28 июня 1941 года. Декретное время: 6 часов 15 минут утра. Южная оконечность Беловежской пущи. – Значит, слушаем боевые задачи: первая – дойти до своих. Как воинское подразделение застава более не представляет собой организованной силы, потому в боевое взаимодействие с врагом не вступаем или вступаем только в крайнем случае. Вторая – нам нужна провизия. Но ее запас можно обновить только во встречающихся по пути населенных пунктах. Покупать ее не на что, так что будем оставлять расписки. Вопросы? Перминов, держащийся необычно – хотя, скорее, нет, как раз наоборот, обычно официально, сухо обращается к подчиненным, то есть к нам. Впрочем, может, его напыщенный официоз – это на деле тонкий психологический ход? Ведь лейтенант таким образом создает хотя бы видимость того, что мы все еще представляем собой воинское подразделение, а не кучку отчаявшихся окруженцев, которые только и ищут повода разбежаться по окрестным деревням. Если так, то он действительно справляется, взбодрив людей и задав своим выступлением этакий деловой тон. И, видимо, потому неожиданно для себя я первым открываю рот, сверившись с помощником: – По ходу движения нам предстоит перейти вброд речку, вытекающую из озера Сипурка. Там мы можем пополнить фляги. А чуть дальше за озером в лесу располагается деревня Волкоставец. Думаю, местные могут выделить нам хлеба, яиц, сала, молока и немного картохи. Командир, с трудом сдерживая удивление, только и спросил: – Откуда сведения? Ты же не местный! Пришлось включать дурачка, и, мысленно обматерив самого себя, я максимально уверенно и равнодушно ответил: – Так изучал карты района, товарищ лейтенант. В голове отложилось. Михаил буквально прожег меня подозрительным взглядом, но ничего более спрашивать не стал. – Самсонова все слышали? Переберемся через реку, наполним фляжки, а в деревню отправим разведчика. Думаю, ты, Роман, и сходишь, как проявивший инициативу. Вопросов больше нет? Выход через три минуты! Зараза, как же я мог забыть, что в армии инициатива всегда «любит» инициатора… …Впрочем, все идет вполне нормально, в смысле спокойно. Да, пуща постепенно становится преимущественно хвойной, а значит, все более чистой и светлой. Но деревья стоят все же довольно густо и всего в ста – ста пятидесяти метрах в сторону уже особо ничего не различить. А сверху их раскидистые кроны надежно защищают нас от глаз нацистских летунов. Речку – хотя, скорее, полноводный ручей – мы форсируем даже не раздеваясь. Точнее, раздеваясь, но не целиком: уровень воды достигает всего-то середины бедер. Так что казачка только чуть задрала юбку, пройдя ручей вброд, и если остальные погранцы неожиданно тактично отвернулись от женщины, то я невольно засмотрелся, залюбовался женой, вспоминая самые горячие и страстные мгновения минувшей ночи, одновременно снимая с себя галифе. Мужикам все же пришлось обнажиться, чтобы не мочить штаны. У воды лейтенант позволил отряду устроить небольшой привал, а уже оттуда мы шли до деревни чуть менее двух часов. Когда же послышался отдаленный собачий брех, Перминов дал команду тормозить, подозвав меня к себе: – Ну что, молодожен, сможешь сходить на разведку, силы есть? Этой ночью я, конечно, спал не так много, но и от усталости не валюсь, и вообще, как-то стыдно переваливать на других то, что было мне поручено. Потому я уверенно киваю в ответ. – Тогда слушай: винтарь с боеприпасом оставляй здесь, с собой бери только пистолет и одну гранату. Заметишь хотя бы отдаленное присутствие фрицев, сразу уходите! Я пошлю вас в паре с Гриневым, он, если что, прикроет. Если все ровно, проси еду, сколько смогут дать. И учти… Командир склонился к самому уху и зашептал довольно напряженно: – …тут живут белорусы, еще два года назад бывшие под поляками. Вроде бы жилось им несладко, но мы не знаем, как они на самом деле относятся к советской власти. Если хозяева будут артачиться и на расписку еду не дадут или дадут совсем мало, разрешаю немного припугнуть. Немного – оружием