— Все из-за твоего дяди, да? Крепкие спиртовые пары в глотке, с привкусом тмина, укропа и фенхеля. Перед ним сидела Хелен Миррен. Глаза Хелен Миррен, рот Хелен Миррен; Кевин видел тревогу и сострадание, окрашенные гневом. Какая-то сцена из “Брайтонского леденца”. — Мамин брат… Человек, который сегодня был на похоронах. Когда ты с ним разговаривал, я заметила, что что-то не так. У тебя был такой вид, как будто тебя сейчас вырвет. Вера взяла его за руку. Какие теплые у нее пальцы, а ведь она только что крутила в руках стаканчик с шотом. — Не обязательно говорить сейчас. Просто знай: когда захочешь рассказать — я буду рядом. Кевин усмехнулся и кашлянул. — Это было очень давно, — сказал он — и ощутил себя на краю смерти. Вот и все, подумал Кевин. Это как умереть. — Мне было девять лет… Он заговорил, и с каждой фразой ему делалось легче, словно слова оставляли после себя какие-то полости, места, где раньше были гной, незаживающая рана или безобразный нарыв. Кевин говорил слишком громко — соседние столики прислушивались, — но ему было все равно. Если когда-то он — от стыда или не желая себе ни в чем признаваться — сомневался, действительно ли восемнадцать лет назад в палатке на Гринде произошло то самое, то теперь все сомнения ушли. Он стал рассказывать, как одно-единственное событие преследует его всю жизнь и именно это событие заставляет его делать в полиции то, что он делает, по восемь-двенадцать часов в день, круглый год. Вера молча слушала, не притрагиваясь ни к еде, ни к напиткам. — У меня секса-то нормального не было, за несколькими жалкими исключениями. За четыре года — ни одной девушки… И после времени, проведенного в угрозыске за компьютерами, лучше не стало, — закончил Кевин и только теперь заметил, что все еще держит Веру за руку. Какой же он неудачник, даже смешно. Растерявшись, Кевин отпустил ее руку. — Ты как? Нормально? — спросила Вера. — Не знаю. Кевину вдруг вспомнилась фотография из семейного фотоальбома: Вера стоит на веранде в черном раздельном купальнике, стройная, загорелая, живот немного торчит. Когда ему было пятнадцать, он брал фотоальбом с собой в туалет. — Никто, кроме тебя, не знает, — сказал он. Добавлять, что никто, кроме Веры, не должен об этом знать, было не обязательно. Вера кивнула. — Выйдем, покурим? Она достала из сумочки сигариллы, и оба встали из-за стола. — Что ты можешь рассказать о той девочке, Таре? — спросила Вера, направляясь к выходу. Кевин придержал перед ней тяжелую старинную дверь. — Не много. Вера задержалась на пороге, едва не касаясь Кевина, и печально взглянула на него. — Это та девочка с балкона, да? — Мы подозреваем, что да. Тара. Девочка с балкона. Сказать о ней больше было нечего. Пока нечего. И насчет змеи Шоссе номер семьдесят шесть Скутшер, место, где всегда мерзко воняет, по вечерам вымирал. После одиннадцати становилось темно, тихо и безлюдно. В такие места не переезжают, в такие места тебя привозят. В “Ведьмином котле” после одиннадцати гасили свет и воцарялась тишина; выйти из комнаты разрешалось только в туалет. Ночи были как бесконечный крик в пустоту. Темнота и одиночество вытесняли все остальное. Оставались только ненависть, ужас, злоба и желание умереть. Такими бывали и сны. “Ведьмин котел” располагался неподалеку от целлюлозной фабрики, и, хотя Нова и Мерси закрыли вентиляцию, в комнатах всегда гадко пахло. До того как угодить сюда, они знали о Скутшере только одно: в этом городке жил каннибал. Парень, который умертвил обеих своих приемных сестер, пил их кровь и ел их. Может, так все и для них кончится в “Ведьмином котле”. Семь девочек сожрут друг друга. Эркан, который дежурил сегодня ночью, напомнил, что они должны вернуться не позже пяти, потому что в половине шестого приходит утренний персонал. Машина, белая “вольво”, будет ждать их на шоссе, поодаль. Потом Эркан сказал: ему все равно, чем они собираются заниматься, лишь бы от них завтра не пахло спиртным и лишь бы он получил свои деньги. Эркан хороший парень. Вообще-то. Но он, как и они, нуждался в деньгах. Когда он открыл дверь кухни и выпустил их под дождь, Нове вспомнился