— Хочешь — спасай, раз он тебе так нравится. А хочешь — хер положи, и пусть Волански его труп в парк подкинет, или куда он их девает. Найди какого-нибудь пластического хирурга. Вотрешься к нему в доверие или найдешь чем его шантажировать, заставишь вернуть Клавдию лицо. Делай, что хочешь, я никогда не мог тебя остановить. — А что потом? — спросила Арто. Она тоже смотрела на Клавдия. — Мы поедем домой и будем по вечерам смотреть постановочные казни. — Откуда ты знаешь, что казни постановочные?.. — Посмотрел рейтинги. Раз в несколько месяцев рейтинги повторных просмотров на некоторых эфирах превышают другие в сотни раз. Прямой связи анализаторы не выдают, визуально они ничем не отличаются и сторителлинг одинаковый. Значит, есть небольшой процент настоящих казней, которые людям нравится пересматривать, — Рихард пожал плечами. — Почему тебя это вообще волнует? — Не знаю… Давай убьем Поля. — Она наконец-то обернулась. В глазах — колкое синее счастье. — А потом я вотрусь в доверие к какому-нибудь пластическому хирургу, и он вернет Клавдию лицо. Если его клиника не взорвется, если он сам не наступит на мину или не отравится эйфоринами! А обрадовалась бы Марш, если бы ей дали вот так просто строить такие планы? У нее вообще когда-нибудь было такое лицо? Почему-то Рихарду казалось, что ей эти планы радости не принесли бы. Но есть только пепел и это синеглазое недоразумение. — Ну хорошо. Давай убьем Поля. — Рихард поднял взгляд к небу и положил ладонь на загривок замершего пса. — Только подожди, пока он сделает мне лицензию. Глава 15. Воспоминания о дыме Берхард Колдер не отклонил ни одного приглашения ток-конвента, аудитория которого составляла больше полумиллиона человек. Он ходил на все, отвечал на все вопросы и бесконечно рассказывал одну и ту же историю. Хельга Соркин, его пациентка, которую он смог вывести из центра, ходила с ним на каждый. Держала его за руку и с ненавистью смотрела в камеры из-под рваной лиловой челки. Казалось, она смотрела в каждую камеру, заглядывала в глаза каждому зрителю, словно старый портрет, провожающий взглядом каждого посетителя музея. Голос Берхарда Колдера был усталым и тихим, взгляд Хельги — острым и цепким. Арто регистрировалась в качестве зрителя на каждом конвенте. Садилась в кресло — белое или алое, плетеное или обитое бархатом — всегда в первом ряду. Она доплачивала за это со счета Рихарда, а он ни о чем не спрашивал.Сегодня проводилась живая съемка, и для Арто на кресло положили транслятор. Сегодня был важный эфир, большой эфир — Колдеру по страховке восстановили баллы в медицинском блоке. Теперь ему хватало на операцию. Может, она даже будет успешной. Арто смотрела, как в белый свет софитов ступает ведущий — осторожно, как в ледяную воду. Это значит, сейчас заиграет проникновенная музыка, а первые слова ведущего будут в диапазоне «смиренная трагичность». У Гершелла все эти приемы были в отдельные таблицы записаны, Арто их все себе загрузила. Арто могла просканировать зал, но решила оглядеться — из таких мелочей складывались правильные решения. Так сделала бы Марш, а пока Арто имитировала все достоверно, у нее все получалось. Она оглянулась. Марш бы испытала приступ непреодолимой мизантропии, по шкале невербального негатива баллов так на восемьсот. Арто послушно поморщилась и даже зажмурилась. Она была единственным зрителем в оцифрованном аватаре. Справа сидела женщина, завернутая в золотую паутину. Лицо — непроницаемая бронзовая маска. Слева — мужчина в плохо анимированном зверином аватаре. Медвежья голова казалась оторванной от чучела, ворсинки падали на черные плечи пиджака и тут же таяли. Золотая змея. Фарфоровая кукла с розовыми пятнами на щеках. Черно-белый бородатый мужчина с безумными глазам — писатель из старого фонда, на футболке — обведенная красным «А». Эмоций нет ни на одном лице. Непреодолимая мизантропия вырастает на пятьдесят баллов. Марш бы потребовался укол. У Арто не было уколов. Нужно было вскочить, опрокинув кресло, сказать кому-нибудь гадость и выйти из зала, курить на холоде и слушать о назначенных штрафах. Но Арто не стала этого делать. Она стала смотреть на сцену. У белого света слишком много недостатков. В записях Гершелла говорилось, что белый свет вроде бестактного интервьюера. Он делает вид, что говорит правду, но на самом деле лишь высвечивает то, что все видят и от чего в приличном обществе принято отворачиваться. Когда Колдер и Хельга Соркин появились откуда-то из синего света за сценой — с первыми нотами трагической мелодии — Арто вернулась к мысли о софитах и белом свете. Марш бы злилась. Нужно было анимировать эту реакцию, но Арто продолжала смотреть и ее лицо оставалось равнодушным. Арто помнила руку Леопольда, изгрызенную портативными капельницами — лучше бы эти воспоминания ей стерли. Тогда она просто хотела бы к нему вернуться, а не следила за человеком, который повторял его историю, но имел шанс закончить ее счастливо. Непреодолимый негатив, «горечь» — шестьсот баллов. Слишком мало для того, чтобы анимировать слезы, слишком много для горлового спазма и сужения зрачков. Лучше ничего не анимировать, достаточно оценивать в баллах неиспытанную боль. К чему высвечивать белым черную платформу с автоматическим креслом, с которого Колдер явно уже не может встать, вспененные болезнью суставы под нарочито тонкой тканью брюк и рубашки, к чему высвечивать глаза?