Кевин взял сигарету и положил ноут на матрас. — О чем я не имею представления? — спросил он, пока Себастьян подключал ноутбук к розетке и поднимал крышку. Себастьян включил компьютер, и теперь его внимание было направлено на экран. — Как люди выживают в какой-нибудь дыре? — спросил он, быстро щелкая клавишами. — Героин, алкоголь, нездоровая любовь к моментальным лотереям. И устремления у них попроще. Они мечтают построить новую веранду, устроить зимний сад, провести отпуск на Самуе. — Голос был равнодушным, но Себастьян явно презирал то, о чем говорил. — Мне пришлось уехать оттуда. Иначе я бы сдох. Кевин закурил. Себастьян потянулся за пластмассовой банкой, достал из нее флешку, вставил в ноутбук. Экран он развернул к себе, и Кевин не видел, что он делает. Наверное, устанавливает какую-нибудь программу. — Когда поезд уходит, остаются дураки. — Себастьян сунул незажженную сигарету в рот. — Больные, ленивые или вялые. Строят баню, покупают новую машину, а потом насилуют подружку или дочь. Зависают на порносайтах, создают себе искусственную реальность, которую питают сетевыми приложениями к вечерним газетам. Изнасилования происходят в провинции. Зло обитает в провинции. При виде такого ботана, как я, у всяких психопатов и любителей кататься на снегоходах просто руки чесались. Надо же, подумал Кевин. Он ожидал увидеть Себастьяна молчаливым и осторожным — именно такой Себастьян открыл ему дверь. — Мне хотелось творческую работу, — продолжал Себастьян — он наконец зажег сигарету. — Я любил рисовать. Может, помнишь? Кевин кивнул. В детстве на него производили впечатление и картины Себастьяна, и его комиксы. — Найти такую работу в провинциальной дыре не так-то легко. — Себастьян вытащил флешку. — Я одно время занимался в местном центре живописи, свел знакомство с тамошними художниками постарше и быстро понял, что бо́льшая часть так называемых творческих людей — бездельники, каких поискать. Все рассказывают, что они создадут и что создали, но, если посмотреть их работы за последние несколько лет… да вменяемый человек такое за неделю сделает. Иногда я понимаю, почему биржевики презирают художников. Они по шестнадцать часов в день горбатятся, как можно разумнее размещают и инвестируют большие суммы, прилагают всю свою фантазию и творческие способности, чтобы получить максимальную прибыль, — а эти чудики только пьянствуют и жалуются, что у них нет вдохновения. — Он убрал флешку в банку и подключил ноутбук к собственному компьютеру. — Нет, художники и писатели — бездельники, каких свет не видел. Я думаю, они поэтому и стали художниками и писателями. Есть у тебя какая-нибудь идея — и хватит, а отчета с тебя никто не спросит. Ну их к черту. Кевин предположил, что Себастьян говорит о своих рассыпавшихся в прах мечтах стать художником и о собственных недостатках. — А ты что? Перестал рисовать? — Да. Не захотел становиться, как они. И переехал сюда, подумал Кевин. Выучился на программиста, кончил курс креативного программирования. Работы не нашел или не захотел искать. — Ты где-нибудь работал после университета? Себастьян фыркнул и затушил сигарету в блюдце с объедками. — Работал маляром на стройке. Таскался целыми днями со шлифовальным диском на длинной палке и зачищал стены. Тяжело было, пылища адская, и когда я в половине пятого приходил домой, мне хотелось только лечь на диван и уснуть. Сил не хватало даже принять душ, смыть с себя пыль. Около девяти вечера я просыпался, жевал что-нибудь перед телевизором, а около одиннадцати опять засыпал. В шесть утра вставал — мышцы болят, во рту привкус пыли. Ни черта это все не имело общего с тем, чего мне хотелось. Нет, нельзя откладывать мечты на потом. Поэтому ты сидишь здесь, подумал Кевин. Реализуешь себя, осуществляешь свои мечты. Себастьян встал и перегнулся через компьютер. Диалоговое окно сообщило, что компьютеры подключены друг к другу. — Придется подождать, — сказал он, стоя спиной к Кевину. — Ты еще что-то хотел? Кевин затушил сигарету о ту же тарелку, что и Себастьян. — Ну, может, повспоминать прошлое. Мы же часто виделись, когда я был маленьким. Ты был классный, хорошо ко мне относился. — Помнишь, как мы однажды ночевали в палатке на Гринде? — Себастьян так и стоял над компьютером, спиной к Кевину. Наверное, он говорил о том лете, когда дядя совершил насилие. Да, да. Лето имени Паненки. Еще в нем были Вера