разговор с Луве. Правильно ли она сделала, что так открылась перед ним? Да еще про Юсси выложила. Она все ему честно рассказала, но и приврала тоже. Что они с Мерси обмениваются мыслями — почти правда, хотя не настолько, как она напела Луве. Она, например, прекрасно знала, где в Талльмоне жил мужик, разводивший кроликов. И насчет змеи. Когда они сбегали из “Котла”, Нова ясно видела эту змею перед собой. Луве она выдала преувеличенную версию, но она отлично знала, откуда взялась эта змея. Когда Нове было десять лет, она как-то ночевала у подружки, а у той в террариуме жила змея. Совершенно черная, с метр длиной, а толщиной с руку Новы. Нова тогда даже подержала ее, хотя на самом деле ей не хотелось. Змея оказалась прохладной и сухой, и девочки взяли ее с собой на кухню, а там положили в раковину. Потом закрыли дверь и уселись перед телевизором. Смотрели кино, пили газировку, ели попкорн, а когда фильм закончился, вернулись на кухню. Змея куда-то делась. — Это же “вольво”, да? — Мерси указала на машину, стоявшую возле остановки метрах в пятидесяти от них. — Вроде да… Во всяком случае, она белая. Они перерыли весь дом, но змеи не нашли, а когда вернулись подружкины родители, девочки не решились сказать им, что произошло. Они накрыли террариум полотенцем — ничего странного, змее нужна темнота. Нове предстояло спать на матрасе на полу, рядом с террариумом. К тому времени, как девочки легли, змея так и не нашлась. Дверца с водительской стороны открылась. Какой-то парень вылез из машины, прислонился к дверце и закурил. Папина машина, подумала Мерси. Папины деньги. Папин мальчик. Нова думала о змее, которая так и осталась где-то там, в темноте. Она тогда все ждала, что змея обовьется вокруг ее ног, а может, и вокруг горла; подружка спала, и Нова никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой. Вдруг змея где-то в комнате? Нова решила не спать. Как ни странно, именно это она и сделала. Заснула. Парень протянул руку. — Адам, — представился он и открыл дверцу заднего сиденья. Теперь только она увидела, что в машине еще один парень. Похож на Адама, только младше — наверное, брат. Лет четырнадцать, самое большее пятнадцать, а Адаму уже лет двадцать. Мальчик назвался Виктором и отвернулся. Наверное, робел. — Куда поедем? — спросила Нова. — Увидите. — Адам завел машину. Парни отличались от обычных клиентов Новы и Мерси — одиноких немолодых мужиков с животиками или неловких юнцов с маслом под ногтями, фабричных рабочих на раздолбанных машинах. Эти — юные богатеи. Хорошо выглядят. Им, чтобы заполучить девчонок, и платить не обязательно. Мерси сжала руку Новы, но ответного пожатия не дождалась. Нова бездумно уставилась перед собой, в глазах проплывали отражения уличных фонарей. — Эй? — Мерси пихнула ее в бок. — О чем задумалась? Ты как будто не здесь. Нова смотрела в окно. Справа, залитый оранжевым светом, тянулся целлюлозный завод. Бесчисленные трубы и металлические цистерны, окутанные густым серым дымом. — О смерти, — сказала Нова. Змею так и не нашли. Наверное, она как-нибудь выбралась через кухонный слив. Или они забыли закрыть окно, и змея выскользнула наружу. Нова не помнила. Помнила только ощущение, что где-то в темноте извивается кольцами змея. У Мерси в голове жила своя змея. Мерси думала о парне из трейлерного табора под Гамбургом, о разбитой бутылке и булькающем звуке, как когда кто-нибудь захлебывается собственной кровью. Даже Мерси во время сессий с Луве бывала честнее и открытее, чем в другое время. Она рассказывала о том, что произошло в родном поселке и почему ее семье пришлось бежать, но, когда она собралась рассказать, как они пробирались из Нигерии через Турцию в Грецию, время вышло. А в Греции ее жизнь и пошла под откос. Вонь с фабрики проникла и в машину; вскоре мелькнул дорожный указатель. Евле, четырнадцать километров. Парень, сидевший за рулем, спросил, не хотят ли они чего-нибудь. Есть экстази, если надо. Две таблеточки — красная и голубая, для бодрости и сексуального подъема. Нова проглотила голубую, Мерси — красную, и ко въезду в Евле жить стало полегче. Змеи уползли.