Пролог 1943 г. Варшава. Новый Свят. дом 5 — Продолжайте, продолжайте. Сидите. Полковник Смысловский махнул рукой: мол, что вы, полноте, мы же не на строевом смотре. — Я слушаю с большим интересом, Рискевич. Кстати, я так и не собрался вас спросить: почему вы были капитаном Королевской югославской армии? — Вы позволите курить, господин полковник? — Конечно. Начальник Белорусского отдела «Зондерштаба-Р» капитан Рискевич достал пачку сигарет, на которой теснились башни минаретов, щелкнул зажигалкой. — Турецкие, — полковник взял пачку, раскрыл, понюхал. — Чудный табак. Какой запах! — Прошу, господин полковник. — Нет, воздержусь. Стараюсь курить как можно меньше. Поэтому не достаю хорошего табака. Курю немецкие. Так что с югославской армией? — Мне было пять лет, когда мы попали в Югославию. — Ваш отец служил у Врангеля? — Да. Знаете, дети эмигрантов любят таинственно говорить, что их отцы камергеры и тайные советники. Мой отец был штабс-капитаном. Но тем не менее он был специалист, личный механик генерала Ткачева. Лучшего летчика России. Ткачев перешел на службу к югославам и взял моего отца. Я окончил кадетский корпус, потом училище. — Потом вас завербовали мы? — Да. Когда началась война, я начал работать в абвере. — Ну что ж. Мы уклонились от главной темы. Но меня всегда интересовали такие люди, как вы. Странное время, странные человеческие судьбы. Полковник Смысловский покривил душой. Он знал все о капитане Рискевиче. Как, впрочем, и о других сотрудниках всех четырех отделов, входящих в структуру «Зондерштаба-Р», или иначе Особого штаба Россия, который он возглавлял с сорок первого года. Начальник второго отдела контрразведки по личному составу обер-лейтенант Бондаревский не зря ел свой хлеб. И капитан Рискевич прекрасно знал это. Но начальство предложило ему сегодня такую форму отношений, и он принял ее. — Господин полковник, давайте пройдем в аппаратную, там вы сможете услышать запись разговора. — Пожалуй. Рискевич встал. Высокий, стройный, черные волосы разделял аккуратный пробор. «А он красив, — подумал полковник. — Красив, обаятелен, умен. Таких любят женщины, да и мужчину он вполне может расположить». В приемной навстречу им вскочил из-за стола адъютант шефа лейтенант Хмельневский. — Я в аппаратной, — бросил полковник. Шли они по слабо освещенному коридору, да и зачем яркий свет в «Восточной строительной фирме Гильген». Именно эта вывеска была привинчена к дверям дома. — Как вам удалось записать разговор? — спросил полковник. — Он влюбился в женщину, нашего агента. Она пригласила его к себе, мы и установили эту громоздкую технику. Наш разговор записан на пластинки, ну а потом перевели уже на пленку. — Я послушаю первоисточник. Сначала раздалось шипение, потом звук, похожий на хлопанье двери, потом усиленный техникой голос Рискевича. — Вы, наверное, удивились, увидев меня здесь? Опять шипение и длинная пауза. — Ну что же вы молчите? — Кто вы? — спросил человек после длинной паузы. Голос его был встревоженным и ломким. — Не доставайте пистолет. Он все равно не стреляет. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что не предусмотрел этого? И не бледнейте, я не из команды безопасности. Иначе вас бы взяли у дома, отвезли на Жолнежскую, 5. А там… Впрочем, что я вам рассказываю, вы же сами прекрасно понимаете — что там. — Кто вы? — Не нервничайте. Хотите сигарету? А выпить? У меня с собой есть неплохой коньяк. Опять длинная пауза. Потом вновь голос Рискевича. — У вас есть право выбора. Или мне придется отдать вас людям из службы безопасности, и они выкачают из вас все. Или вы соглашаетесь сотрудничать с военной разведкой, то есть со мной, и отдаете мне людей, которых должны встретить завтра. — Я не сделаю этого. — Не торопитесь. Вам всего двадцать лет. Я знаю, вы любите женщин и жизнь красивую любите. Как вы жили? Вспомните. Я не намного старше вас, а уже увидел, что такое подлинная жизнь. Жизнь, когда ты живешь не ради догматических химер, а ради себя. Человек должен иметь деньги, это независимость и удовольствия. Понимаете? Вы умрете, и никто не узнает об этом. А те, кто послал вас сюда, будут хорошо есть, сладко спать и любить своих баб. А вы умрете не просто, вы погибнете как предатель, об этом позаботимся мы. Вас проклянут ваши родные, для которых Надымские лагеря станут недоступной мечтой. — Ну, а если я скажу? — Свобода, полная свобода. Хотите оставайтесь у нас, уезжайте в Европу, живите там. Хотите в лес, к своим… — Стоп, — сказал Смысловский. Оператор поднял звукосниматель проигрывателя. — Вы взяли его на страхе. — Да. Но он очень хотел жить, этот молодой человек. — А что же дальше? — Дальше, — Рискевич усмехнулся, — дальше он сдал нам опергруппу, «пианиста». И мы отпустили его в лес. — Не понял? — полковник встал. — Я прострелил ему мягкие ткани руки и поцарапал бок. — Что дальше? — Дальше, к сожалению, он погиб, партизанская база была уничтожена с воздуха и окружена, не ушел ни один человек. Часть убиты, остальные погибли в болоте. — Жаль, он нам мог бы пригодиться. Пойдемте, — Смысловский направился к двери. В кабинете полковник сел на диван, расстегнул воротник, приспустил галстук. — Этот человек знал о задании группы? — Нет, — Рискевич покачал головой, — он был обыкновенным связным. — Но ведь кто-то давал ему задания? — Был резидент, но он ушел в отряд. Резидентом должен был стать один из пришедших. — Жаль, что вам не удалось взять их живыми. — Это было безумно сложно, господин полковник, четверо прекрасно подготовленных профессионалов. Наш человек постучал и отошел, один открыл дверь, и сразу же ударил пулемет. Они установили его на столе. Мы потеряли двадцать человек, они взорвали себя гранатами. — Их надо было брать при высадке. — Места высадки никто не знал. Кроме того, мы не могли блокировать улицу и дом. Иначе бы они вообще ушли. — Дело сделано. Сидите, сидите, — Смысловский встал, прошелся по кабинету, — мы знали лишь, что они должны были связаться с поляками. Совместная акция. Весьма серьезная. Но сути ее не знал и наш польский источник. Полковник подошел к окну. Чуть отодвинул маскировочную штору. За темным стеклом угадывались очертания улиц, шпиль костела, кусок отеля «Палас». В Варшаве была ночь. Над городом висела плотная темнота. Окончился еще один день войны.