не угрожать! Оно знаешь как – достал пистолет, а он словно сам тебя тянет на глупости… Короче, понял меня – можешь к кобуре потянуться, можешь намекнуть, что тебя в лесу целый взвод бойцов ждет и мы на такое количество людей еды берем совсем мало… Или еще как, по ситуации. Немного смутившись, Михаил продолжил: – Ты не подумай, я грабить людей считаю преступлением. Но бывает, что попадаются такие, знаешь… Ну вот прям «кулаки» с агитплакатов, настоящие скряги! Краюхи черствого хлеба не дадут! А мне, считай, отделение кормить хотя бы раз в день требуется. Понял? Я только козырнул в ответ: – Как не понять, товарищ старший лейтенант? Если что, буду импровизировать, но в пределах разумного! Командир, удивленно качнув головой – видать, термин «импровизация» для него в новинку, все же согласно кивнул: – Действуй по обстановке. После чего уже громче подозвал снайпера: – Гринев, пойдешь с Самсоновым! Обойдите деревню, в лесу она ведь наверняка небольшая, внимательно осмотритесь. Если есть фрицы – не лезьте, обойдем стороной. А какая вдруг случится напасть, ты, Саша, прикроешь Романа. Понял? Товарищ только уверенно кивнул. Сняв с себя разгрузочные ремни и облегчив поясной от подсумков, оставляю лишь кобуру с «вальтером» да ножны со штык-ножом. Кажется, что он уже как-то сроднился со мной… Встретившись взглядом с любимой, я ободряюще кивнул ей, не желая как-то иначе проявлять свои чувства при погранцах. Супруга вернула улыбку, хотя в глазах ее застыло волнение; я заметил, что губы ее украдкой шевелятся, а пальцы, сложенные в горсть, тайком перекрестили нас с Гриневым. И хотя жест жены мог бы показаться со стороны проявлением какой-то деревенской дремучести, мне на душе стало легче и как-то спокойнее. Ведь понятно же, что молится и крестит с заботой, что для нее это проявление чувств. На свой лад даже более важное и значимое, чем слова любви, страстный секс или романтический завтрак в постель… – Слушай, в голове не укладывается, что вы теперь с Мещеряковой! В нее же ползаставы было влюблено, так ведь никого к себе не подпускала! А тут вдруг… Сашка замолкает на полуслове, но я понимаю его мысль и отвечаю в тон: – Ты понимаешь, Саня, а я вдруг понял, что жизни мне остался один глоток и что сейчас нечего бояться сделать то, что всегда мечтал сделать. И, как видишь, мне казачка не отказала. Товарищ хмыкнул, но после согласно кивнул: – Это правильно – не бояться рисковать… Так, а вон и наша деревня. Действительно, в просветах между соснами показались бревенчатые срубы. Сняв с плеча «светку», Гринев аккуратно ложится, умело спрятавшись за стволом ближайшего дерева так, чтобы из-за него выглядывал только тонкий ствол самозарядки. Его примеру последовал и я, достав из кобуры трофейный «вальтер» и заняв позицию чуть в стороне от снайпера. Какое-то время мы следим за происходящим в деревне – точнее, следит Сашка, мне-то без оптики особо ничего не разглядеть. Затем аккуратно смещаемся в сторону, обойдя виднеющиеся строения, пока товарищ неожиданно не резюмирует: – Да это не деревня никакая. Хутор на одного хозяина, правда, крепкий. Не иначе как кордон лесничего. – Та-а-а-к… А хозяина ты видел? – Да вроде мелькнул в окнах. Пойдешь? С усмешкой отвечаю вопросом на вопрос: – Прикроешь? Гринев уверенно кивает, одновременно поудобнее распластавшись на земле. – Ну тогда чего же не пойти? Но несмотря на то, что задача мне досталась вроде бы плевая – пойти да попросить еды у лесничего для отступающих бойцов РККА, которым он по идее просто обязан помочь, – чем ближе кордон, тем сильнее мое волнение. Однако пистолет я заранее прячу в кобуру, нацепив на губы радушную, располагающую улыбку. Первым присутствие чужака почуял пес, начав заливисто, громко брехать. Причем собака оказывается непривязанной и при моем приближении тут же бросается ко мне, громко рыча и озверело лая. И хотя кобель вроде бы и не самой агрессивной породы – не какой-нибудь алабай, не московская сторожевая и даже не