– Ага, спасибо! – ядовито ответил я, отодвинулся от стола и встал. Станхион был среднего сложения и красиво одет в темно-зеленое с черным. Круглое, бородатое лицо и небольшое брюшко, заметное только оттого, что он сидел. Он улыбнулся и махнул свободной рукой, подзывая меня. В другой руке у него была высоченная кружка. – Приветик! – весело сказал он. – У вас вид человека с большими надеждами. Собираетесь выступить перед нами сегодня? Он вопросительно вскинул бровь. Теперь, подойдя ближе, я разглядел, что волосы у него темного, густо-рыжего цвета, но это заметно только под определенным углом освещения. – Надеюсь, сэр, – ответил я. – Хотя я рассчитывал немного обождать… – Разумеется, разумеется! Мы никого не выпускаем демонстрировать свой талант, пока солнце не село. Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть из кружки, и, когда он повернул голову, я заметил у него в ухе серьгу в виде золотых дудочек. Он удовлетворенно вздохнул и утер губы рукавом: – Вы на чем играете, на лютне? Я кивнул. – Не решили еще, чем вы нас сегодня поразите? – Смотря по ситуации, сэр. «Песнь о сэре Савиене Тралиарде» кто-нибудь играл в последнее время? Станхион вскинул бровь и кашлянул. Пригладив бороду свободной рукой, он сказал: – Да нет. Вроде кто-то пытался было несколько месяцев назад, но замахнулся чересчур высоко. Пару раз слажал и сдулся. – Он покачал головой. – Короче говоря, нет. В последнее время никто ее не играл. Он снова отхлебнул из кружки, задумчиво сглотнул и заговорил снова. – Большинство людей полагают, что, для того чтобы выставить свой талант в наиболее выгодном свете, лучше выбрать что-нибудь попроще, – аккуратно заметил он. Я воспринял не высказанный вслух совет и не обиделся. «Сэр Савиен» – самая сложная вещь, какую я когда-либо слышал. Мой отец был единственным во всей труппе, кому хватало мастерства для ее исполнения, и то я всего раза четыре или пять слышал, как он исполнял ее на публике. Длится она всего-навсего минут пятнадцать, однако эти пятнадцать минут требуют стремительной и точной работы пальцев, и, если делать все правильно, лютня поет на два голоса сразу, мелодию и аккомпанемент. Да, это сложно, однако же ничего такого, что не способен сыграть любой искусный лютнист. Но «Сэр Савиен» – это еще и баллада, и в партии голоса – своя контрмелодия, ритм которой отличается от партии лютни. Это трудно. А если исполнять балладу как следует, на два голоса, мужской и женский, которые поют куплеты по очереди, становится еще сложнее, поскольку в припевах женский голос поет контраккомпанемент. Если все сделано правильно, эта песня бьет навылет. Увы, немногие музыканты способны спокойно выступать посреди такого урагана музыки. Станхион еще разок от души отхлебнул из кружки и утер бороду рукавом. – Один петь будете? – спросил он, похоже, несколько возбудившись, невзирая на свое недовысказанное предупреждение. – Или вы привели кого-то, кто будет петь вторым голосом? Может, кто-то из пришедших с вами юношей кастрат? Я представил себе Вилема в роли сопрано, с трудом сдержал смех и покачал головой: – Нет, у меня нет друзей, которые могли бы это спеть. Я собирался исполнить третий припев дважды, чтобы кто-нибудь при желании мог вступить за Алойну. – На манер бродячих актеров, да? – он смерил меня серьезным взглядом. – Послушай, сынок, не мне это говорить, но ты уверен, что хочешь пробоваться на «дудочки» вместе с кем-то, кто ни разу с тобой не репетировал? Это меня ободрило: значит, он понимает, как это сложно. – А сколько «дудочек» будет сегодня в зале – ну, примерно? Он призадумался: – Примерно? Человек восемь. Ну, может, десять. – То есть, по всей вероятности, тут будет минимум три женщины, которые доказали свой талант? Станхион кивнул, глядя на меня с любопытством. – Так вот, – медленно сказал я, – если то, что мне говорили, правда и «дудочки» получают только те, кто и в самом деле этого достоин, значит, хоть одна из этих женщин партию Алойны знает. Станхион сделал еще один большой, неторопливый глоток, глядя на меня поверх кружки. Потом он ее поставил, а бороду утереть забыл. – А ты гордец, а? – напрямик спросил он. Я огляделся: – Это же «Эолиан», да? Мне говорили, что это место, где гордость платит серебром и звучит золотом. – Мне это нравится, – сказал Станхион почти про себя. – «Звучит золотом»… Он с размаху опустил кружку на стойку, так, что сверху небольшим гейзером выплеснулось что-то пенное. – Черт возьми, парень, надеюсь, ты и впрямь так хорош, как о себе думаешь! Мне бы тут совсем не помешал еще один человек с