Бесси сначала расстраивалась, никак не могла понять, как они так могли верить. И на Аби обижалась, потому что он Марш убил, а это было несправедливо, неправильно, ну совсем-совсем неправильно! Только у Леопольда все складно выходило. Он ей рассказывал про рейтинги, и про то, почему люди верят, что другие люди плохие, хотя все люди вообще-то хорошие, и у него так славно получалось, и все сразу как надо становилось. Бесси было ужасно стыдно, потому что она почти все, что Леопольд объяснял, почти сразу позабыла, но помнила, что оно все ладно сложилось, и больше ни на кого не обижалась. Даже на Аби, но дружить с ним как раньше пока не получалось. Но Бесси все равно старалась, потому что Леопольд сказал, что Аби не виноват ни в чем, и она ему верила, конечно, верила, как иначе! Только плакала часто, потому что Леопольд был добрый, очень добрый, и объяснял хорошо, но про смерть Бесси никак понять не могла. Конечно, плакала, когда никто не видит, чтобы никто не расстраивался, но так плакать было одиноко, и Бесси хотела бы перестать, да никак не получалось. Леопольд говорил, что никто не умирает, а где-то живет, и Марш где-то есть и ей где-то хорошо. Но это не могло быть правдой. Потому что Марш умерла, Бесси сама видела. Она просила Рихарда шкатулку с пеплом ей отдать, но он не отдал. Сказал, что положено, чтобы мертвые вместе были. Пятьдесят семь граммов пепла осталось, а вместе с остальными много-много, только Бесси забыла, сколько. Рихард сказал, что это правильно, когда много-много, и Леопольд сказал, только он как-то странно морщился еще, но Бесси не могла понять, почему. И не могла понять, почему это все, что от Марш осталось. Почему в ее комнате живет другая женщина и никто не хочет слушать, какая Марш была хорошая и как ее спасла. И Леопольд объяснить не мог. Хорошо, что Освальд Бесси тоже навещал, он ее тоже слушал. И еще он принес ей черепашку без лапок, веер и книжку. Марш их любила, и Бесси радовалась, что у нее теперь есть ее вещи, и как будто она чуть-чуть живая. Бесси сначала их за стекло на полку поставила, но почему-то сразу стало противно, тошно. Тогда она убрала стекло и сразу стало замечательно. Конечно, не замечательно совсем, но все-таки чуть-чуть замечательно. А зверушку с щупальцами, которую Марш дарила, Бесси на полку на складывала, потому что зверушка оживать умела, Бесси ее каждый день будила. Они с Леопольдом гулять ходили, почти каждый день. Рихард Леопольду коляску подарил, потому что Рихард тоже хороший, очень Леопольду помог, и лекарств купил, и еды, и чая, и шоколад не забыл. Шоколадом Леопольд только Бесси угощал, а сам никогда не ел. Только чай пил. И лекарства еще. Бесси ему слона показала, а Леопольд отвел ее к соседке, Дженни. Бесси никогда не видела такой толстой и такой веселой женщины, она все время смеялась и курила, а еще у нее шапочка была замечательная, голубая и с цветочками, и волосы под шапочкой красивые, толстая-толстая коса. У Дженни по всей комнате какие-то комочки проводов валялись, и Леопольд ее попросил Бесси один подарить. Дженни опять смеяться начала, а потом подобрала один комочек и в мешочек меховой засунула. Потом в руках как-то покрутила, покапала чем-то и получился хомячок. Почти как настоящий, и Бесси сразу обрадовалась, и так и сказала, а Дженнии ответила, что настоящий хомячок через год сдохнет. Бесси тогда чуть-чуть расстроилась, но быстро забыла, что настоящие хомячки дохнут через год, потому что ее хомячка звали Падди, он был веселый, рыжий и бессмертный. Наверное. Лучше бы, конечно, все были как Падди. Веселые и бессмертные. Бесси сильно-сильно любила Леопольда, целых полгода любила, и сейчас любила очень, только теперь он умер. Марш умерла, и всего через полгода Леопольд тоже умер. И вот с этим Бесси никак не могла смириться. Она в тот день пришла, а его вещи из комнаты выносят, и нигде его нет, и даже похорон не будет, сказали, потому что у Леопольда рейтинг был совсем низкий, и родных не было. Бесси просила ей хоть что-нибудь отдать, доску с цветами, которую он рисовал, халат его, ну хоть что-то, неужели кому-то, кроме нее это нужно?! И один мужчина ее пожалел, отдал ей доску, халат и чашки, а