Этот бог — Сет, который также и Секхет[114], богиня. Секхет называют «Оком Ра», и она — орудие уничтожения человечества. Иногда я захожу в «Польский клуб» на Эксибишн-роуд, недалеко от Музея науки[115]. Там еще можно получить хорошую дешевую еду и повстречать нескольких единомышленников. Им известно, что я на самом деле не поляк, но они готовы закрыть на это глаза. Они распознают страдание. Всем славянам там рады. В клубных комнатах высокие потолки, там постоянно прохладно, даже летом, и там есть сад. Я однажды взял с собой миссис Корнелиус в качестве своей гостьи. Никто ей не грубил. В сегодняшнем Лондоне почти не осталось подобных мест. Но, мне кажется, миссис Корнелиус сочла тамошнюю атмосферу немного гнетущей. Она по-прежнему живет настоящим. Она гордится своим прошлым и наслаждается воспоминаниями, но не сосредотачивается на них. В клубе я стал слишком мрачным, решила миссис Корнелиус. Я объяснял разницу между духовным постижением истории и простой жалостью к себе, но она меня почти не слушала. Она тоже познала в жизни великую боль. Возможно, она, подобно мне, не хочет задумываться о некоторых событиях прошлого. Но она наслаждается нашими воспоминаниями. Иногда мы сидим вместе в ее квартире на Колвилл-террас и беседуем. Если шум репетирующих рок-групп и крики проституток, ссорящихся с сутенерами, не заглушают наши голоса, мы зачастую засиживаемся до глубокой ночи. Миссис Корнелиус вспоминает о своих успехах, о временах, когда она была великой звездой на сцене и на экране; но у нее сохранилось совсем немного личных вещей, связанных с прошлым. Она напоминает и о моей собственной известности. Действительно, в своих альбомах для вырезок я уделил ей больше места, чем себе. Она любит листать эти тяжелые страницы, покрытые коркой клея, смеясь при виде прежней косметики, платьев, возмутительных сценических псевдонимов. Я полагаю, что эта реакция вполне естественна, но все равно она вызывает некоторое чувство неловкости. Моя подруга придает слишком мало значения своим талантам. Она так поступала всегда. Именно поэтому я хочу поведать миру, кем она была. Мое будущее у меня украли, но она, небрежная богиня, просто отбросила свое так же легко, как выбрасывала сигареты за борт корабля. И она никогда не говорила, что сожалела о случившемся. Ее сожаления иного порядка, обычно она сожалеет о каком-то джентльмене, которого не смогла завлечь на ложе удовольствий. Ее любили некоторые из величайших деятелей современной истории, она наслаждалась благосклонностью влиятельных финансистов и политиков, и, если бы не врожденная скромность, миссис Корнелиус могла ежедневно заполнять страницы таблоидов своими воспоминаниями. И все же она, кажется, испытывает мало уважения или сочувствия к этим мужчинам. — Парни в те времена были как моротшеное или выпивка. Если их оказывалось слишком много, то становилось плохо. — Она одинаково подробно рассказывает и о персидском плейбое, что увез ее из Уайтчепела и бросил в Одессе, и о Троцком, любовницей которого стала в России. — Они теперя назвают это И-ран; отшень хорошее название. Тшто б они устроили, если б смогли? Но он был тшертов ублюдок, ублюдок. Он, правда, никогда не выл, как Лео, тот просто не мог, мать его, остановиться. Особенно после того, как попал во Францию. Помнишь Кассис[116], Иван? Е partito il treno? С’é tempo per scendere? Attraversiamo la frontiera? Она не была yachna[117]. И я живу благодаря ей. Я говорю, что она — настоящая хранительница моей жизни. Она смеется, когда я пытаюсь это объяснить. Она хлопает меня по плечу и называет своим сентиментальным маленьким русским. Она всегда была моей верной подругой. Мы ехали в Фастов по липовой аллее, и красный флаг развевался над нашим «мерседесом». Она пахла летом и розами, хотя и была укутана в чудеснейшие меха. Потом мы почувствовали мерзкое зловоние, исходившее от трупов лошадей, сброшенных в придорожные канавы; иногда там же гнили и трупы людей, бедных невежественных сторонников Петлюры. Он провозгласил, что даст им землю, но он был другом богатых. Он дал им только снег. Его обещания оказались иллюзорными и растаяли под весенним солнцем. Если бы он послушался меня, если бы он по-настоящему любил нашу Украину, как любил ее я, — тогда мне удалось бы его спасти! Он отверг мой фиолетовый луч. Они хотели только нашего зерна и нашей стали, эти московские евреи. Они и теперь не успокоились. Но она говорит, что я нездоров, и позволяет мне вспоминать только о хороших временах, лучшие из которых мы провели в Голливуде, когда я стал принцем, звездой, влиятельным и солидным человеком и соперничал со всеми прочими великими аристократами, восхищавшими меня, особенно с Гриффитом. Как только я стал равным ему, я пригласил выдающегося режиссера в свой дом, но он уже к тому времени превратился в полного подозрений затворника. Мне следовало поучиться у него. Ты король в Голливуде только тогда, когда твои работы популярны, когда ты подчиняешься власти студии. Сделай хоть что-нибудь во имя искусства, идеализма или даже всеобщей совести и заработай на этом деньги — и тебя по-прежнему будут