Флора и правда почти ничего не сказала, когда он как-то вечером в трамвае по дороге из музыкальной школы огорошил ее этой новостью. – Мне следовало догадаться, – ответила она. – Какая же я дура, ничего не замечала. Затем со смиренной улыбкой, с которой обычно встречала известия о чужих радостях, тогда как у нее самой их было так мало, сделала комплимент его выбору и все-таки сорвалась: – Скажи мне вот что. Нигде в мире я не играла столько, сколько у тебя в доме, и я знаю, как много значит для тебя музыка – по крайней мере, по твоим же собственным словам. И после этого ты выбрал женщину, которая не просто не разбирается в музыке, а вообще ее не слышит. – Она примолкла. – Я обещала себе, что никогда тебя об этом не спрошу, но все же… – Тут он забормотал что-то в свое оправдание, но Флора перебила: – Почему она? Его так и подмывало ответить несерьезно или даже грубо. Однако же он вовремя осознал, что на грубость толкает сам вопрос, а вовсе не женщина, которая его задала. – Сам не понимаю. Я даже не уверен, что успел ее толком узнать. Но она знает меня лучше, чем я себя. Объясняя, что имел в виду, он использовал слово «брак», дабы избежать куда более очевидного «любовь». – Значит, всё еще хуже, чем я предполагала. – Гнев искривил улыбку на ее губах. – Так и знала, что не надо спрашивать. Я уже услышала – и сказала – больше, чем следовало. Надеюсь, ты меня извинишь. Трамвай подходил к остановке; Флора убрала в сумочку книгу, которую не читала, и поднялась. Он удивился: остановка была не ее. – Если не возражаешь, я выйду здесь, – пояснила она. – Хочу пройтись, подышать воздухом. Она пробралась сквозь толпу в проходе, спустилась по трамвайным ступенькам на платформу, смиренная и несчастная, и порылась в потрепанной сумочке в поисках спичек; мужчина в галабии впился в нее взглядом, явно намереваясь стрельнуть сигарету. Отца охватила печаль; ему стало бесконечно жаль Флору, которая смотрела на него с такой беспомощной покорностью. Месть всегда наступает слишком поздно, подумал он, и лишь после того, как время, безразличие или прощение сравняют счет. – Значит, она обиделась, – резюмировал его отец. – И никогда тебя не простит. – Когда она была мне нужна, она колебалась; теперь же, когда я несвободен, я ей вдруг понадобился. – Ты никогда не поймешь женщин. – Я вполне их понимаю. – Ты не понимаешь ничего. Ты и мужчин-то не понимаешь, если уж на то пошло, даже самого себя. Его отец бросил окурок в море, сказал, что замерз и хочет вернуться домой. Ветер швырнул ему в ноги арабскую газету; старик раздраженно ее стряхнул. – Этот грязный городишко и грязный народец, который в нем живет, – заметил он, провожая взглядом сыновий окурок, тусклой искрой описавший дугу и скрывшийся в воде. – Из всего арабского ворья и еврейского жлобья ты выбрал дочку торговца велосипедами, – усмехнулся старик. – Впрочем, в семейной жизни все и всегда оказывается хуже, чем думаешь. * * * Несколько дней и семейных скандалов спустя (в том числе и на другой стороне рю Мемфис) у Святой начались сильнейшие рези в боку. Доктор Морено пришел ее осмотреть и распорядился отвезти в больницу, где пациентку поставили перед выбором: либо ей удаляют желчный пузырь целиком, либо только камни. В типично левантийской манере она предоставила решать это мужу. Он считал, что лучше удалить пузырь целиком. «Я лишь хочу воссоединиться с родителями, мосье Альберт, вот и все», – повторяла Святая. – Я хочу уехать подальше от всех и вся, – призналась она через несколько дней, когда у нее в палате перебывали все соседи, и вдруг оказалось, что ее, может, и вовсе не станут резать. – Видите, даже операция не поможет. Дайте же мне окончить жизнь, которая не заладилась с самого начала. – Всякая жизнь сперва не ладится… – возразил было Альберт. – Прекратите нести чушь, вы оба, – перебила Принцесса. – Главное – вам нужен покой. – Да. Покой, мадам, долгий покой, уж поверьте, – ответила Святая. На следующий день, когда муж Принцессы в одиночку пришел проведать больную, она молча лежала в палате; слепящее полуденное солнце