– Ну, просто так принято. Это отдых в пути. – Я поразмыслил. – Наверно, считается, что они приносят удачу… Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать. – Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить. Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу. Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону. Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову. – Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном? Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня: – Не слишком ли ты навязчив, милый? – Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь. Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне: – Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся! Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее. Отец тоже меня поцеловал. – Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин. Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края. – Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а? Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся. – Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен. Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает: В окне пылает золотой закат, В вечерний час я жду тебя одна, Ты должен был давно прийти назад, Но ждет любовь, тебе верна! Отец отвечал: В вечерний час я повернул домой, При отблесках последнего луча, Вокруг темно и слышен ветра вой, Но светит мне родной очаг! Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует. Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее. – С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить. – А почему мы останавливаемся возле серовиков? – Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых. Он помолчал. – Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?.. Как тягокамень, даже в наших снах, Стоячий камень на пути стоит, Все глубже в Фейе он тебя манит, Ключ-камень путь откроет сквозь холмы Туда, где что-то, что-то, что-то… мы. Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой. – Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку? Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя. – А что такое «тягокамень»? – спросил я. – Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок. Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос: – Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да? – А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине. Он снова подергал себя за губу и нахмурился. – Сын мой, даже если ты все забудешь, помни одно. Поэт – это музыкант, который не умеет петь. Слова вынуждены искать путь к разуму человека прежде, чем добраться до сердца, а у многих людей разум – мишень прискорбно мелкая. Музыка же трогает сердце напрямую, независимо от того, насколько мелок или упрям разум слушателя. Мать несколько неженственно фыркнула: – Сноб! Ты просто стареешь. – Она театрально вздохнула. – На самом деле, в том-то вся и трагедия. Второе, что покидает человека – это его память. Отец негодующе напыжился, но мать не обратила на него внимания и сказала мне: – Кроме того, единственный обычай, который заставляет труппы останавливаться возле серовиков – это лень. Стишок должен был выглядеть как-то так: Зимою ли, летом Дорогой бреду, Прилечь по дороге Я повод найду, Кто хочет лениться — И камень сгодится! Отец подошел к ней со спины, и глаза у него мрачно сверкнули.