ценить. Но, последовав велению совести, не сумей сделать деньги — и ты почти мгновенно погибнешь. Ты станешь злодеем. Эту горькую правду узнал Гриффит. Но я тогда был счастлив, возможно, потому, что будущее потускнело, а прошлое стало менее болезненным, превратившись в бесконечный перечень моих триумфов. У великих создателей голливудских мифов я научился тому, как представить свою краткую биографию в лучшем и самом драматическом свете. Том Микс родился в Пеории, а Грета Гарбо в Детройте[118], но все вокруг слышали иное, не потому, что эти люди были лжецами, но потому, что они знали — таков единственный способ сохранить влияние на публику и, в конечном счете, на студии. Но студии, разумеется, могли породить другие, менее выгодные мифы, если бы это потребовалось; таким образом, людей всегда окружало множество мифов. У меня был кредит в магазинах. У меня был автомобиль. У меня был небольшой дом в Венеции. У меня были поклонники. Мое социальное положение упрочилось настолько, что меня приглашали на званые обеды. Я часто посещал подобные мероприятия вместе с миссис Корнелиус, такой же звездой; иногда я видел свою Эсме! Собственным успехом я в значительной степени был обязан удаче, природной общительности и определенному актерскому таланту, который развивался в трудные времена, в дни войн и плена и который в основном сводился к пантомиме — именно так приходилось общаться с захватчиками, не говорившими на моем языке. В начале 1925 года, когда я ассистировал Полдарку, меня пригласили на съемки «Бен-Гура» в роли раба на галере и христианина. В итоге я некоторое время работал дублером. В «Темном ангеле», «Красавчике Жесте», «Главном певце» и «Трюках»[119] есть сцены, наделенные особым значением: моя спина и профиль появляются вместо профиля звездного актера, пьяного, одурманенного или похмельного и неспособного сыграть то, что от него требовали. В апреле 1925‑го я уже начал исполнять небольшие роли, и тут вернулся Голдфиш и поручил написать черновик сценария «Белого короля, красной королевы» с намерением принять меня в штат. Я посетил Голдфиша в новом офисе, который он делил с Сесилом Б. Демиллем, — большой беломраморный «колониальный» особняк стоял на бульваре Вашингтона недалеко от «Метро-Голдвин-Майер», и в нем, по случайному совпадению, прежде базировалась студия Томаса Инса, проданная за долги покойного режиссера. Голдфиш был настроен по-отечески. — Удовольствие — это удовольствие, а бизнес — это бизнес. — Он говорил на варшавском диалекте идиша. — Нужно разделять профессионалов и любителей. Я усвоил правило — любителей выжимать, а профессионалов — нанимать. Сам я предпочитал выжимать профессионалов, пока другие тратили впустую время с любителями. Две птицы в одной клетке. Я убежден, вы не окажетесь любителем, Макс. Я заверил его, что был настоящим профессионалом старой школы. — В любом случае, я думал, что время лучше всего использовать именно так, а время — это деньги. Теперь я научился умеренности. Я женился на любительнице, и сейчас мне не приходится выжимать профессионалов! Откровения Голдфиша показались мне и удивительными, и неотразимыми. — Как светский человек, Макс, вы же понимаете, что я имею в виду? Я заверил его, что все превосходно понимаю. Его чувства, по моему убеждению, были точным, почти дословным повторением моих собственных. Только он выразил все гораздо лучше. Я восхитился необычайно литературными оборотами речи. Голдфиш с должной скромностью заметил, что, в общем-то, он человек, который сделал себя сам. — Чтение — вот ответ. Путешествуйте, как я, и вы сможете много читать. И смотреть фильмы, конечно. Постепенно вы понимаете, насколько невежественны. Постепенно вы начинаете исправлять это. И вот он я, Макс, — исправившийся. Хотя они украли все идеи, все вещи, всех звезд и все дни тяжелого труда, которые я потратил на них, искусство ради искусства исправило меня. Качество — вот что нам теперь необходимо. Мелкие вещи, но потрясающие… Так можно получать больше прибыли при меньшей работе, поверьте мне. Я сказал, что не только верил ему, но и от души приветствовал его. Мы расстались очень сердечно. Миссис К., теперь ставшая Глорией Корниш, конечно, до некоторой степени способствовала моему успеху (или веселью, если вам так больше нравится). На Голдфиша произвел впечатление мой литературный дар, он поручил мне написать черновик сценария, намереваясь затем «принять меня в штат», но Лон Чейни[120], великий характерный актер, однажды вечером увидел мои рисунки и немедленно предложил, чтобы я занимался всеми раскадровками. До тех пор я работал ассистентом у Полдарка — на условиях неполной занятости. Чейни представил меня очаровательному шотландцу по фамилии Мензис, ученику великого Грота[121], который больше всего прославился тонким изображением детей. Мензис тогда пытался работать с женой Валентино[122], утверждавшей, что она — русская аристократка, художница, оформитель и кутюрье; но ее идеи отличались такой экстравагантностью, что даже в тех случаях, когда декорации удавалось построить, их было почти невозможно снимать. Очень важным казался цвет, потому что