загораживала толстая занавеска, которую кто-то задернул, пока Святая спала. – Я вас не потревожу, мадам Адель? – шепотом спросил он, приоткрыв дверь и заглянув в палату. – Кто? Вы? Ничуть, mon cher[25]. Заходите, садитесь. Он уселся подле ее кровати, и некоторое время они со смиренной печалью молча смотрели друг на друга. – Вот так, – она скрестила руки на груди. – Вот так. – Я жду, – вздохнула она. – Вы ждете. А вам говорили, сколько… – спросил он. – Не говорили и не скажут, но дела мои плохи, и даже, пожалуй, еще хуже, чем кажется. – Вот оно что. – Увы. Боюсь, что так. Признаться, мосье Альберт, мне совершенно не хочется сегодня умирать. – Courage, ma ch re, courage[26]. – Надеюсь, мосье Альберт, – не выдержала больная, – вы не считаете себя обязанным соглашаться с каждым моим словом потому лишь, что я так сказала. – Нет-нет, поверьте, я и сам полагаю, что дело плохо. Выглядите вы очень неважно. Даже Эстер это вчера заметила. – Значит, вы тоже так думаете? Ах, мосье Альберт, – воскликнула она, помолчав, – я не готова умереть! – Разве к этому можно быть готовым, ma ch re amie?[27] Повисло молчание. – Я не хочу умирать, мосье Альберт. – Да полно вам, что вы как ребенок, в самом деле. Тут нечего бояться. Вы даже не заметите, как умрете. – Неужели вы мне смерти желаете? Я же сказала, что не хочу умирать. – Тогда не умирайте. – Вы не поняли. Я хочу умереть, только не сейчас. – То есть после свадьбы. На миг оба замолчали. – Вы меня насквозь видите, мосье Альберт. – Более чем. Я же говорил, вам бы следовало жить со мной, а не ползти по жизни, как старый рак, цепляясь за стенки садка. Святая рассмеялась над этой метафорой. – Желчный пузырь, фу-ты ну-ты, – ворчал через несколько дней ее муж, заглянув проведать больную вечером после работы и обнаружив, что палата превратилась в настоящий светский салон. – Все эти боли, стоны, бессонные ночи, доктор, скорая, больница, и чем все кончилось? Лежит хихикает. Quelle com dienne![28] Вот моя бедная мать, да покоится она с миром, действительно мучилась камнями в желчном пузыре. Они-то ее, бедняжку, и свели в могилу. И ни разу ни звука не проронила. Тогда ведь не было обезболивающих, как сейчас: сожмешь кулак, прикусишь посильнее и терпишь молча, чтобы не разбудить детей. – Главное – хорошо питаться, – добавила Принцесса. – Я потеряла аппетит. Совсем мало ем. – Тогда почему тебя так разнесло? – перебил ее муж. – От нервов, вот почему. Ты здесь всего две минуты, а у меня уже снова бок разболелся. * * * В следующие десять лет она не раз возвращалась в ту еврейскую больницу и неизменно страшилась, что операция ее убьет; так продолжалось до самого пятьдесят восьмого, когда ей пришлось уехать из Египта. В конце концов желчные камни удалили в срочном порядке; оперировал ее доктор-египтянин. К счастью, перитонита удалось избежать. А хирурга-еврея, который наблюдал ее все эти годы и которому она вверила свою жизнь, арестовали, лишили лицензии и, по слухам, собирались судить как израильского шпиона. К тому времени ей уже было за шестьдесят, и она понемногу теряла память. Голова ее покоилась на подушках; я помню, что на бабушке были потрепанный фланелевый халат, жемчужное ожерелье и алюминиевый браслет, который, по ее словам, помогал от ревматизма. Волосы ее сильно поредели и спутались, словно сполз парик. Переводя взгляд на меня, она всякий раз силилась улыбнуться. – Это конец, мадам Эстер, – сказала она в одно весеннее утро, когда мы с Принцессой пришли ее навестить. – Не волнуйтесь. Через недельку будете сидеть с дочкой на балконе и, как всегда, греться на солнышке; вы еще меня и всех моих родных переживете. – Нет, мадам, вы сделаны из стали, – возразила Святая, вспомнив, как муж Принцессы посетовал однажды, что у его супруги даже вместо костей стальные прутья, которые гремят, когда та ночью переворачивается в постели. – К тому же мы все уйдем в свой срок, когда Он призовет нас, не раньше и не позже. – Тут Святая привычно скроила мину скорбного благочестия, которую принимала всякий раз, когда хотела поставить собеседника на место.