— Так, всё! — Следователь ударил рукой по столу. — Слушать весь этот бред я не намерен! Теперь понятно, чего тобой так интересуются! — Кто интересуется? — не понял Емельянов. — Да один тип ко мне приходил. Ты самоубийство скрипача помнишь? — Может, убийство, — поправил Емельянов, — вскрытия еще не было. — Тьфу ты, черт! Горбатого могила исправит! — плюнул в сердцах Сергей Ильич. — Вечно ты со своими убийствами. Везде тебе мерещится. Ладно, если что, к доктору сходишь. А я о другом. Ты помнишь того второго, здоровенного лба, который вместе с Печерским был? — Хам с надутой мордой, — сразу вспомнил Емельянов, — и что? — Он ко мне приходил. Жмурко его фамилия. Сунул в нос красную книжицу и ну давай о тебе расспрашивать! Мол, что ты, где ты… — И что ты сказал? — Емельянов вдруг почувствовал неприятный холодок под ложечкой, как будто с размаха его окунули в холодную воду. — Ну, что всегда в таких случаях говорят. Какой ты классный опер и идейный коммунист. — Я же не коммунист, — не выдержал Емельянов, — проверит и поймет, что ты солгал. — Ну, может, я такое и не говорил, — смутился следователь, — уже не помню… Но хорошее о тебе точно сказал. — Подожди, — насчет хорошего Емельянов не поверил сразу, — что конкретно он расспрашивал? Что его интересовало? — Почему на дело скрипача приехал именно ты, — собравшись с духом, выпалил Сергей Ильич. — Так, — Емельянов забарабанил пальцами по столу, — теперь дело скрипача. Час от часу не легче. И что ты сказал? — А кто должен был поехать, кроме тебя, если это твой район? — Ты специально пришел, чтобы про КГБ рассказать? — понял Емельянов. — Предупредить тебя, дурня, — следователь встал со стула и направился к двери, — стоит ли вор того, чтобы из-за такой мрази подставлять свою голову? Подумай, Емельянов! Дверь захлопнулась, а опер еще долго слышал звук его шагов. Глава 17 Вонь стояла невыносимая. Воздух казался липким, он словно прилипал к ноздрям, к губам, накрывая лицо плотной, душной подушкой. И нужно было прилагать серьезные усилия, чтобы дышать. Что-то сладковатое было в воздухе. Приторное, как переслащенный чай. К этой ноте отчетливо примешивался аромат гниения органических отходов. Казалось, так гниют испорченные остатки пищи, трупы животных. Мерзкая вонь. Емельянов прижал к лицу носовой платок, очень жалея, что поблизости нет воды и нечем его смочить. Дышать через сухую ткань было невыносимо. До этого он честно пытался приспособиться к обстановке, не обращая внимания на запах. И даже выдержал так целых 10 минут. Но потом плотная подушка буквально закупорила его легкие, подступая к горлу тошнотой. Емельянов представил себе эту жуткую картину: опер, блюющий на осмотре места происшествия. Падение хуже сложно было даже вообразить. И он достал платок. Ситуация усугублялась еще тем, что голова у Емельянова была чугунной и, казалось, готова была воспалиться при любом прикосновении к лицу или волосам. Накануне вечером он перебрал лишнего. Опер был слишком расстроен неприятностями на работе. После отвратительного разговора со следователем о закрытии дела Паука и скрипача его вызвал к себе начальник уголовного розыска и устроил ему скандал. Орал на него, как на мальчишку. Дал сроку два дня, чтобы завершить несколько открытых краж. А потом произошло, собственно, то, чего и следовало было ожидать. Емельянов был поставлен в известность, что дело скрипача закрыто, так как уже есть заключение экспертизы, и это самоубийство. По самоубийству уголовные дела не открывают. А убийство Паука начальник велел списать на бандитские разборки, и, если не найдется мелкая шестерка, то можно отправить в архив как висяк. К тому же, особо подчеркнул начальник, есть заключение, которое свидетельствует, что Паук