декорации обычно отображались на экране определенным образом. В разработках для «Месье Бокэра» эта дама не принимала в расчет ни цены, ни технические возможности; результатом стала первая неудача Валентино. Утонченная комедия — вряд ли подходящий материал для этого дамского угодника, который выглядел точь-в-точь как итальянский жиголо (кем он и был в действительности) и вкусы и манеры которого свидетельствовали о неблагородном происхождении. Позже Боб Хоуп просто затмил его в этой роли. Некоторые из нас, обитателей Голливуда, смогли подняться после первых скромных шагов. Валентино рухнул под тяжестью беспочвенного самодовольства. Mayn schvitz der spic gonif trenken! [123]Природный талант рисовальщика, основы которого я развил, конечно, в Санкт-Петербургском политехническом институте, произвел на Мензиса впечатление. Он сказал, что у меня воображение, лучше всего подходящее для работы в кино. По его словам, я мыслил широко, но что еще важнее, я создавал проекты, которые можно реализовать и использовать. Он был сторонником движущихся камер и, хотя и восхищался своим учителем, Гротом, чувствовал, что талант Грота сводился к созданию красивых, но статичных декораций. Именно от Мензиса я больше всего узнал о работе художника в кино. Когда я услышал, что он был на студии Корды во время войны, я попытался связаться с ним. Он находился не очень далеко от моего тогдашнего обиталища в Хаммерсмите; я долго объяснял, что звоню из будки и каждая секунда разговора стоит огромных денег, но его так и не пригласили к телефону. Мензис был моим настоящим собратом по духу. В конце тридцатых он стал вдохновителем фильма, который оказался ближе всех прочих к «Рождению нации» Гриффита [124]. Название было мне не по вкусу, и шедевр немного подпортило появление безжизненного жиденка «Говарда» с его подкрашенными светлыми волосами[125], но, когда я впервые увидел «Унесенных ветром» в 1940‑м в Килберне[126], вскоре после прибытия в Англию, картина поразила меня. В прежнем, немом, фильме Глория Корниш играла роль Нелли, а теперь другая англичанка, Вивьен Ли, напомнила о моей Эсме, хотя она отличалась и решительностью, свойственной миссис Корнелиус. Конечно, Кларк Гейбл был великолепен. Настоящий летчик[127] — как и я сам. Подобно Фэрбенксу (и мне), он воплощал американские добродетели — великую отвагу и благодушную честность. Теперь, если не говорить о Джоне Уэйне[128], эти добродетели почти исчезли с экрана. Я помню Геринга, также летчика, который в своей шутливой, но в то же время очень серьезной манере говорил: «Что же нам делать с Америкой?» Не стоит даже упоминать, что он сказал это тогда, когда Гитлер еще не ввязался в войну, цели которой были далеки от его идеалов. Wohin gehen wir jetzt?[129] Так я мог бы спросить его. Сначала Мензис предложил мне разработать несколько отдельных сцен для комедии Шенка «Ее сестра из Парижа» с Констанс Толмедж и Рональдом Колманом[130]. Это не потребовало больших творческих усилий, особенно те сцены, которые Мензис поручил непосредственно мне, но в итоге я принял участие в работе над «Орлом»[131], следующим фильмом Валентино, где мы смогли воплотить самые изысканные фантазии. Мы спроектировали и построили поистине великолепные декорации. Они были романтичны, экстравагантны (хотя не особенно дороги) и воплощали самый дух того, что казалось необходимым в искусстве «движущихся картинок». К сожалению, хотя наши декорации были изготовлены и использованы, сценарий оказался примитивным, и фильм не имел особого успеха. Меня, кстати, можно увидеть в некоторых сценах — я был дублером Валентино. Валентино хотел обвинить меня в своем провале, так как студия не позволила его нелепой жене работать над следующей картиной. Не желая ссориться с влиятельным Мензисом, эта жещина обрушилась на меня. Мензис, однако, оказался верным другом, и к тому времени все студии в Голливуде узнали, что Валентино — поддельный аристократ. В итоге я не работал с Мензисом над последней картиной Валентино, но он поручил мне заняться некоторыми сценами для «Граустарка» и «Чего стоит красота?»[132], где у миссис Корнелиус была значительная роль; единственную же сцену с моим участием из фильма вырезали. Постепенно я полюбил свое новое окружение. Я познакомился со всеми творческими и деловыми сторонами кино. Я строил дворцы, монументы, целые города, я даже обитал в них — иногда в роли героя, иногда в роли злодея, — и, по крайней мере на некоторое время, мой гений был удовлетворен. Лон Чейни стал моим покровителем — возможно, потому что я не относился к нему снисходительно, как определенные вульгарные звездочки-парвеню. Он был профессионалом большую часть своей нелегкой жизни и, подобно мне, начал карьеру в качестве гастролирующего актера. Возможно, он увидел во мне отражение собственной молодости. Но, как бы то ни было, он взял меня под опеку и некоторое время указывал мне путь в опасном лабиринте Голливуда. Хотя сам он страдал от любви к безногой замужней женщине[133] и часто испытывал приступы отчаяния, он все же находил время для советов по вопросам этикета, рассказывал о борделях и их