овчарка, как у погранцов, но крупный самец-лайка, буквально летящий в мою сторону, яростно оскалив зубы, заставляет сердце бешено забиться в груди. Рука рефлекторно выхватывает «вальтер», на автомате сняв его с предохранителя, но в этот же миг раздается сердитое: – Гром, место! Пес останавливается как вкопанный и даже прекращает брехать. Облегченно выдохнув, я поворачиваюсь к источнику звука, чтобы поблагодарить хозяина, но мой взгляд натыкается на черную дырку в стволе нацеленной на меня «мосинки» – обрезанной, кстати. Лесничий, или как его там, здоровый, рослый мужик с сединой на голове и роскошной бородой, спускающейся к груди, яростно буравит меня взглядом, не опуская оружия. Однако я быстро отхожу от первой оторопи и спокойно, практически дружелюбно говорю: Убери обрез, дурак. Только дернешься, тебя снайпер снимет. Ствол в руках хозяина хутора ощутимо дернулся, и, как кажется, в глазах его промелькнул страх. Но ответил он сурово, стараясь не демонстрировать секундной слабости: – Брешешь. Сам пистоль убери! Спокойно – собственное хладнокровие, кстати, меня самого удивляет! – убираю «вальтер» в кобуру, после чего говорю лесничему: – Я убрал. И доставать не собирался, собака напугала. Снайпер у меня за спиной в двухстах метрах позади. Ты все еще жив благодаря приказу командира (на самом деле Гринев мог просто не успеть прицелиться из-за деревьев!). Мы просим выделить нам еды в дорогу, за нее лейтенант напишет расписку. Дернешься, попробуешь сделать глупость – умрешь. Гарантированно. Так что теперь и ты опусти оружие. Обрез клонится к земле медленно, словно бы нехотя. При этом лицо мужика кривится в злобной гримасе: – Коли врешь, пожалеешь, паря. Кажись, Грому ты не понравился… – А ты не понравился мне. В лесу снайпер, а чуть в стороне схоронился неполный взвод пограничников, которые в случае моей смерти на хуторе бревна на бревне не оставят. Так понятней? Собери еду: сала там, картохи, молока. Можно и яиц, желательно вареных. Хлеб, если есть, тоже нужен. Однако лесничий – если это вообще лесничий – только сплюнул на землю, после чего злобно прошипел в ответ: – А нет у меня жратвы. Ни картохи, ни сала, хрена – и того нет! Меня хозяин хутора начал откровенно раздражать, потому я жестко заметил: – За базар отвечаешь? А если найду?! Ехидная, злая улыбка мужика и вовсе превращается в гримасу ненависти. Ответил он нарочито ерничая, издевательски: – Узнаю доблестных бойцов РККА! Вам лишь бы крестьян своих пограбить, да после того как на фронте получите по первое число! Защитнички гребаные… – Ты, я смотрю, советскую власть не особо любишь? Хуторянин, явно поймавший кураж, ответил вполне искренне: – А за что мне ее любить?! За продразверстки в 20-м, когда треть моей семьи едва с голода не подохла? За то, как священника нашего – дядю моего – со старостой деревенским расстреляли без всякого суда? Или за то, что меня в армию силком забрали да в окопы бросили, с ляхами драться? – Так ты по-русски чище меня шпаришь, что тебе до ляхов? Или под ними так сладко жилось? Не отвечай, по глазам вижу: слаще, чем сейчас. Да только тут такое дело, – я тяжело, показательно вздохнул, словно бы действительно жалея, – под немцами жизни тебе не будет. Совсем. Призвав помощника, после короткой паузы я продолжил уже более уверенно: – Они же как думают: мы, славяне, для них унтерменши – недочеловеки, значит. А раз недочеловеки, то и отношения к нам людского быть не должно. Захоти грабь, захоти насилуй, захоти убивай – и хрен тебе за это что будет. В Германскую немцы за колонии дрались в Африке, а теперь мы для них колония, от Буга до Урала. А население – не под корень, конечно, но сократить втрое, а оставшихся – в рабов, как раз как в Африке. Думаешь, вру? Ну так ведь вскоре сам все узнаешь… Мы пленного допрашивали, так он сказал, что все указания по гуманному обращению с гражданским населением и о преследовании военных преступлений у фрицев по армии отменили перед самым нападением на Союз.