и Себастьян. Себастьян снова сел на матрас. — Ты захотел спать у меня в палатке. Помнишь? — Ну… Не очень. — А помнишь, как ты наутро ответил своему отцу? — Нет. Теперь Себастьян смотрел на него в упор. Он немного улыбался краем рта, и Кевин узнал прежнего Себастьяна. Но глаза стали другие. — Отец спросил тебя, как спалось, и ты сказал, что я всю ночь лез обниматься. Кевин похолодел. — Ты что, смеешься? Себастьян затряс головой. — Если бы. Тебе десять лет. Мне — двадцать три. Знал бы ты, какая жизнь у меня потом началась. Ты, конечно, не помнишь, но я довольно часто вспоминаю тот день. Почему, почему все молчали, подумал Кевин. Даже Вера. Какое-то время он раздумывал, могло такое произойти или нет, но потом выбросил эту мысль из головы. Если бы Себастьян что-нибудь с ним сделал, он бы помнил. — Почему ты сейчас об этом заговорил? — Потому что, когда я думаю о тебе, я всегда вспоминаю именно тот случай. Но теперь я знаю, что тебе никто ничего не рассказывал. Наверное, твой папа и Вера забыли тебе сказать, что иногда ты бывал истинным засранцем. Себастьян закурил еще одну сигарету и бросил пачку Кевину. Как-то агрессивно бросил. Он ни словом, ни делом не дал понять, что не хочет видеть Кевина, но Кевин почувствовал, что он тут нежеланный гость. По жестам Себастьяна было видно, что с него хватит. Кевин отложил сигареты. — Мне пора, — сказал он. — Рад был повидаться. — Да ну. — Себастьян улыбнулся. Улыбка прежнего Себастьяна, но глаза — Себастьяна нового. Когда дверь у него за спиной закрылась, он перевел дух. Дождь перестал. Кевин завел “веспу” и, прежде чем тронуться, бросил взгляд через плечо. От окна Себастьяна остались две полоски слабого света, пробившегося между жалюзи. Здесь, на улице, можно дышать, подумал Кевин. Но там, внутри, воздух не доходит до легких, он застревает в глотке, затхлый, сухой от пыли и мертвых насекомых. “Ути” и “Сэкаи”. Мечтать, может быть, дело бессмысленное Свартбэкен Час волка начинается около трех, в ту пору ночи, когда в человеческом теле включается критический режим, кровяное давление падает, а обмен веществ сильно замедляется. А вот уровень мелатонина, наоборот, подскакивает. Высокие дозы этого гормона становятся причиной ночных кошмаров у тех, кто спит, и вялости, тошноты и головной боли у тех, кто бодрствует. Луве отодвинул одеяло и потянулся к пузырьку с таблетками, стоящему рядом с упаковкой “Тестогеля”. Пластмассовый пузырек упал на пол; Луве включил лампочку и поднял его. Он не знал, стоит ли и дальше принимать лекарство, но все же проглотил обе таблетки. Снотворное и пароксетин, антидепрессант, который с ним уже несколько лет. 03.36. Экран телефона показал: пришло новое сообщение. На кухне Луве включил чайник и принялся искать сигареты в шкафчике для специй. В пачке осталось всего три штуки; Луве достал одну, размял пальцами. После полугода в компании пакетиков с приправами и бульонных кубиков табак высох. Пару ложек растворимого кофе залить кипятком. Луве сел под вытяжку, закурил и стал читать сообщение. Привет, Луве, это Мерси. После того как мы сбежали, во мне все начало бурлить. Я рассказываю о своей жизни Нове, но она слишком хорошая и, наверное, слишком многое пережила сама. Она считает мои рассказы совершенно нормальными. А мне надо рассказать кому-нибудь, кто знает: то, что я говорю, не нормально. Кому-нибудь, кто сможет помочь мне разобраться, что у меня на душе. В общем, так: половину времени я хорошо себя чувствую. Живот не болит, меня не тошнит. А другую половину мне как будто на все наплевать, хочется, чтобы все провалилось к чертям. Когда я заканчиваю работать, то чувствую себя неплохо. Потом мне становится все хуже, пока я снова не начинаю работать. В библиотеке в Санкт-Паули я читала книжку про мальчика, который работал в шахте. Когда мне плохо, я думаю про него. Чтобы, когда работаю, прекратить жалеть себя. Луве затушил окурок. От едкого дыма щипало глаза. Это хороший знак, подумал он. Хороший знак, что она пишет, независимо от содержания. Я могу работать, и это значит — я сильная, для меня еще не все кончено. Значит, я могу жить. Тело функционирует, оно не превратилось черт знает во что после изнасилования, оно способно принимать парней добровольно. Способно принимать парней добровольно. Формулировки у нее такие прямые, такие… Луве не знал, как сказать. Слова раненого человека, может быть?