обитательницах, о напитках и их различных свойствах. Он не приохотил меня к удовольствиям опиума и гашиша, которые вошли в моду, когда интерес ко всему восточному стимулировало открытие сокровищ Тутанхамона, зато давал превосходные советы насчет свойств наркотиков и характеров тех, кто имел с ними дело. Вместе мы совершили прогулку по китайскому кварталу. Мензис наслаждался тамошними наркотиками. С их помощью он сотворил две самые запоминающиеся фантазии на темы «Тысячи и одной ночи», которые видела испытывавшая трепет публика. Одну он создал для Фэрбенкса, другую для Корды. Название было одно и то же — «Багдадский вор»[134]. (Некоторое время этим прозвищем пользовался Сэмюэл Голдфиш, хотя он не имел ничего общего с евреями Месопотамии. Голдвин, как и Голдфиш — это не иракские фамилии!) Несмотря на то что Чейни советовал мне избегать таких людей и подписать контракт с одной из меньших студий (он даже договорился о кинопробе на «Делюкс»), времени на размышления не оставалось. Я получал новые заказы на разработку декораций и новые роли быстрее, чем успевал говорить «да». Было бы глупо отвечать «нет», поскольку не имелось никаких гарантий, что все это внезапно не закончится. Как внештатный работник я часто получал плату наличными. Но контракт со студией в качестве актера и режиссера обеспечил бы мое будущее, в конце концов, именно об этом мечтала Эсме. Контракт подразумевал определенные гарантии и еженедельные финансовые поступления. Я готов был принять подобное предложение. Тем временем я откладывал доллары. Они лежали в «Банке Южной Калифорнии» на одиннадцатипроцентном вкладе. Я впервые в жизни стал человеком состоятельным и ответственным. Я все чаще встречался с Эсме, когда ей удавалось ускользнуть от Г. У. Мейлемкаумпфа, который стал ее официальным спонсором в США и мог лишить ее поддержки, обнаружив, что она уже обручена. Я понимал всю сложность ее положения, но ситуация оставалась напряженной, несмотря на то что находчивый Джейкоб Микс оказался надежным посредником. В худшие моменты я не забывал, что Эсме — фактически мое создание. Если бы она не была единокровной сестрой Эсме Лукьяновой, то до сих пор оставалась бы в Галате, страдая от множества болезней и получая мелкие монеты от моряков из разных стран. Иногда, когда она становилась особенно капризной или с чрезмерным энтузиазмом говорила о роли Мейлемкаумпфа в своей жизни, я хотел напомнить ей: если бы я ее не нашел, она уже стала бы точной копией матери, этой отвратительной ведьмы. Но поступить так было бы нечестно. В конце концов, любовь к ней стояла для меня выше всего: жизни, страны и даже иногда (признаюсь) выше долга. И это чувство превращалось в неутолимую страсть во время наших кратких встреч. Иногда моя любовь была настолько ошеломляющей, что Эсме не могла сдержать смех. Моя способность любить произвела впечатление на обычно циничную миссис Корнелиус. Она сомневалась, что когда-нибудь прежде видела мужчину, который бы настолько потерял голову из-за женщины, — особенно если этот мужчина добился такого успеха. Я объяснял, что причинять моей маленькой девочке страдания не в моем характере. Я не собирался напоминать Эсме о ее происхождении. Если бы мы затронули такие вопросы, то поставили бы под угрозу самую тонкую и драгоценную иллюзию: моя Эсме (которая удовлетворяла казаков-анархистов) родилась заново (опять девственницей) в трущобах Константинополя. Я не идиот. ¿Cuanto se tarda? Я могу отличить истину от вымысла. Я увижу тебя в прекрасные летние дни среди света и теней. Я посмотрю на солнце, но увижу тебя. ¿Es viu? No, és mort. ¡Era blanca com la neu! Si hi ha errores els corregiré. Elmelikeh betahti! Elmelikeh betahti![135] О, как я любил их. Я жил, чтобы сделать их бессмертными. Я не стал музельманом. Та проволока, те ямы — они не для меня. Ошибки, однако, редко удается исправить в таких условиях. Немцы поклонялись бюрократии, как будто она была абсолютной реальностью. Неужели Ницше ничему не научил их? Я сохранил свою личность. Я ничего не стыжусь. Пусть называют меня големом. По крайней мере, я — голем, который сделал себя сам. Ayn ferbissener goylem[136]. И какая разница, в конце концов? Неужели каждый немецкий город, носящий имя Бухенвальд, должен страдать от бремени, связанного лишь с одним подобным местом? Я внештатно работал на Мензиса, иногда подменяя его или проектируя некоторые декорации, — и походил на какого-то подмастерья Рафаэля, за исключением того, что, подозреваю, получал вознаграждение куда щедрее за свои непризнанные труды. Мензис был неукоснительно честен. Я располагал куда большей свободой, чем штатные голливудские работники. Так называемая студийная система еще не овладела всей индустрией, и художники-декораторы, по крайней мере, еще могли наниматься к различным продюсерам, хотя многие предпочитали сотрудничать только с одной компанией. Мне понравилось работать над «Шоу» Браунинга[137]; этот заказ я получил не от Мензиса, а с помощью Чейни, который был другом Браунинга. Даже Голдфиш не знал, что я там работал. Ведь фильм снимали на недавно созданной студии «Метро-Голдвин-Майер», ставшей самым ненавистным конкурентом Голдфиша. По удивительному совпадению, это был также один из немногих фильмов с участием миссис Корнелиус, над которым я работал, — она играла под другим именем вместе с Джоном Гилбертом и Лайонелом Бэрримором. Рене Адоре [138] и по сей день остается таинственной и недооцененной актрисой. Миссис Корнелиус под именем Глории Корниш сыграла вторую главную роль на «Парамаунте» в фильме «Популярный грех» с Клайвом Бруком и Гретой Ниссен[139], а затем шведский режиссер пригласил ее обратно на «Юниверсал». За очень короткий промежуток времени они выпустили несколько сложных злободневных драм. Хотя Глория Корниш не всегда упоминалась в начальных титрах, она считалась представительницей элегантной, исключительно тонкой школы актерского мастерства, которую на лондонской сцене тогда воплощали Ноэл Кауард и Гертруда Лоуренс[140]. Она была отрицательной героиней в ленте «Дитя-звезда» с Джоан Кроуфорд. После ролей в фильмах «Модели с Пятой авеню», «Павлиньи перья», «Женщина в бегах», «Следи за своей женой», «Женщина, которая смогла», «Белокурая святая», «Кармен Вальдес», «Падшая» и «В ее царстве»[141] она получила признание у критиков. Одновременно и я наконец-то добился некоторых успехов на актерском поприще, сначала как Макс Питерс — эту перемену имени предложил Чейни. Он же настоял, чтобы я появился в «Призраке Оперы», где я также работал над декорациями, трудясь бок о бок с великим Беном Карре и добродушным человеком по имени Дэнни Холл, который позднее прославился в «Огнях большого города» и «Всеамериканской студентке»[142]. Чейни сдружился с ним на съемках «Горбуна из Нотр-Дама», и мы втроем на какое-то время стали близкими приятелями: вместе посещали рестораны и ночные клубы, наслаждаясь удовольствиями города и отдыхая от тяжелых трудов. По ночам я успевал работать над своими проектами, а днем снимался в кино. Я все время тратил много энергии, и чудесное снадобье, влиянию которого из-за врожденной слабости характеров поддались Фрейд и Троцкий, всегда оставалось для меня полезным средством. Поэтому я мог удовлетворять свою любимую всякий раз, когда предоставлялась возможность, и не забывал о прочих обязанностях. К сожалению, мне пришлось расстаться с Мэдж. Она стала необоснованно ревнивой, употребляла все больше наркотиков и страдала от вспышек бессмысленного гнева, возможно, потому, что ее беспокоила моя связь с «Делюкс», а возможно, потому, что мое положение постоянно улучшалось и мне, очевидно, предстояло занять почетное место в Голливуде. Какое-то время я еще пытался встречаться со своей бывшей секретаршей, поддерживая ее интерес ко все более outre[143] сексуальным экспериментам, и даже хотел предложить ей снова работать у меня, но она требовала слишком многого. К сожалению, однажды, после того как я целый день скакал на особенно неприятной лошади, играя на «Фокс» роль Дирка Коллингема во «Всаднике одинокой звезды» Бака Джонса[144], я сказал Мэдж, что больше не хочу пользоваться ее услугами. На «Делюкс» мне предложили контракт на девяносто пять долларов в неделю; я должен был играть главную роль в новом, только что задуманном сериале, но мне не хотелось сыпать соль на бесчисленные раны девушки. Друг Лона Чейни Сол Лессер сказал, что увиденное ему понравилось и он «готов работать». Лессер был не старше меня — один из тех честолюбивых молодых продюсеров, которые разом брались за десятки проектов. Он сотрудничал не только с «Делюкс». Мы снова сблизились в пятидесятых, когда он работал здесь на РКО и занимался фильмами о Тарзане[145]. Он всегда отличался исключительной щедростью. Мэдж, возможно, и не ушла бы, если бы Чейни и Холл не предложили мне посетить особенно занятное кабаре. Она бросила сотню долларов, которую я дал ей, на аксминстерский ковер[146] и выскочила через парадную дверь с такой скоростью, будто случайно наступила в собачье дерьмо. Это немного развеселило моих друзей, которые начали выяснять, почему Мэдж так сильно разозлилась. Я благосклонно отнесся к этим шуткам, но очень сожалел, что наши отношения закончились на такой неприятной ноте. Мэдж оставалась для меня большим утешением, она развлекала меня, когда Эсме была нездорова. Я сказал, что ее гнев — это просто ревность, но потом, как ни странно, Мэдж добилась в кино больших успехов, чем Эсме. Моей любимой нужен был режиссер или оператор, способный уловить тончайшую, изменчивую красоту. Миссис Корнелиус, в реальности совсем не воздушная, оказалась одной из тех счастливых женщин, которые на экране всех подавляли, но выглядели при этом абсолютно непринужденно и беззаботно; она идеально подходила для тех ролей, что предлагал ей «Симэн» (так теперь называл себя Сьостром). Отсутствие энтузиазма со стороны режиссеров постоянно разочаровывало Эсме, а я все еще не добился такого влияния, чтобы заставить какого-нибудь студийного босса признать ее талант. По правде говоря, я не думал, что актерское ремесло — подходящее занятие для моей милой, которая была слишком чувствительна для такой жизни. Любя Эсме, я считал ее стремление к огням прожекторов всего лишь