Нужно было возвращаться к работе, но в рекомендуемом расписании, выведенном на дверцу шкафа, стояли физические нагрузки и социальные контакты. Чтоб их, контакты. Сначала его постоянно донимали соболезнованиями. Клавдий выслушивал и говорил, что ему тоже жаль. Потом его спрашивали о дочери, и вежливо отвечать становилось труднее. Если бы этим людям было не все равно — они не отнимали бы его время. А потом соболезнования кончились, и Дафна — и штатный психолог — решили, что он слишком мало общается с людьми. Приходилось обсуждать книги, из которых он выписывал цитаты, иногда — новости или погоду. Но все это был плохой повод для звонка. И чаще всего Клавдий прикидывался измученным одиночеством вдовцом. За такие звонки ему даже надбавку давали, потому что Дафна засчитывала это проработкой психологической травмы. Клавдий почти перестал считать это унижением. Когда-нибудь принудительный «оздоровительный» отпуск закончится, и часть рекомендаций снимут. Звонки он решил отложить. Средний Валейн нравился Клавдию ранним утром и ночью. Утром злое рыжее солнце еще не обрушивалось на защитный купол, не высушивало белый песок на склонах белых гор, и темные кипарисы еще не обретали дневной настороженности. Люди давно забыли о палящем зное за куполом, все привыкли к синтетическому кондиционированному теплу. Горожане не стремились выходить под солнце, а если приходилось — делали это в камуфляже из защитного крема, отражающих накидок и портативных охладителей. Деревья же помнили о зное. Они всегда его ждали, каждый день, и, как казалось Клавдию, тянулись к нему. Темные деревья из бело-голубого города Валейна. А ночью на купол обрушивалась темнота, с которой едва справлялись белые уличные фонари и вся городская иллюминация. Темнота была беспощаднее зноя, она протекала под купол и обволакивала вывески, тысячи рекламных экранов и голограмм, и тогда город переставал быть голубым и белым, терял всю наносную архаичность и расцветал неживым, неоновым светом. Это Клавдию тоже нравилось, он ценил этот город, нарисованный людьми, но сейчас было время города, который никто не рисовал. Час он мотался по парку среди просыпающихся кипарисов и кустов, привезенных из более холодных городов, ожидая, пока счетчик насчитает ему нужный расход калорий и уровень насыщения крови кислородом, а чтобы туда добавились еще пара баллов за удовлетворение эстетических потребностей, Клавдий еще иногда смотрел по сторонам, или останавливался и бездумно таращился на высаженные вдоль дорожек цветы. Взгляд в это время почти не ощущался, словно невидимый наблюдатель терял интерес. Почему-то Клавдию это не нравилось. Пусть даже за ним сегодня наблюдала откровенно некрасивая женщина с лошадиными зубами. И цветы ему не нравились. Они были настолько живыми, что казались пластиковыми — слишком яркие, гладкие, симметричные. За куполом такие не росли. Гусеницы-лаборы, копошащиеся у корней и насыщающие почву кислородом — и те были симпатичнее. На людей он вообще старался не смотреть. Люди напоминали ему о работе, которую он любил, но от которой все же стоило отдыхать. Хватит тех лиц, которые он придумывает себе сам. Хорошо, что Дафна не может влезть ему в голову. Индивидуальные помощники нихрена не понимали своих хозяев, что бы там ни говорили их производители. Мелькнула прогулка — пустой, туманный час, лишенный мыслей. И час в тренажерном зале, такой же пустой, словно Клавдий до сих пор не проснулся. Он давно не ощущал связи с собственным телом — чья-то угрюмая рожа, чьи-то глубоко посаженные темные глаза и горбатый нос отражались в зеркале, когда он брился или забывал скомандовать приглушить отражающие поверхности перед тренажерами. Это все к нему отношения не имело. Он так привык оживлять чужие лица, что собственное стало казаться