Об этом Тамаре точно рассказывали. Она знала больше полусотни коммуникационных, исследовательских и психологических схем, позволяющих систематизировать данные. Для анализа, презентаций, защиты проектов, оценивания. В тридцати из них не было основного отрезка. Тамара держала одну руку на отцовском браслете, а кончики пальцев другой — под браслетом, чтобы ощущать пульс. Она постоянно теряла его, а рука была совсем холодная. Это мешало вспоминать, какие диаграммы можно сложить из трех видов отрезков. Классифицировать команды, которые нужно было анализировать, у Тамары не получалось. Проще было применить к ним схему, только вот какую? Она сидела на белом полу, бесконечно выкладывая узоры из разноцветных палочек. Словно пыталась сложить то самое слово, как мальчик в сказке, которую рассказывала мама. Мальчик, который выкладывал на белом полу в белой комнате — почему белой, почему, да какая разница, почему — слово — какое слово, какое, да какая разница, какое — и наверное в той комнате не было так жарко. И наверное, в той комнате солнце не лилось с неба кипятком, и мальчик вряд ли ощущал, как холодеет рука и согревается браслет. Но наверное, он тоже хотел собрать это проклятое слово и покинуть комнату. Тамара уже не пыталась вспомнить. Не пыталась понять, только бездумно перекладывала отрезки, надеясь, что подсознание выбросит правильный ответ. Так учили на тренингах. Освободить каналы, позволить памяти течь без заторов. Рука холодная. Пульса нет. Комната нереальна, реальна рука. Нет, это руки на самом деле нет. Черточки отрезков, красные, короткие, злые, как ржавые иглы из ее сна. Сна, где она шла по пустыне, искала отца и несла ему иглы, зачем, зачем иглы, почему она не могла принести ему воды, зачем собирала их в песке, острые, колючие, похожие на рыбьи кости. Кости на песке. Тамара потратила целую секунду, отупело рассматривая сложившуюся диаграмму. Она даже вспомнила название — фишикава. Рыбьи кости. Зеленая. Правильная последовательность, снятая анонимка. — Я тебя вижу. Айзек уже совсем рядом. — Ледяной голос Марш раздался в динамике до того, как Тамара успела ее позвать. — Надеюсь, у вас тут не семейная терапия? Тамара, что под платком?.. Что у него с лицом?! Тамара пыталась одновременно снять очки, чтобы выйти из конвента, разозлиться, что Марш спрашивает про лицо, не разрыдаться от облегчения и не скулить от ужаса, потому что пульс она так и не нашла. Глава 14. Пятьдесят семь граммов пепла и нечто, похожее на печаль ... и не мог проснуться. Что-то входило под ребра, стреляло в плечо, а потом обжигало горло. Что-то вгрызалось в лицо — рой потревоженных ос. Тамара сидела на песке, протирая глаза. Ее не задело. Был еще взрыв? Нет, не было. Не задело. Не могло задеть. Где она? Эмма говорила, что осы снятся к грозе. Клавдий ни от кого не слышал этой приметы. Не знал, правда ли это. Что может знать черно-золотая оса о надсадном сухом пустынном кашле? Когда песок тянется к черным тучам в лиловых электрических трещинах, когда купол над городом темнеет и сжимается, свет в домах становится приглушенней, и даже Дафна говорит тише? Где Тамара? Где Тамара, Эмма? Ты говорила, что мы ставим блоки на браслеты ради нее. Где теперь наша дочь? Надеюсь, не рядом с тобой. Рука с заблокированным браслетом не дотянется до темноты. Иногда за грозой приходят ливни. Осы ничего не знают о ливнях. Им нет дела до ливней, Эмма даже здесь ошибалась. Им есть дело только до его лица. — Слишком близко к городу, Арто, нельзя чтобы он здесь умер… — Значит, я вызову карабинеров... Рука с браслетом. Проверяющие, живые люди, не помощники и не карабинерские боты. Открывают их двери своими браслетами, пароли для них значения не имеют. — Попробуй. Я не стану его покрывать… что скажут, когда… чем он здесь занимался… его дочь… отец — нежелательный… вызывай, я посмотрю… — С-с-смотри, с-с-сука. А, не хочешь?! Чей это голос шипит и звенит, как погремушка песчаной змейки, которая притворяется коброй? Эмма вернулась и снова с ним говорит? Не нужно возвращаться, Эмма. Здесь ничего нет, только осы, которые нам снятся, и грозы, за которыми не приходит дождь. Ты ведь не хотела здесь оставаться. — Его лицо… не сможет спрятать… не можем восстановить… — Руки убери… Но Эмма возвращалась. Проводила горячей ладонью от подбородка к ребрам, и за ее рукой тянулись колючая проволока, сыпались осиные жала и иглы, покрытые ржавчиной крови. И почему-то у нее не было лица. И почему-то ее пустые глазницы были грубо заштопаны толстыми синими нитями. И почему-то Клавдий считал, что это он сделал ее лицо таким. Его память не смогла достоверно анимировать глаза. Если он проснется — пришьет ей новые. Где ты, Эмма? Когда ты не здесь — где ты? — Девчонку нужно увезти… если он умрет — она расскажет… — Если он умрет, Тамара поедет в