огнем Иллиена. Он взъерошил свои собственные рыжие волосы, подчеркивая двойной смысл фразы. – Надеюсь, это место и впрямь так хорошо, как все о нем думают, – всерьез ответил я. – Мне нужно место, где гореть. – Ну, на улицу он тебя не выкинул, – ехидно заметил Симмон, когда я вернулся за стол. – Так что, видимо, все обернулось не так плохо, как могло бы. – Да, по-моему, все хорошо, – рассеянно заметил я. – Но я не уверен. – Как же это ты не уверен? – возразил Симмон. – Я видел, как он смеялся. Это же наверное, хорошо? – Не обязательно, – возразил Вилем. – Я пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, – сознался я. – Иногда мой язык принимается болтать сам по себе, и голова не сразу его догоняет. – По-моему, такое случается регулярно, нет? – заметил Вилем, мягко улыбнувшись, что бывало нечасто. Их болтовня мало-помалу меня успокаивала. – Чем дальше, чем чаще, – признал я, ухмыльнувшись. Мы пили и шутливо трепались о всякой ерунде, обсуждая слухи о магистрах и немногочисленных студентках, привлекавших наше внимание. Говорили мы и о том, к кому из студентов мы относимся хорошо, но большую часть времени все-таки перемывали кости тем, к кому относились плохо, обсуждая, почему и за что мы их не любим и что бы мы им сделали, будь на то наша воля. Такова уж человеческая натура. Время шло, «Эолиан» мало-помалу наполнялся народом. Симмон поддался на подначки Вилема и принялся пить скаттен: крепкое черное вино с подножий гор Шальда, чаще называемое «хвосторез». На Симмона оно подействовало почти сразу: он стал громче смеяться, шире улыбаться, ерзать на стуле. Вилем оставался таким, как всегда: спокойным и молчаливым. Я заказал выпивку следующим, взяв каждому по большой кружке крепкого сидра. Вилем насупился было, но я ему сказал, что, если получу сегодня «дудочки», то он у меня утонет в хвосторезе, но если они у меня нажрутся до того, как это случится, я их лично выволоку отсюда и брошу в реку. Оба заметно угомонились и принялись сочинять непристойные куплеты к «Лудильщику да дубильщику». Я предоставил их этому занятию, а сам погрузился в свои мысли. В голову упрямо лез тот факт, что к завуалированному совету Станхиона, возможно, стоит и прислушаться. Я вспоминал другие песни, которые можно было бы исполнить сегодня, достаточно сложные, чтобы продемонстрировать свое искусство, и при этом не настолько сложные, чтобы не оставить возможности показать артистизм. Голос Симмона вернул меня к действительности. – Слышь, ты же вроде умеешь стихи сочинять!.. – требовательно сказал он. Я прокрутил в голове конец их разговора, к которому прислушивался вполуха. – Попробуйте «И в тейлинской сутане», – равнодушно посоветовал я. Я сейчас слишком нервничал, чтобы объяснять, что одним из пороков моего отца как раз была склонность к непристойным частушкам. Они радостно прыснули, а я снова задумался: ну какую же еще песню можно спеть? Я так ничего и не придумал к тому времени, как Вилем меня снова отвлек. – Ну что тебе?! – сердито осведомился я. Тут я увидел в глазах Вилема то непроницаемое выражение, которое они приобретали только тогда, когда Вилем видел что-то, что ему всерьез не нравилось. – Ну что? – повторил я, уже более вменяемым тоном. – Человек, которого все мы знаем и любим, – мрачно сообщил Вилем, кивая в сторону двери. Я никого знакомого не увидел. «Эолиан» был почти полон, только внизу толпилось человек сто, если не больше. Через открытую дверь мне было видно, что снаружи стемнело. – Он к нам спиной стоит. Расточает свои сальные чары прелестной юной даме, которая его, видимо, еще не знает… Вон, справа от круглого господина в красном, – указал мне Вилем. – Сукин сын! – выдохнул я, слишком ошеломленный, чтобы выругаться как следует. – Лично мне всегда казалось, что он ближе к свиньям, – сухо заметил Вилем. Симмон огляделся, моргая, как разбуженная сова: – Что такое? Кто там? – Амброз. – Яйца Господни! – сказал Симмон, перегнувшись через стол. – Только этого мне и не хватало. Вы с ним еще не помирились? – Да я был бы только рад оставить его в покое! – возмутился я. – Но ведь он каждый раз, как меня увидит, не может удержаться, чтобы меня не куснуть! – Для драки нужны двое, – заметил Симмон. – Да иди ты!.. – отпарировал я. – Мне плевать, чей он сынок. Я не собираюсь падать кверху пузом, как трусливый щенок. Если он настолько глуп, что продолжает меня тыкать, я ему откушу тот палец, чем он тыкает! – Я перевел дух, чтобы успокоиться, и постарался говорить рассудительно. – Рано или поздно он все-таки поймет, что меня лучше оставить в покое.