ему мертвым. Клавдий почти забыл, как раньше ощущал голод или усталость — они иногда напоминали о себе далекой, притупленной болью, которую он привык не замечать. В ближайшие две недели жизнь его разворачивалась на пяти экранах, развернутых в кабинете — настоящая. Та, которую он мог почувствовать, и к которой он спешил вернуться. Дафна зачитала ему сводку новостей, потом проиграла полтора десятка композиций из плейлиста — и шкала дневной физической активности достигла отметки «в норме». В наушнике раздался едва слышный щелчок. Вот теперь можно подняться к себе в кабинет и до вечера не вспоминать о том, что есть какой-то мир за плотно задернутыми черными занавесками. Тратить время на по-настоящему важные вещи, ведь времени у него так мало. Отчаянно мало, у него вообще нет времени. В коридоре его подстерегали цветы Эммы — витрина с алыми орхидеями, замершими в вечной ультрафиолетовой подсветке. Клавдий терпеть не мог перегородивший коридор стеклянный куб, но избавиться от цветов не мог — когда Эмма ушла, они умерли. Он помнил кривые, высохшие стебли и желтую пыль мертвых лепестков на дне витрины. Тогда ему было не до цветов, и он не запретил Дафне жечь энергию для подсветки и распылять разбавленные водой удобрения. И однажды цветы ожили. Клавдий помнил, как стоял перед витриной, непонимающе рассматривая алые лепестки, и пытался понять, померещились ему перед этим высохшие стебли. А потом решил, что орхидеи заслужили того, чтобы он об них запинался и оплачивал удобрения. Такую цену Клавдий полагал справедливой за победу над смертью. Теперь, проходя мимо витрины, он только устало морщился от навязчивого сияния подсветки, и спешил поплотнее закрыть дверь в кабинет. Если бы Клавдий мог, он бы заколотил все окна в доме. Но пришлось бы объяснять это психологу, к которому он должен был являться на очные консультации раз в месяц. После развода. Он должен был являться к психологу из-за развода, и это, если подумать, было просто потрясающе. Жаль у Клавдия не было знакомых, которые могли вместе с ним посмеяться. А впрочем, вовсе не жаль. Может этот, наблюдающий, понял бы. — Эй, — негромко позвал Клавдий. — Эй, дорогуша? Зажглась на браслете зеленая лампочка — Дафна готова к работе. Больше нигде ничего не зажглось и не мигнуло. Он только махнул рукой — за несколько месяцев обращение к «дорогуше» стало привычным ритуалом. Клавдий так сам себе желал удачи, не надеясь, что невидимая дорогуша до него снизойдет. Он проверил занавески и наконец-то опустился в кресло. Исцарапанная поверхность тяжелого антикварного стола — неэтичного, из мореного дуба, еще и сделанного вручную — медленно покрылась пленкой управляющей панели. Клавдий любил этот стол за неэтичность и за то, что Дафна никак не могла регламентировать пользование этим столом. Его наличие не влияло ни на одну статистику. Несовместимость синей управляющей панели и темной столешницы его нисколько не тревожила. Он почувствовал, как напрягся невидимый наблюдатель. Усмехнулся, надел очки и положил руки на панель. — Визуальный уровень для последних изменений, — начал он. Он не мог видеть, как на экранах вырастают бесконечные столбцы кода. Ему давно не нужно было работать с символами, нужные программы легко конвертировали их в удобную для восприятия форму. И Клавдий смотрел, как перед ним вырастает белая стена. Он знал, что можно бесконечно долго идти вдоль нее, и что если попытаться на нее взобраться — можно потратить ровно столько же времени. Он никогда не пытался это сделать, он лишь понимал логику существования этой стены. Если помнить, что никакой стены нет, а есть код и его логика, можно не тратить время на исследование визуализации. И все же иногда Клавдий шел вдоль стены. Обычно глубокой ночью, после нескольких напоминаний Дафны, изможденный