город. — Что она расскажет в городе… — Что я расскажу, если она не поедет… И ненадолго наступала чернота, но потом она заканчивалась. Клавдий пытался дышать, но не мог — что-то мягкое и теплое жалось к лицу, душное, непроницаемое. — … с-сейчас ты будеш-ш-шь эту подушку жрать… убери, сука… И он делал короткий вдох. Делал и падал туда — в осиный рой, который снится перед грозой. А когда делал следующий вдох, голоса пропадали, но во встроенном наушнике играла незнакомая мелодия. Кто-то живой вбивал ее в черно-белые клавиши рояля, кто-то мертвый подхватывал скрипичную партию. Клавдий слушал. Дышал — редко и тяжело, и хотел бы вовсе не дышать — и никак не мог проснуться. … Поль никакой проблемы не видел. Он даже не сразу понял, зачем Айзек привез эту падаль в лабораторию, но потом вспомнил, что к падали прилагалась живая дочь. Убивать Айзек не умел — с костью нужно уметь обращаться. Потом Поль целых несколько секунд ощущал что-то, похожее на грусть — Клавдий ему нравился, как когда-то нравилась Тэсса, как нравился Айзек и Арто — а потом в его душу пришел свет. Он мог сделать для этих людей больше, чем кто-либо другой. Клавдий хотел быть с дочерью, Тамара рыдала, вцепившись в Айзека, и явно была несчастна. Поль знал, где и Клавдию, и Тамаре будет хорошо. Там спокойно, тихо, и он не забывает привозить воду. Но почему-то Арто была против. Поль объяснял ей, что не может теперь отпустить Клавдия. Даже если он выживет — а о том, чтобы вести его в клинику, не могло быть и речи — у него останутся видимые и трудноустраняемые эстетические дефекты. Дафна увидит его иссеченное осколками лицо и поднимет вой. Дафна не успокоится, пока не выяснит, где Клавдий нашел мину, а когда выяснит — отправит на анализ всю документацию Поля, натравит проверяющих и карабинеров. Рассказы про изучение влияния солнца больше не сработают. Поль не привлекал внимание Дафны много лет, и не собирался менять что-то ради Клавдия. Вроде все было логично. Раньше Арто помогала ему уводить опасных людей как можно дальше от платформ. Когда трупы находили в людных местах, никто не связывал их с коммуной Поля. Но почему-то сейчас Арто была против. Даже потребовала вызвать Клавдию врача. Поль объяснял, что это опасно, но она подготовила список из шести кандидатов и расписала для каждого план устранения. Поль берег этих людей для себя — он тоже мог наступить на мину в пустыне. Все они когда-то пользовались его услугами. Все шестеро были ему должны. Но работа Клавдия была почти закончена, ее мог доделать кто-то другой, и Поль не хотел тратить на него эти шесть шансов. Арто показала ему четыре плана его устранения и сказала, что у нее готовы еще семнадцать. В лаборатории и на платформах не осталось ни одного цветного датчика — все системы, включая индивидуальные браслеты, внезапно вспыхнули красными сигналами. Только детекторы лжи продолжали работать, как надо. Арто пока не называла их всех лжецами, но смотрела в упор тысячами злых алых глаз, и Поль целых несколько секунд ощущал что-то, похожее на страх — навязчивый дискомфорт и легкое учащение сердечного ритма. Ему это не понравилось, и как только он перестал его ощущать, отправился искать Гершелла. Это было не трудно — он сидел на диване в лаборатории, подключившись к какому-то конвенту. Поль видел только нижнюю половину его лица. Улыбка у Гершелла была благостная, но, кажется, не слишком искренняя. У его ног лежал электрический пес, и свет так отражался в имитирующем пластике его глаз, что они казались живыми. Пес — это хорошо. Нужно купить такого для людей в храме. Мертвого пса для мертвых людей. Поль молча отсоединил датчик, подведенный к браслету Гершелла. Пес зарычал и даже щелкнул зубами у его запястья, но Поль знал, что электрические псы никого не кусают. Гершелл перестал улыбаться. — Что вам? — поморщился он, не снимая очки. — Вы плохо поступили с этой женщиной. Теперь она доставляет мне неприятности, — ровно сказал Поль. — Да сколько можно?! Даже в образовательных программах для умственно неполноценных детей самая частая рекомендация — не скачивать что попало из сети. Вы увидели это, скачали это, дали этому полномочия основного помощника, а я виноват, потому что я это, видите ли, убил?! — Вы хорошо поступили, когда убили ее. Вы плохо ее похоронили, — печально сказал Поль. Он и правда ощущал нечто, похожее на печаль. Он даже понимал, от чего Арто так злится — ей никто не принесет воды. Уж она-то заслужила покоя и солнца. Поль видел ее лицо перед смертью, и ни у кого не было взгляда, так похожего на взгляд мужчины с храмовой фрески. Гершелл соизволил снять очки и даже ошеломленно уставиться на Поля. Но быстро взял себя в руки. — И что вы от меня хотите? Чтобы я вернулся в Младший Эддаберг и перехоронил ее? — Нет, я просто хотел сказать, что вы плохой человек.