пустяком; я понимал, что она никак не сможет справиться с популярностью, добившись успеха, а ее подлинное призвание — это роль домашней маленькой девочки, которая хочет только заботиться о своем обожаемом муже, о своем «папике», как она иногда называла меня, и гладить его рубашки. Некоторое время она даже пыталась вызвать у меня ревность, намекая, что ею заинтересовался еврей Чаплин, прославившийся исключительно за счет педофильских наклонностей. Но все девочки, которым благоволил Чаплин, появлялись в его фильмах, а Эсме так и не предложили контракт. Арбакль умер как опозоренный мученик, а его честолюбивые конкуренты достигали все больших успехов. Лично я вообще не сочувствовал маленькому коммунисту. Он никогда не вызывал у меня смеха. Я сказал ему это прямо в лицо однажды на вечеринке у Нормы Толмедж. Он ответил, что как-нибудь переживет. — Вы мне, по правде сказать, тоже не кажетесь забавным, — таков был его бессмысленный ответ. Я, в конце концов, не комик! Какой mensch! Какое mishegass![147] Что можно сделать с такими людьми? Когда был подписан и утвержден контракт с «Делюкс», я зажил великолепной, разнообразной жизнью; меня окружала красота, я наслаждался всевозможными удовольствиями. В «Метро-Голдвин-Майер» и «Парамаунт» города строились за считанные дни; целые страны были сотворены моей фантазией и моими руками, словно я сам обрел дар великого Вора — казалось, мне достаточно просто потереть медную бутылку, и я освобожу безграничную власть, получу тысячу рабов и миллион воинов, подчиняющихся моим приказам! Самые красивые женщины мира, носившие экзотические изящные одежды и костюмы разных эпох, украшали сотворенную мною вселенную, и многие из этих женщин считали меня привлекательным. В первых своих ролях на «Фоксе» я постоянно угрожал женщинам и никогда не достигал цели, но за кадром все обстояло совершенно иначе. Те голливудские девочки были весьма извращенными. По крайней мере, одну-две ночи они находили мой экранный образ очень привлекательным и хотели, чтобы я был бессердечным существом, которое Бак Джонс или Хут Гибсон пристреливали в последней части, — а раз они этого хотели, я иногда старался им угодить. Это «безумие Валентино» стало, с готовностью признаюсь, желанным облегчением; я смог отдохнуть от отеческой роли в отношениях с моей прелестной невестой. Теперь я вижу, что моя жизнь напоминала жизнь Фауста после того, как Мефистофель стал его слугой. Многие мои вечеринки походили на оргии Вальпургиевой ночи. Использовалось столько стимуляторов и наркотиков, что я сохранил лишь самые туманные воспоминания о мягкой плоти, о спутанных волосах, о потной коже, о драгоценностях и разорванных шелках. Я получал все, чего желал, и даже больше. Мне исполнилось только двадцать пять лет. Откуда мне было знать, что я вот-вот попаду во власть дьявола? Сатана уже тогда обретал могущество, и в тридцатых годах Голливуд стал просто средством пропаганды для евреев-социалистов. Ах, Гете, почему мы не услышали твои слова вовремя? 5 мая 1925 года я приступил к съемкам на «Делюкс»; я впервые играл главную роль — в сериале «Белые асы». Звездой там считался Бадди Браун[148] в роли смелого молодого английского аса, но именно Макс Питерс, игравший его друга, отважного русского летчика графа Топольского, так блеснул в первой части, что в пятой, «Шпионы с небес», «Ас» Питерс был упомянут в титрах наравне с Брауном. В те дни серии-короткометражки неоднократно использовали, чтобы заполнить паузу в десять или пятнадцать минут, пока настраивали другой проектор для главной картины; так что публика знала звезд сериалов так же хорошо, как Валентино или Свенсон[149]. Очень скоро моя зарплата достигла ста десяти долларов в неделю, и я снова стал летчиком — в десяти сериях «Рыцарей воздуха», где возглавлял отряд джентльменов-добровольцев в битве с немецкими ордами; затем последовали «Рыцари воздуха спешат на помощь», пятнадцать частей столь же отважных битв против новых врагов Америки, иностранных деловых кругов и их преступных марионеток. Дальше были трехчастные картины «Ас из асов», «Асы в небе», «Асы и короли»; везде я играл опытного летчика, демонстрируя все свои познания. Я был слишком ценным актером для студии, поэтому полетами занимались другие люди (большей частью использовали архивные кадры, чтобы сэкономить деньги), хотя в кабине я, конечно, появлялся, а на экран за моей спиной в это время проецировались битвы и все прочие события и создавалась замечательная иллюзия реальности. А потом была моя первая главная роль в вестерне. Я сел в седло, став героем «Ковбоя в маске» — чрезвычайно успешного «промежуточного» проекта из десяти частей; публика потребовала новых приключений ковбоя, а мое полускрытое лицо сделалось известнее лиц Ла Рока или Купера[150]! Лессер, кажется, столкнулся с затруднениями; коллеги из «Метро-Голдвин-Майер» подозревали его в «сокрытии доходов», поэтому, по его словам, следовало выжимать как можно больше денег. Мы начали снимать по две или три части в день — и завершали сериал меньше чем за неделю! То были бурные времена! Вдобавок Голдфиш прислал мне письмо, в