Айрис прижала одеяло к груди и быстро огляделась. На бледном лице появилось выражение страха. — Меня… потому что я побывала у Проклятых, была избрана проклятием, несла в себе скверну. А ты… ты тоже… один из них? — У Проклятых? — Оллин задумался. — Я не понимаю, о чем ты. — Они черны как ночь, и на голове костяной венец, — мрачно пояснила Айрис. — Я попалась им, но смогла бежать… теперь храмовники считают, что на мне скверна. От таких у нас избавляются. — А, это ты про криссан, — догадался Оллин, — я тоже их видел. А почему они Проклятые? — Нам так говорят, — и Айрис поежилась, закапываясь в одеяло поглубже. — Но теперь ты умерла для всех. И он все-таки не удержался, коснулся шрама на скуле, провел по нему пальцем. О ларх, как она пахла. И Оллин почти представил себе, как опрокинет на диван, отбросит в сторону ненужное одеяло и будет жадно и долго целовать ее совершенное тело, маленькую аккуратную грудь, плоский живот, опускаясь все ниже и ниже… Но вместо этого поднялся на ноги и обронил: — Я дам тебе одежду. — Я не знаю, кто ты, — почти прошептала она, — ты такой же, как Проклятые? — Меня зовут Оллин. — Вышло хрипло. — Я модификант… и я понятия не имею, кто я такой и откуда взялся. Честно сказал, ведь так оно и было. Воцарилось молчание. Потом Айрис слабо улыбнулась. — Дай мне одежду, пожалуйста. Он молча поднялся, прошел к кладовой и вернулся к ней уже с комбинезоном. Глаза Айрис забавно округлились. — О… это же… я не могу это надеть. — Почему? — Но это же… юбки нет… так нельзя, нет… — и осеклась. Оллин механически пригладил волосы и спокойно сказал: — У меня нет другой одежды. Тебе придется пользоваться этой, если, хм, ты не собираешься ходить здесь голая. — Если я в этом вернусь домой… Он хмыкнул. Что она говорит-то? Нет-нет, Айрис не может быть глупой. Просто она растеряна и не знает, как себя вести… — Ты больше не вернешься туда, — заявил он. — Забыла, что с тобой сделали? Айрис вздохнула, покачала горестно головой. — Но… возможно, в соседнем городе… — и глубоко задумалась, хмуро теребя ткань комбинезона. Оллину очень не понравилась эта задумчивость. И слова — очень важные слова — слетели с губ до того, как он осознал их значимость: — Ты никуда не пойдешь. Ты останешься со мной. Взгляд Айрис метнулся к нему. Взгляд раненой птицы. А Оллина окатило болью, словно ледяной водой, и последние капли собрались в вязкую лужицу где-то под сердцем. — Нет, — прошептала Айрис, — нет, нет… умоляю, только не это. — Почему? — Голос показался чужим. Айрис вцепилась в комбинезон так, что побелели костяшки. — Мне надо домой. …— Они тебя убили. Тебя для них больше нет. А если объявишься, возможно, меня больше не окажется рядом. — Мне надо домой, — упрямо повторила Айрис, — у меня… — Ты никуда отсюда не уйдешь, — процедил Оллин. По-хорошему следовало бы разобраться, почему она ведет себя так. Но он не понимал, отчего люди вообще ведут себя так или иначе. У него совершенно не было возможности разбираться со всем этим. Единственным существом, с которым он общался, был силиконовый Аси, напичканный наносхемами. Но Аси всегда вел себя рационально, как и полагается ассистенту. И в данном случае для данной женщины рациональным и целесообразным решением было бы остаться. Да и он… как он может ее отпустить? Никак. И поэтому, для закрепления эффекта, Оллин почти прорычал: — Одевайся. Ты. Остаешься. Здесь. — Нет! Он не успел и глазом моргнуть, как одеяло взметнулось, и вот она уже стоит напротив, высокая, изящная, и темная ткань струится по телу, обрисовывая каждый его изгиб. А в глазах полыхает ярость, взращенная на глубокой и непонятной боли. — Отпусти меня… Оллин. Отпусти! Ты же… ты хороший. А у меня там остался сын, маленький мальчик. Он прекраснее всех на свете, и каждый час вдали от него я