаянно выпалил: — Я!.. Я не знал!.. Чего? Ну… ну, вот… На! Он сунул ей в руку довольно толстую пачку денег, влажных от его большой ладони. Он быстро заговорил, что он все понимает, что он будет давать деньги на Анютку, просто сейчас немного обо всем подзабыл, потому что впервые в жизни счастлив, любит и любим. У Ларискиного же Антона есть отец, черствый, жадный, равнодушный негодяй, который и обязан заботиться о ребенке, так как Лариска имеет право на личную жизнь. Если Вика хочет замуж, то пусть выходит; она в самом деле так удачно перекрасилась в блондинку, что сразу видно: кто-то у нее появился. Только странно и обидно, что она его, Пашку, так быстро позабыла. Женщины не умеют любить — все, кроме той единственной, что махала ему сейчас рукой из верхнего окошка, вся озаренная густой закатной позолотой. Какая бывает любовь, Пашка понял только сейчас, и эта лохматая, с широкой спиной женщина в окошке отныне все для него. Прости. — При чем тут это? — недовольно сказала Вика. — Я тебя к черту послала, так иди, а не болтай попусту. Оратор ты никудышний. Пашка послушно отступил, а Вика продолжила свой путь по аллее. Над нею тихо, с присвистом, шумели старые ели. Розовость небес линяла в желтизну, пахло землей и хвоей. Кричали какие-то птицы, на открытых местах проглядывало что-то зеленое (ни птиц, ни растений Вика различать не умела). Шла Вика медленно и все старалась уяснить, бросила она Пашку или нет. Сказала она ему все хорошо и правильно, но он, похоже, по твердолобости подумал, что она приезжала мириться, и потому снова взахлеб расписывал свою с Лариской любовь. От этого осталось гадкое чувство, что она, Вика, опять унижена, брошена, отвергнута. К тому же странно и противно, что недалеким и несложным Пашкой овладела такая неодолимая страсть. Из космоса ее занесло, что ли, как вирусы? А почему бы и нет? Ведь какая-то ненормальность свалилась в эти края вместе с метеоритом, что вырыл Песью яму, и с тех пор стар и млад тут сгорают от любви, Верочки родятся от поцелуев в читальном зале, а Пашка. Какие у Пашки стали глаза друмуче-синие! И как он заговорил в жизни кроме байдарки и здорового режима дня! Вот как раз сейчас-то и можно в него безумно влюбиться. Но не нужно. Бросила его Вика. Без всякой жалости. Бросила! Прогнала! И не было никаких гостей из космоса, и нет никакой необыкновенной любви. Прошлое забыто, настоящее надо забыть и просто постоять под елью. Хорошо бы найти такие же желтые цветы, какие стоят в стакане у Риммы Васильевны. Только где они растут? Кругом черно и пусто. И очень тихо, хотя птицы орут да где-то далеко трещит какой-то старый бешеный мотор — в Дряхлицыне, должно быть. Воздух тут очень чистый, и звуки катятся по нему легко и далеко добираются. Совсем другая жизнь! Дома Вика первым делом решила покончить с собой как с платиновой блондинкой. После поездки в “Картонажник” она поняла, что семейная жизнь, прежние обиды и маниакальные попытки сделаться белокурой должны уйти в прошлое. Забыть, только забыть! Вика собственноручно умастила свою бесцветную шевелюру тягучим оттеночным гелем, и через полчаса ее волосы заиграли всеми оттенками мышастой масти. “Ну вот, теперь я серая в яблоках”, — оценила Вика свое отражение в зеркале и для завершения картины выстригла еще и густую челку ниже бровей. Анютке челка понравилась, а вот цвет волос нет. “Слишком неестественный, — со знанием дела сказала она. — Да и неровно получилось. Мне больше нравится, когда ты вся сиреневенькая. Или совсем рыжая, как в прошлом году”. Елена Ивановна Рычкова мышастую масть одобрила. “Только губы подкрась фиолетовым, — посоветовала она. — И к Клавдии сходи, сделай вид, что хочешь насчет своей гривы посоветоваться, а то ведь она, зараза, письменно предупредит или, чего доброго, сразу начнет, зараза, из зарплаты высчитывать”. Однако с Клавдией объясняться не пришлось: та попала в беду. На уик-энд бедняга закатилась со своим юным женихом в Альпы, на горных лыжах покататься. Ехали они себе, счастливые, обнявшись, по пробному спуску для начинающих и вдруг споткнулись, в результате чего Клавдия получила множественные ушибы. Юному влюбленному повезло и того меньше: он умудрился вывихнуть носовой хрящ и как-то очень сложно сломал оба бедра. Пара ныне прибывала в лечебнице в Майрхофене.