— Машина внизу. На запрос по поводу паспорта Соколова пришел ответ. Прошу. — Он протянул Казаринову бумагу. Тот быстро пробежал глазами сообщение. — Так я и знал. Два года назад гражданин Соколов обращался в милицию по поводу кражи паспорта. Случай старый как мир. Уверяю вас, что паспорт этот больше нигде не появится. Отправьте копию в Москву. В аэропорту их встретили местные коллеги и отвезли в Управление. Явич уже ожидала их. — Граджина Станиславовна, — начал Казаринов, — я не буду ходить вокруг да около, начну сразу. Сичкарь убит. — Когда? — На лице Явич не отразилось ни удивления, ни испуга. — Два дня назад. Из его записок нам стало известно, что в Москве проживает некий человек, во время оккупации Гродно сотрудничавший с немцами. Явич помолчала, потом достала пачку кубинских сигарет, прикурила, затянулась глубоко. «Вот это да, — подумал Казаринов, — сигареты-то крепчайшие». — Я за свое наказание понесла. Но опять говорю, сотрудничала с немцами от глупости молодой. Жить хотела красиво. Как в фильмах. При поляках рядом с нашим домом кинотеатр был. Отец мой там работал. Я каждый день кино смотрела. Думала, на Гавайях жить буду, гулять под пальмами в белом платье. Потом русские пришли, затем немцы. Я красивая была, да дура. Связалась с одним, он мне все духи да шоколад носил, а оказалось, он из разведки. — Как его фамилия? — Он филиалом строительной фирмы «Гильген» заведовал. Рискевич его фамилия. Он меня завербовал. — Какие вы задания выполняли? — Да никаких. Он мне говорил, что с моей внешностью большое дело можно сделать. — Какое? — Не знаю. Каждый день ему выкладывала, о чем знакомые говорят. — Как реагировал на это Рискевич? — Смеялся. Говорил, мол, мы военная разведка, а не гестапо. Явич замолчала. По-русски она говорила чисто. Но все же с каким-то странным акцентом. В ее словах слышалась неуловимая неточность. Так обычно говорят люди, чей родной язык похож на русский. Казаринов не торопил ее, перед беседой он изучил дело этой женщины. Знал о ней практически все. Она принадлежала к категории старающихся забыть прошлое. Со дня освобождения по сегодняшний день работала буфетчицей в ресторане «Ишим». И, видимо, умела работать, раз столько лет просидела на «горячей точке». — Вы все время работаете в буфете? — спросил Казаринов. — Да. Все время. Вас удивляет, почему не попалась? Я не ворую. Доход есть, но вполне законный. — Вы что-то путаете, законный доход — это зарплата. — Видимо, я не так выразилась. Просто я нагло не ворую. — Ну, это дело другой службы, — усмехнулся Казаринов. — Поэтому я так и говорю вам. — Граджина Станиславовна, кто был тот человек, о котором писал Сичкарь? — Фамилия его была Големба, а звали Бронислав. Он работал в магазине Гурского приказчиком. Молодой парень был, двадцать лет всего, а ловкий. Имел свою клиентуру из немцев, доставал им хорошие вещи. У него деньги водились. Он меня любил, а я его нет. Сопляк он был и слюнтяй. Я ему говорила об этом: станешь, мол, мужчиной, приходи. — Граджина Станиславовна, я еще раз хотел бы уточнить ваши отношения с Рискевичем. — Любила я его. Дура была. Он красивый, как артист кино. Всегда одет хорошо, одеколоном от него пахло. Таких, как он, я только в фильмах видела. Очень мне хотелось ему услужить. А как-то Броник говорит мне, что машина нужна. Зачем, спрашиваю. А он мнется. Потом мы выпили на одной вечеринке, и я к нему пошла, он мне ночью и рассказал, что ждет людей «от Советов»… Казаринов отметил, что Явич сказала не от наших, не от русских, а от Советов. Так говорили в западных областях сразу после войны. А, впрочем, где Явич-то могла научиться говорить иначе. Не в колонии же? — …Я и пошла к Рискевичу. Явич замолчала. — А потом вы встречались с Голембой? — Нет. Через неделю в его доме немцы партизан брали каких-то, я думала, что и он погиб. — Больше вы с ним не встречались? — Видела в Москве случайно. Он на улице Горького в машину садился. — Вы его узнали через столько лет? — А он совсем не изменился, даже не поседел. Только заматерел, интереснее стал. Он в «Жигули» садился. — Сичкарь сказал, что вы запомнили номер машины? — Да, — женщина открыла сумку, достала записную книжку, — МКП 69-23. — Граджина Станиславовна, вам надо на несколько дней покинуть город. Вам есть куда поехать? — А отпуск дадут? — Да. — Тогда полечу в Гродно. — Пожалуйста, сейчас будет готов протокол, вы подпишите его и можете идти домой. Казаринов из окна видел, как Явич пошла к площади мимо сквера. За ней шли двое. — Странная у нас работа, Сергей. Охраняем агента абвера. — Бывшего. Она отбыла наказание и искупила вину. Теперь она, Женя, имеет полное право пользоваться нашей защитой, как каждый советский человек. — Все равно странно устроен мир, Сережа. Ну что же, вечером летим в Москву? Время у нас есть? — спросил Катаев. — Я пойду погуляю по городу. — Иди и помни, что в нашем возрасте свидания с прошлым не всегда приносят радость. *** Никитин и Прохоров приехали в госпиталь под вечер. Наумова перевели в отдельную палату, ее называли генеральской. Почему именно генеральской, Никитин так и не мог понять. Насколько он помнил, в ней лежали несколько его друзей, так и не получивших этого высокого звания. Повязку с головы Олега сняли, только у виска белела марлевая нашлепка. — Ты совсем молодец, Наумов, — сказал Никитин неестественно громко, так, как говорят, когда кому-то лгут о его здоровье. — Владимир Петрович, — Наумов приподнялся на локтях, — я вижу лицо человека, который наехал на меня. Очень хорошо вижу. Уверен, я знал его, но вспомнить не могу. — Олег, где ты был в тот вечер перед поездкой в Химки? — У Брозуля. У Сергея Петровича Брозуля. — Ты говорил там, что летишь к Сичкарю? — Да. — Вы были вдвоем? — Нет, — сказал Наумов, — нет. Он засмеялся внезапно. — Ты что, Олег? — подошел к кровати Прохоров.