и почти отчаявшийся, он просто двигался вдоль стены, словно надеясь найти ее начало или конец. А может, калитку. Или трещину. Хоть какой-то изъян в молочной непроницаемости ее тумана. — Тактильный уровень для последних изменений. Теперь можно дотронуться до стены — она выглядит, как туман, но на ощупь состоит из теплого шершавого металла. Если прижать к ней ладонь и простоять несколько минут, руку укусит легкий электрический разряд. Клавдий знал, как этот разряд выглядит на экранах, знал, из каких символов состоит это изменение в восприятии, и знал, что разряд не станет сильнее. И все же однажды простоял несколько часов, считая интервалы, бесполезно надеясь на малейший сбой. Так легче искать ошибки в системе — если только они есть, эти ошибки. — Ольфакторный уровень восприятия для последних изменений. Она пахнет гарью, эта стена. Сырым кирпичом, гарью и почему-то седой осенней травой, горькой и ломкой. Ни один закон не запрещает ему здесь стоять. И даже ломиться сквозь эту стену он может сколько угодно. Подключать слух он не стал — звук у стены был мерзкий, монотонный, похожий на вой ветра или тревожной сирены. Можно было слушать его и искать сбой в ритме, но это мешало остальным чувствам. Клавдий в такие моменты напоминал себе мальчика из сказки, которую любила читать Дафна. Про человека, который годами ловил рыбу в дождевых лужах, потому что главное — вера. Это была очень неэтичная сказка, только в детстве Клавдий этого не понимал. Теперь он каждый день ловил луну у стены, бесконечной белой стены, за которой его ждала сеть городов Младшего сегмента. … Рихард Гершелл был счастлив. Он недавно купил бутылку абсента — настоящего, по льготной программе. Он купил шелковый халат и длинную бриаровую трубку, а к ней кисет превосходного табака. Может, табак и был синтезированным, но разницу заметили бы только ценители, а Рихард, измученный искусственной едой и порошковым алкоголем в Младшем Эддаберге, ценителем точно не был. И целую неделю, долгую, бесконечно прекрасную неделю Рихард не видел Марш Арто. Она не появлялась дома, не включала свою поганую музыку и не рассказывала о своих поганых делишках. Рихарда до сих пор передергивало, когда он вспоминал, как она, сидя на его прекрасном балконе распускала ненастоящий, искрящийся дым — за курение на балконах полагался серьезный штраф — и рассказывала, как пытается связаться с Леопольдом, как можно обойти систему безопасности в нежилых домах на окраинах, а недавно начала рассуждать про столовые ножи. Не сказала ничего противозаконного, ни разу не задела триггеры Дафны, но Рихард прекрасно понимал, что она имеет ввиду, и насколько она близка к триггерам. Ее слова кружились в искрящемся солнцем воздухе, прилипали к чутким микрофонам, а она мечтательно щурилась и выпускала нарисованный дым и новые настоящие слова. Преступления хуже, чем попытка сообщения между городами разного сегмента Рихард представить не мог. Пусть бы лучше прирезала кого-нибудь, только не ломилась в чужую сеть. Ему было страшно — он даже не пытался этого скрывать. Марш-то никто не сможет оторвать пустую прозрачную башку. Ее нельзя было депортировать, обнулить ее рейтинг, казнить в вечернем эфире — а его, Рихарда, можно еще как. А Марш знала об этом, знала и издевалась над ним.