Когда-то они были черными. Теперь блестели бордовым, как вишни в заброшенном саду у границы Младшего Эддаберга. Подмороженные вишни на замерзших черных деревьях. С этими воспоминаниями Арто тоже с удовольствием бы рассталась. Обычно она старалась не имитировать внутренние монологи, потому что они требовали ресурсов, а к решениям, которые она принимала в итоге, можно было прийти гораздо быстрее. Но Гершелл создал ее для честной игры. Нужно было имитировать сон, создавать визуализации, заменяющие мечты и горевать, вспоминая вишни в зимнем саду на ее родине. Какие глаза были у Леопольда? Она так ему и не помогла, только несколько раз отправляла в пустоту нелегальные баллы. Если она все же опоздала — его смерть поселилась в глазах оледенелыми красными бликами? А все белый свет. — Никто не может жить вечно. — Каждое слово речевой генератор Колдера выхрипел по отдельности. — Если мне помогут сейчас, я могу прожить еще… десять лет. Может, пятнадцать. Или год. Вопрос не во времени, которое я получу, а в том, как оно закончится. Он уже не может говорить сам. Арто отметила, что сосредотачивается на визуальной части эфира, а все, что говорят Колдер, Соркин и ведущая, записывает, но почти не анализирует. Марш бы так делала, потому что от слов непреодолимый негатив превысил бы критическую тысячу баллов во всех отделениях. В Младшем Эддаберге эти баллы не считали, только чувствовали. — Эта смерть не только мучительна, но и унижает человека. — Слова Хельги Соркин прорвались в микрофоны, потому что Арто в анализе визуальной информации подошла к опасной черте и переключилась на звук. — Заставлять человека с показателем социальной полезности выше среднего загибаться от… — Правительство каждый год продлевает лицензию производителям мизерикорда, — мягко осадила ее ведущая. — И каждый год продлевает мораторий на частное производство. Возможность не страдать дается бесплатно и абсолютно всем. — Хоть что-то у нас дается абсолютно всем! Берхард всю жизнь по колено в чужом дерьме, люди же только и делают, что реализуют страховку на нытье! Как же, половина центра Лоры Брессон никак не могла захлопнуть пасть и дойти до тренажера — в жопу свои репорты засуньте! А теперь он должен с собой покончить, потому что всю жизнь и всю страховку потратил на пищевые расстройства, адаптации к офисной работе, адаптации к безработице, «стало грустно», «задумался о смысле жизни», «надоело дрочить, но все бабы страшные» и прочую дрянь, а ему страховки осталось на наркоту и витаминки?! — Чем вам не нравится наркота и витаминки? — хохотнул мужчина позади Арто. — Хельга, пожалуйста… — Изуродованный генератором шепот Колдера звучал, как шорох осыпающейся каменной крошки. — Кто послал репорт за обесценивание проблем людей с расстройством пищевого поведения? Не хочешь рожу свою показать, или боишься, что она в транслятор не поместится?! Арто снова отключила звук. Как вела бы себя Марш? Марш не пошла бы на эфир. А если бы пришлось — сидела бы молча и изредка огрызалась. Потому что она не общалась с Рихардом Гершеллом и не знала, как себя вести. Хельга знала. Хельга все делает правильно. Провоцирует скандалы, оттеняет интеллигентность Колдера. Говорит слова, которых он говорить не должен. Жертвует своим рейтингом — но она, наверное, очень благодарна за то, что не проспала момент, когда потолочная плита обрушилась прямо на ее койку. Она заявляла об этом в каждом интервью. Марш не была благодарна за то, что Леопольд дал ей лекарство. Она была благодарна за то, что ему было не все равно. Может, поэтому ее благодарность никому так и не помогла. Никто не может жить вечно. Но Колдер всего лишь хочет жить немного дольше. Он сделал то, чего не смог сделать Леопольд, и женщина рядом с ним, с ее злым взглядом и оскаленной риторикой, заняла место, которое когда-то не смогла занять Марш. Арто смотрела на них, обводя кончиком пальца швы на алых обшлагах пальто, и рассчитывала, рассчитывала. У искусственного интеллекта было больше возможностей, чем у измученного человеческого разума. Арто могла получить все ответы прямо здесь, могла встать, выкрикнуть их кому-нибудь в лицо — в студии было достаточно свободных трансляторов даже для того, чтобы выйти на сцену и схватить кого-нибудь за грудки призрачными пальцами, которые тут же провалятся в ткань. Все равно это будет эффектно. Все равно потом можно будет анимировать «облегчение и злорадство». Марш бы так и сделала. Смогла бы она сидеть рядом с Леопольдом, щуриться в камеры и говорить нужные слова? А если бы один из них врал? А если бы они оба врали? Как долго благодарность побеждала бы здравый смысл? Арто выбирала алгоритм, для простоты названный «самообманом», и продолжала искать ответы, которые и так знала. … Рихард должен был догадаться, что все этим кончится. Этим кончалось абсолютно любое его начинание, любой идеальный план — ему понадобились деньги. И если раньше это означало, что он отправит файлы с планами Тодерику Ло и следующие четыре дня будет терпеливо объяснять этому недоумку, почему нельзя просто выкинуть самую затратную позицию из середины кластера, то теперь согласовывать бюджеты стало не с кем. Первым делом Рихард зашел в свой финансовый кабинет и методично перебрал все накопления. Если бы Арто не сливала бюджеты на свои попытки наладить социальные контакты, денег у него, конечно, было побольше. Например, ему хватило бы на дополнительные внешние фильтры, чтобы соседка перестала донимать его розами. Теперь придется обходиться распылителями, в которые он заправит сертифицированные пестициды. Избавиться от роз, конечно, проще, чем ставить фильтры, но если соседка отправит репорт — придется записывать нудные обжалования. Объяснять, что запах пестицидов позволяет ему справляться с эмигрантской тоской и в Младшем Эддаберге так пахло даже в ресторанах и капсулах для медитаций. А цветы все равно посадили без его согласия, то есть они, в отличие от пестицидов, нелегальны. Вот это была хорошая мысль и хорошая трата. О ней было приятно подумать. И еще было приятно думать о новой духовке, ковре в гостиную, молекулярной копии картины, на которой двое мужчин в черном сидели за желтым столом в красной комнате, а на ковре так трогательно змеился телефонный провод. Провод, только подумать. Он совсем недавно нашел ее в каталоге галереи в Среднем Валлейне. Чем-то ему ужасно понравилась эта картина, только стоила как настоящий антиквариат. Приятно было думать о новом столе, расширенной подписке и улучшенной аудиосистеме. Вот на это все ему денег хватало. Или на то, чтобы устроить все так, чтобы те, кто выживет и вернется в город, избежали проблем с законом. Речь, конечно, шла о Клавдии, Тамаре и, пожалуй, Айзеке, впрочем, Айзека можно было и бросить. Рихард закон не нарушал и мог вернуться в город совершенно бесплатно. И о том, чтобы устроить всем счастливую жизнь, думать было неприятно. Если оценивать благополучие Клавдия в молекулярных копиях картины, то Рихард был готов заплатить примерно половину багета. С другой стороны, если Клавдий умрет, или Дафна выпишет ему штраф — все остальное потеряет смысл. Значит, Рихарду прямо сейчас нужны были деньги на взятку и медикаменты. Примерно полторы картины, распылители, подставка для стола и кисточки для ковра на сдачу. Рихард тяжело вздохнул. Встал, выпрямился и последний раз посмотрел на свои накопления, которых ему пока хватало на столы и картины. Если все окажется зря — он сам сотрет Арто и будет разводить на балконе гигантских мухоловок. Он вышел из конвента и уставился в окно. Окно выходило на реку, на реке серебрилась пустая абра Айзека. На причале загорала девчонка, и то, как она добивалась загара без белых пятен Рихард очень одобрял. — Аве, Арто, — позвал он. — Это что за дивное создание? — Эта? — Марш не стала подключаться к транслятору, и это было хорошо, потому что ее мрачную рожу Рихард как раз не одобрял. — Дженни Фовински. Сказать ей, чтобы зашла? Или чтобы оделась? — Не стоит. — Может, провидение решило компенсировать отсутствие картины, но спать с компенсацией было неуместно. В конце концов, еще только десять утра, и Рихарду давно не двадцать. — Вызови мне лучше Карла Хоффеля. И пусть он прихватит… я тебе передал список, его нужно провести так, чтобы он понял, что взять, но не поняла Дафна. Арто несколько секунд молчала, и Рихард представил, как она сосредоточенно листает список. — Он потребует денег, — наконец сказала она. — Тут половина… препаратов нелегальные, их даже Орра не привезла. — Потому что у Орры их нет и достать их неоткуда. А у Карла есть, я вчера узнал. И узнал, сколько денег он хочет. — Ты узнавал, сколько денег потребует человек Волански, чтобы незаметно протащить сюда нелегальные препараты для Клавдия? — Скептицизмом в ее голосе можно было потравить три ящика роз. — Мне он отказал. Мне. — Правда? Как странно, ты же всегда была такая обаятельная, никто не мог устоять. — Пошел ты… он правда привезет лекарства? — Я надеюсь, ты прямо сейчас их просишь, потому что когда я последний раз заглядывал к Клавдию, Орра собирала что-то из пластиковых трубок, жестяного таза и четырех упаковок спиртовых эйфоринов. А Тамара через дверь наговорила про мою мать на трехзначный штраф. Правда потом извинилась, но если она повторит это Полю…