умер от передозировки кокаина. Кокаин употреблял сам. Значит, почти естественная смерть. Нечего тратить время — и свое, и людей из отдела на то, чтобы разбираться в ссорах этой мрази и в смертях всяких наркоманов, которые повыходили из зон. Собаке — собачья смерть. Даже видавшего виды Емельянова поразила наглость и циничность такого поведения. Он уже давно понял, что в работе советских правоохранительных органов всегда присутствует двойная мораль. Лицемерят ради официальной статистики, лгут ради социалистических правил, подделывают отчеты, двурушничают, в глаза говорят одно, делают другое, думают третье. И так всегда. При этом выкручиваются, чтобы поменьше работать, создать вид бурной деятельности на пустом месте. И так — во всем. На подобных принципах строилась статистика, которую специально подделывали, отправляя в партийные инстанции. Но никогда еще факты не подмахивались так цинично и нагло. Невозможно было на черное говорить белое и все время закрывать глаза. Емельянов так и сказал. Конечно, рискованно было разговаривать с начальством в таком тоне, но он просто не выдержал. К тому же, было одно обстоятельство, о котором не знал ни следователь, ни начальник уголовного розыска, а Емельянову была известна слава Паука. Такие вещи были тайным, внутренним делом оперативников, когда не подпускали посторонних. И Емельянов знал о тайной репутации Паука. Все было просто. Паук был единственным вором, который не стал стучать. Ничего не сказал в кабинетах уголовки. Как его ни били, он молчал. Чужое мужество даже врагам внушает уважение. А это было мужество — выдержать допросы с пристрастием и молчать. Поэтому Емельянову Паук был интересен. Можно сказать, он его уважал. Именно поэтому ему было интересно, кто расправился с ним, потому, что такой судьбы Паук не заслужил. Емельянов был настроен найти его убийцу. И настроен серьезно. А тут — такое… Поэтому он не смог промолчать. Начальник вспылил и снова заорал на него. Но Емельянов не обижался, потому что в этой истерике начальника он отчетливо почувствовал страх. Было понятно, что начальник боится КГБ, что приказ идет непосредственно оттуда. Давят на него, поэтому он вынужден давить на Емельянова. И пути назад нет. Но, несмотря на то что Емельянов прекрасно понимал правду, из кабинета начальства он вышел в самых расстроенных чувствах. Невыносимо было оставаться наедине с такими мыслями и сидеть в пустой квартире. И он пошел к своему другу, который жил неподалеку. Это был старый школьный друг. Он работал инженером на одном из заводов и жил в коммуналке. Емельянов знал, что это единственный человек, способный его понять. Засиделись они допоздна. Пили водку. Много. Обычно Емельянов никогда не напивался сильно и всегда старался себя контролировать. Но тут он потерял меру. Кое-как добрался домой в полночь и свалился мертвым. Утром же вернее будильника его подняла жутко болевшая голова, превратившаяся в сплошной, раскаленный шар. Боль пульсировала в каждой точке черепа и выворачивала наизнанку все нутро. Было невыносимо сопротивляться этой дикой муке. Наглотавшись таблеток, Емельянов кое-как поплелся на работу. Там его уже ждал сюрприз. Вся группа была в сборе. — Где тебя носит? — налетел на него кто-то из оперов. — С утра начальник телефон обрывает, все тебя спрашивает, рвет и мечет. — Да говори толком, — застонал Емельянов, для которого слово было подвигом. — Что стряслось? — Жмурик на одном из заводов на Пересыпи. В 6 утра обнаружил ночной сторож, когда обходил территорию. — Какой завод? — Емельянов старался соображать. — Да хрен его знает! Рядом с Жеваховой горой. С него эту гору видно, с территории. Жмурик возле складов лежал, далеко от главных ворот. — Что за жмурик? — поинтересовался