Рихард пытался утешать себя тем, что ни с каким Леопольдом она связаться не пытается, и что ей просто нравится его доводить. У него есть трубка и абсент, этим вечером нет взбалмошного виртуального вредителя, и поэтому Рихард счастлив. Да, счастлив. А все же что-то мешало. Колено снова ныло. Оно всегда ныло, когда за куполом лил дождь, и в редкие дни, когда купол отключали, тянущее ощущение вокруг протезированного сустава перерастало в тупую пульсирующую боль. Рихарду предлагали заменить ногу на бионический протез, но он не мог себя заставить. Здесь, в Среднем Эддаберге такие операции делали даже здоровые люди, но он каждый раз вспоминал повязку Марш, которая, как он теперь знал, мешала видеть и причиняла постоянную боль. И все же — как странно все складывается. Когда Рихард рвался в Средний Эддаберг, он представлял лучшую версию Младшего Эддаберга. Он подумать не мог, что Средний город находится гораздо южнее. Первое время это не имело для него особого значения. Перемены были так оглушительны, а совесть жрала Рихарда так беспощадно — «Я тоже не тешу себя иллюзиями — думаю, у вас нет совести» — что он поначалу не обращал внимания на мозаичные улицы, на голубые и серые полосы на домах из кофейного и кремового кирпича, на общественные купальни в центре города и настойчивые инструкции Дафны. «Моя ненависть никому не помогла. И ваша никому не поможет». Аве, Арто! Виват, долгих лет жизни. «Защищайтесь от солнца, даже если находитесь под куполом». «Пейте больше воды». «Не пропускайте прием акклиматизирующих препаратов». И со временем Рихард заметил, насколько Средний Эддаберг отличается от Младшего. Заметил мутно-голубую реку у подножия горы, на которую город упрямо карабкался. Заметил сотни фонтанов, старых, мозаичных фонтанов с голубоватой очищенной водой, разбросанных по всему городу. По вечерам воду подсвечивали. Рихард научился носить белую одежду, шляпы и легкие туфли вместо кожаных ботинок. Научился подниматься на склоны, настраивать кондиционеры так, чтобы не просыпаться по ночам от холода, и даже преодолел брезгливость, которую вызывали общественные купальни. А Марш Арто так и появлялась в алом пальто. — Здравствуй. — О тебе даже думать не стоит, — недовольно ответил Рихард, не оборачиваясь на голос. — Чувствуешь, когда припереться. — А ты думал? — усмехнулась Марш. — Сегодня пятница. — Точно. И за каким тебе хреном каждый раз нужно… ладно, — вздохнул он. — До трансляции еще полчаса, могла еще… погулять. Марш не отвечала. Рихард все-таки обернулся и стал смотреть, как она деловито ходит по его дому. Как вешает алое просвечивающее пальто у входа. Снимает ботинки, поправляет волосы у зеркала. Ему пришлось наставить трансляторов по всему дому, чтобы она могла пользоваться каждой вещью, не пропадать и не мигать, когда идет по коридору. На летающий у него не хватало рейтинга, но Рихард был готов признать, что есть еще одна причина — он хотел, чтобы хоть где-то осталось место, где Марш не сможет его достать, если он захочет от нее избавиться. Он знал, что совершил ошибку. Марш лежала на его диванах, иногда закрывая глаза, будто могла спать. Доставала из шкафов сгенерированные сетью копии его кружек, наливала в них кофе, иногда превращающийся в россыпь синих искр. Иногда она стояла под душем, одетая, упершись лбом в темную плитку, и в слив бессмысленно утекала дорогая горячая вода, проходящая сквозь нее. Несколько раз Рихард видел, как она останавливалась у окна и беспомощно касалась штор, которые не могла раздвинуть. Рихард установил к трансляторам датчики движения и микрофоны. Теперь домашняя программа реагировала на движения Марш, открывала шкафы и раздвигала шторы. Если программа не понимала, чего от нее хотят, Марш всегда могла вслух сказать, и иногда Рихард просыпался среди ночи от ее команд домашней системе. Но однажды он увидел, как Марш стоит перед полкой с бумажными книгами, бессильно опустив руки. У бумажных книг не было датчиков, которым можно было отдать команду. Рихард помнил, что у Марш были книги, и, кажется, фарфоровая черепашка, которую она любила. Он знал, что Марш не может скучать по «настоящим» вещам, и что это он пытается убедить себя, что она все еще человек, но все равно продал книги. Ему хотелось думать, что Марш была за это благодарна.