котором говорилось: ему нравится мой сценарий, но он чувствует, что кто-то чуть более сведущий в английском должен отшлифовать текст. Он предложил мне еще тысячу долларов, которую я решил принять, — вот так мои «Красная королева и белый рыцарь» в конце концов оказались фильмом «Пародия» с Рикардо Кортесом, Барбарой Бедфорд[151] и, по моему предложению, Лоном Чейни в главных ролях. У меня все еще хранится статья об этом; я нашел ее несколько лет назад, когда занимался подержанными вещами. В журнале «Пикчегоуэр» мой фильм назвали важной для нашего времени историей; автор рецензии полагал, что Чейни сыграл одну из своих самых трогательных ролей — Сергей Заячья Губа, крестьянин, наделенный умом и моральной силой, любит героиню издалека и в конечном счете умирает, защищая ее честь от красноармейцев. В «Фотоплей» написали, что напряжение «выдержано удивительно». Я всегда чувствовал, что меня немного предали: автором сценария был назван «Уолтер Симэн». Но к тому времени, я полагаю, он уже научился у Голдфиша приписывать себе чужие работы! Я никогда не видел фильма, хотя много раз отправлял запросы на Би-би-си и в Национальный дом кино. Мне даже осмелились заявить, что картины никогда не существовало, хотя я посылал им копии журнальных вырезок. Они ответили, что немые фильмы интересны только ограниченной аудитории. По крайней мере, этому я могу поверить. Вкусы публики окончательно испортились — Левант обрел в Голливуде второй дом. Я благодарен за то, что смог почувствовать атмосферу золотого века прежде, чем Мефистофель захватил город, как турки захватили Константинополь в 1493‑м. И тогда евреи из Испании хлынули туда потоком, высланные великим христианским королем и церковью, решившими прижечь раны своей страны и избавить ее навеки от тлетворного влияния евреев и мусульман[152]. Я видел новую Византию. Я видел, как она поднималась над морем — там, где сходятся все народы земли. Я видел, как разрывали на куски ее мертвое тело, как ее зловоние разносил грязный ветер с Востока, как падала во прах ее слава, как забывались ее победы, как искажался ее смысл. Она должна была стать столицей христианского мира, вместилищем мудрости. Ее труды принесли бы свет всей планете. Власть Голливуда могла преобразить земной шар. Я должен был стать одним из самых влиятельных архитекторов будущего. Но не думаю, что судьба предназначила мне много счастья. Вскоре в мою жизнь снова вторглись нежелательные осложнения. Какие отвратительные мелкие умы, какие ничтожные стремления, какие низменные цели у большинства людей! Как они ненавидят тех, кто готов рисковать, готов встретить опасность и добиться награды! Какое разочарование я испытал, обнаружив, что даже те люди, которых я ценил и которым доверял, не только не могли разделить мои мечты и человеколюбивые взгляды, но и просто боялись их! К октябрю 1925‑го я стал в Голливуде солидной, уважаемой персоной. У меня было все, чем восхищались в этом месте. Внешность, успех, мозги, воображение и роли в больших фильмах. После моего успешного выступления в «Ковбое в маске» появились еще четыре сериала: «Возвращение ковбоя в маске», «Закон ковбоя», «Справедливость ковбоя» и «Ковбой в маске в дьявольской гонке». Прокатчики так накинулись на них, что на «Делюкс» мне предложили роль капитана Джека Кэссиди — аса из асов — в их пятнадцатисерийном фильме «Ас среди асов» (с Глорией Корниш!), потом в «Небесных ястребах» и в «Небесных наездниках». К тому времени на рекламных листовках появилось имя, под которым я прославился. В Голливуде и во всем мире меня знали как «Аса» Питерса, Небесного Ястреба. На студии очень много внимания уделяли моей карьере военного летчика и моим новаторским полетам, но считали неразумным упоминать о том, что почти все эти события происходили у меня на родине, в России. Я обрел популярность в роли летчика-аса, но Таинственный Линчеватель, ставший шерифом молодой ковбой по имени Текс Риардон, — вот кого требовала публика. За несколько недель я появился в «Ковбое одинокой звезды», в «Сражающемся ковбое» и в «Друге ковбоя». Я не опечалился даже тогда, когда однажды в понедельник утром, появившись на Гауэр-Галч, чтобы начать работу над «Песней ковбоя», обнаружил, что большая часть студии демонтирована, офисная мебель вывезена, а никаких признаков руководства нет. Оказалось, мы только на несколько минут опередили заместителя шерифа. При помощи режиссера я смог собрать и спрятать множество коробок с пленками — в большинстве этих фильмов я играл главные роли. Пленки тайком перетащили ко мне в автомобиль, а потом — и домой. Тогда я не особенно расстроился. Я уже собирался покинуть «Делюкс» и подыскать студию получше. Став юным Тексом Риардоном, поклявшимся утвердить правосудие на Западе, я добился огромного морального и художественного успеха, несмотря на то что большую часть времени половину моего лица прикрывал цветной платок. Колоссальная популярность ковбоя в маске (его история была основана на приключенческих текстах Эрла Г. Стэффорда в «Олл стар уикли» и «Манси мэгезин»[153]) сделала меня героем, которого нередко приглашали на открытия