Емельянов, кляня на чем свет стоит неведомого покойника — потому что невозможно было придумать что-то хуже, чем с похмелья осматривать труп. — Вот! Это и есть самое интересное! Жмурик специально для тебя, — рассмеялся его товарищ, — Дато Минзаури. Правая рука Паука. — Что?! — Хмель, апатия, тошнота, даже головная боль — все слетело мгновенно, словно по мановению волшебной палочки. — Как опознали? — У него в кармане паспорт лежал. Да и лицо не изуродованное. Опознать можно. Емельянов первым забрался в машину, стараясь убедить себя, что он предчувствовал такое развитие событий. Было ясно, что тот, кто избавился от Паука, избавится и от его верного ассистента, правой руки, посвященного во все то, что знал Паук. Было начало десятого утра. Завод работал вовсю. Смена начиналась в восемь, и в то время, когда оперативный уазик въехал в ворота со стороны переулка, уже вовсю громыхали станки, а к складам ездили рабочие с тачками, загруженные какой-то металлической арматурой. — Склад в конце двора, это на самом краю территории, — рядом с ними семенил пожилой сторож, тот самый, который нашел труп. Впереди еще только виднелись выкрашенные синей краской ворота склада, а Емельянов уже не мог здесь дышать. Он буквально чувствовал, как у него прямо огнем горит грудь! — Что за вонь такая? — обернулся он к сторожу. — Это завод так воняет? Падалью… — Что вы! На заводе с металлом работают, — будто возмутился сторож, — а это мясокомбинат воняет. Здесь, неподалеку. У них дальше по переулку склад есть. Вот там. Отходы плохо утилизируют. — Кошмар какой-то! — Емельянов передернул плечами. — В жизни больше не прикоснусь к колбасе! — Отстал ты от жизни, Емельянов, — фыркнул кто-то из его коллег, — колбасу делают из туалетной бумаги и крахмала. А падаль идет на мясные консервы и само мясо. Переговариваясь так, подошли к концу двора, где возле стены склада, чуть поодаль от запертых ворот, на спине, ровно, лежал человек. И, едва они подошли, Емельянову все стало ясно. На земле действительно лежал Дато Минзаури. Тот самый вор, которого Емельянов допрашивал несколько дней назад. Лицо Дато было белым как мел, словно из тела разом слили всю кровь. Одет он был щегольски: красная нейлоновая рубашка и фирменные джинсы «Ливайс». Кроссовки — по виду поддельные, сделанные местными фирмачами под «Адидас». Рядом, на земле, лежал велюровый черный пиджак. Он был не брошен, а аккуратно сложен. Емельянов поморщился. Дато был одет дорого, но абсолютно безвкусно. Сразу было видно, что у него не было ни вкуса, ни воспитания. Опер взял в руки пиджак, достал паспорт, носовой платок, пахнувший мужским одеколоном, расческу. В другом кармане лежал бумажник. В нем было 500 советских рублей. Деньги у воров водились всегда. Возле тела тут же стал колдовать эксперт. Емельянов внимательно наблюдал за его действиями — потому что в этот раз ему не повезло. На вызов приехал второй судмедэксперт — пожилой, высокий, громогласный, с копной пушистых седых волос. Тот самый тип, с которым Емельянов не раз сталкивался и на чьей совести было немало фальшивых заключений. Труп он осматривал поверхностно, с брезгливой гримасой на лице, которую Емельянов всегда не мог понять. Наконец оторвался от тела и повернулся к оперу. — Предположительно, смерть наступила между 2 и 4 часами ночи, — сказал он, — точнее покажет вскрытие. Емельянов смотрел, как тот стал складывать инструменты в свою сумку. Даже он, не медик, понимал, что тело осмотрено кое-как. Почему-то только сейчас Емельянов вспомнил, что фамилия этого эксперта Грищенко, зовут вроде Евгений Иванович. Странно — они вместе работали не раз, а он никогда не называл его по имени и отчеству. — Какая причина смерти? — спросил Емельянов.