умираю. Сжалься. Зачем я тебе? У тебя может быть сколько угодно других… женщин. «Сын», — повторил он про себя. Оказывается, у его женщины был ребенок от другого. Впрочем, что удивительного. Но все равно неприятно царапнуло по сердцу, как будто скальпелем ковырнули кожу. Оллин посмотрел на нее, невольно потянул носом — легкий цветочный аромат скользнул по нервам, окутывая, лишая способности мыслить здраво. «Она не твоя, — хихикнул здравый смысл, — отпусти». «Не могу. Не могу и не хочу». «Отпусти», — молили широко распахнутые глаза Айрис. «Возьми меня», — нашептывали ее пухлые, чуть приоткрытые губы. Оллин резко отвернулся. Плевать на то, что где-то там у нее ребенок. Плевать на то, что у нее есть мужчина. В конце концов, все эти шрамы — откуда им взяться, если не от мужниной тяжелой руки? — Одевайся, — процедил он, — ты останешься здесь. И в этот миг все изменилось. Лицо Айрис исказилось гримасой, и она, хрипло вскрикнув, попросту бросилась на него. Одеяло упало, Оллин играючи увернулся от скрюченных пальцев с грязными, кое-где обломанными ногтями, перехватил ее за запястья. — Отнусти-и-и-и! — дикий вопль, в котором так мало человеческого. Резко завел ее руки за спину. Она пыталась пинаться ногами, зубы клацнули в миллиметре от щеки. — Отпусти! Ненавижу-у-у! Еще через мгновение Оллин бросил ее на диван лицом вниз, продолжая держать руки за спиной, придавил коленом спину. Айрис задрожала и обмякла. До него донеслись тихие беспомощные всхлипы. И Оллину снова было больно. Тягучими каплями боль перекатывалась в груди, под ребрами. Словно шарики ртути, и каждый шарик жжет и тянет, и заставляет морщиться… Он наклонился и прошептал ей на ухо: — Если надо будет, я тебя свяжу. Но ты никуда отсюда не уйдешь. — Лучше бы ты дал мне утонуть, — прошептала она, с трудом поворачивая голову, — ты такой же, как и… Все смешалось — боль, нежный будоражащий аромат неведомых цветов, раздражение оттого, что женщина вела себя совершенно неразумно. Мир вокруг, кают-компания — все подернулось зыбкой пеленой. И как-то отстраненно Оллин подумал о том, что прижимает к дивану совершенно обнаженную женщину, которую до умопомрачения хочет аватар, да и он сам, и которая, в общем-то, ничего не сможет сделать, пожелай он продолжить. Мысли сплелись в бестолковый цветастый клубок. Ему было плохо и больно. И одновременно — невыносимо сладко. Новые чувства, запахи, ощущение податливого нежного тела под руками вымели напрочь саму способность мыслить. И Оллин мало что соображал, склоняясь к узкой белой спине, проводя носом по позвонкам, от лопаток к шее, прикусывая гладкую кожу на плече. Кажется, Айрис тихо плакала. А у него в груди раскрывал лепестки стальной цветок, и каждый лепесток резал ножом. И в то же время еще никогда Оллину не было настолько хорошо. Он разжал пальцы, отпуская ее запястья, и тонкие руки безжизненно упали. Он положил ладони на ее спину, по обе стороны от позвоночника, и медленно повел вниз. Каждое прикосновение рикошетом билось в висках вместе с пульсом. В низу живота сладко ныло. Дыхание сбилось окончательно. — Ненавижу, — донеслось чуть слышно. Перед глазами взорвалось солнце. Ослепительно-белым. Пронзило сознание тысячью игл. Оллин резко подхватил ее под мышки, переворачивая. Ему хотелось видеть ее лицо, читать ее глаза, но она лишь отворачивалась, и по щекам текли слезы. — Ненавижу… И ему захотелось ее ударить. А потом распластать ее, развести в стороны эти красивые стройные ноги, и… — Убирайся, — прошептал Оллин. И почти прорычал: — Убирайся! Чтоб я тебя не видел больше! Он дернул на себя безвольное тело, протащил через кают-компанию. Кажется, она что-то кричала, но он уже не слышал. Стальной цветок окончательно раскрылся в груди, полосуя внутренности, заставляя сгибаться пополам от боли.