все остальное сказал утилизируют. Спросил еще, откуда у него чай и лекарства. Бесси не умела врать, и не любила очень-очень, и не помнила, что Леопольд говорил, но ей и не пришлось, потому что она так над этим халатом плакала, что от нее отстали. А потом ее Дженни забрала. Не смеялась, ругалась почти как Марш, потом сходила к тем людям, которые вещи Леопольда уносили, и Бесси слышала, как она опять ругается, и слово «репорт» все время говорит. Бесси хотела понять, почему она ругается, но не смогла. Если бы Марш уже не умерла, она бы, может, и не поверила, что так случилось. Решила бы, что Леопольд уехал и забыл с ней попрощаться. Но теперь-то она знала, что он умер. Бесси ему книжку показала, которую у Марш взяла, и он сказал, что там стихи. Читал ей, сам переводил, поэтому без рифмы получалось. Хорошие были стихи, и читал Леопольд замечательно, только Бесси ничего не запомнила. А сейчас вспомнила вдруг: «Кончились зимние его дни, умерли зимние его волосы и глаза зимние, оборвались его зимние печали». Какой хороший человек был этот поэт, наверное тогда, давно-давно уже знал, что будет Леопольд, его зимние волосы, глаза и печали, и что они умрут. А Бесси не знала. И никак не могла поверить. Пришла Дженни, пыталась ее чаем напоить и тоже что-то говорила, что никто насовсем не умирает, но ей Бесси почему-то не верила. Правда пыталась, но никак не выходило! И тогда она ей браслет отдала. Сказала, что ей подарили те мужчины, которые вещи выносили. Бесси поняла, что она ее обманывает, и что ничего они не дарили, просто Дженни так ругалась, что ей отдали. Марш тоже так делала. У нее тоже получалось, и батареи в комнате включали, и аэрокэб быстрее прилетал. А Дженни целый браслет отдали. Бесси его на ту же полочку положила, где были черепашка, веер и книжка со стихами. И еще чашки, и халат красиво сложила, а доска на полочку не поместилась, и Бесси ее на стену повесила. С тех пор все как-то по-дурацки стало. Шоколад невкусный стал попадаться, и чай почему-то был противный, только слон так же ходил и светился, но почему-то Бесси больше не радовалась. Она грустила, а еще боялась смерти. Никак у нее не получалось это представить — вот есть и нет, и вещи твои выносят, и сжечь хотят. А кто ее вещи заберет? А черепашку, халат и книжку? За ними ведь надо следить. Лампочки зажигать и цветочки из бумаги раз в неделю менять, Бесси Леопольд рассказывал, что люди так раньше делали. Освальд сказал, что заберет, и что Леопольд теперь с Марш встретится, и она будет рада, потому что она очень его искала, и что Леопольд ей расскажет, как они с Бесси дружили, и она тоже будет рада. Но почему-то Бесси никак не могла поверить. У Дженни спросила, она так же ответила. А потом решила, и Аби позвала, Аби-то все знает и он обманывать не будет. А Аби сначала сказал, что все умирают и все, а потом, видно, тоже ее пожалел и начал рассказывать, что некоторые в другое верят. Бесси очень пыталась поверить. Ей плохо было от того, что она теперь боится смерти, и что Марш с Леопольдом нигде больше нет, и они нигде не встретятся. Она даже эйфорины пила, как Аби советовал, и от эйфоринов становилось немного веселее, но только немного, и голова болела. Но однажды, когда Бесси протирала от пыли черепашку, браслет ожил, замигал, а потом циферки сменились и рейтинг прибавился. Бесси думала, что ей показалось, и сразу спать легла, на случай, если это ей от эйфоринов кажется. Но когда она проснулась, рейтинг все еще был высоким. Бесси в тот день опять плакала, но теперь это хорошие слезы были, добрые. Значит, Леопольд все-таки ее не обманывал, и Дженни, и Освальд. Значит, где-то Марш есть, и Леопольд есть, и где-то они встретятся, и все важные слова друг другу скажут. А еще чувство появилось, будто кто-то добрый ее пожалел, что-то хорошее сказал, и все и правда хорошо стало. Жалко Леопольд не рассказал, как разговаривать с теми, кто умер, чтобы они услышали. А может, она забыла. Там, наверное, какие-то слова были, только Бесси их не знала. И подходящих подобрать не могла. Она только одно слово знала, чтобы с неживыми разговаривать. — Аве, Арто, — тихо сказала она. И сразу поверила, что ее услышали.