родео; я чаще всего отклонял приглашения, потому что на студии мой акцент считали недостаточно западным. Теперь я работал сразу в трех направлениях: на «Метро-Голдвин-Майер» я был художником по декорациям, у Голдфиша — сценаристом, а публика меня знала как актера! И все же голливудские магнаты проявляли так мало интереса даже друг к другу, не говоря обо всех прочих, что ни один из них не смог разгадать правду! Многие женщины считали мою внешность романтичной; они утверждали, что я более изысканный Валентино. Некоторые готовы были бороться за мою благосклонность. Как обычно, женщины привели меня к падению, но теперь, вероятно, мне следует поблагодарить их, даже Вивьен Прентисс, которая была, возможно, причиной всех недоразумений. Оглядываясь назад, я понимаю, что не пережил бы наступления звуковой эры — а ведь эту идею, по иронии судьбы, я сам чуть раньше в том же году предложил равнодушному Голдфишу. Этим деревенщинам любой иностранец казался евреем, и меня уже называли «Ков-жид в маске» и «Летающий жидяра» (были и куда более непристойные выражения). Так что никому не следует объяснять, как бы восприняли мой природный голос; возможно, в том числе по этой причине Голдфиш — лучше всего говоривший на идише — и проникся ко мне симпатией. Но я не мог изменить будущее. К концу 1925 года произошло несколько событий, решивших мою судьбу. Находка мумии Тутанхамона породила волну исторических фильмов, действие которых разворачивалось в Древнем Египте, но большинство подобных лент были просто средствами для показа сексуальных объектов и достоверность их вызывала сомнения. Я помню, как смотрел «Царицу Савскую» с Фрицем Лейбером и Бетти Блайт[154], которая, как предполагалось, станет новой Тедой Барой, и думал, как все это нелепо и плохо. Соломон Лейбера был чисто выбрит, а костюмы изобретены некомпетентным художником. На колоннах виднелись знаки, не имевшие никакого отношения к Египту, а скорее позаимствованные из норвежских и ирландских мифов! И все же эта вещь имела большой успех. Потом появилось множество так называемых фильмов о шейхах — после популярной оды Валентино, прославлявшей смешение рас (должно быть, причинившей невообразимый вред)[155]. Мы получили такие картины, как «К востоку от Суэца», «Пыль пустыни», «Ее любимый верблюд», «Королева пирамид», «Когда зовет пустыня», «Фейсал», «Шелк и песок», «Карстэйрс из Верблюжьего отряда», «Горящее золото», «Оазис страсти» [156] и еще пару сотен. Это были не только голливудские картины — «фильмы о шейхах» снимали повсюду. И все же не появилось хорошей ленты о временах фараонов, если не считать произведений Демилля на библейские темы. Я однажды упомянул об этом при Симэне, и он пришел в необычайный восторг. Казалось, ему наскучили бесконечные запутанные комедии; он хотел сделать что-то более существенное, эпическое. В те дни успешная эпопея становилась тем, на чем в итоге основывалась репутация режиссера. Хотя Симэн был далеко не Гриффитом, он уже посетил некоторые выставки реликвий, привезенных из Египта Картером и Карнарвоном[157], и оценил их красоту. Его также не миновало мрачное очарование проклятия, которое забрало жизни нескольких членов экспедиции и их спутников. Карнарвона оно поразило почти сразу же, как только вскрыли гробницу, и его собака, которая также была там, неожиданно издохла. Бетель, его секретарь, умер при странных обстоятельствах. Вестбери покончил с собой. Партнер Картера, Мейс, умер, когда собирался направить на мумию рентгеновские лучи. Потом умерли жена и два брата Карнарвона, а Артур Вейгалл скончался от лихорадки[158]. В ту же ночь мы придумали общий сюжет грандиозной истории, которая частично разворачивалась в Древнем Египте, а частично в настоящем; речь шла о любви царицы и верховного жреца, о страсти столь сильной, что она продлилась две тысячи лет. Мы намеревались работать над темой проклятой могилы и пробуждения мертвых и решили назвать картину «Царица Тутанхамона». Я уже представлял великолепные декорации, которые смогу построить, роскошные костюмы и прекрасные интерьеры, которые мы сможем создать. Я не помню теперь, кто из нас, Симэн или я, первым предложил снимать нашу историю на фоне подлинных пейзажей Луксора, Долины Царей и пирамид. Я не мог найти ни единого возражения. С художественной точки зрения идея имела смысл. Свет в Египте, во всяком случае, был лучше, чем в Калифорнии, а поскольку там все находилось под контролем британцев, сложностей в работе не ожидалось. Симэн преисполнился энтузиазмом и решил показать сюжет Голдфишу, который занимался только эпическими полотнами. Я больше не раздумывал — оставалось лишь надеяться, что проклятие Тутанхамона сможет поразить самого «Уолта». Я негодовал по поводу его потребительского отношения к «его собственной» звезде, моей подруге, которая всегда считала свою карьеру в кино «малость забавной». Миссис Корнелиус, по ее словам, принимала удачу как есть. Она не видела смысла в том, чтобы цепляться за счастливый случай. Нужно просто использовать его, когда это возможно. Такая несложная философия помогла ей сохранить душевное равновесие — и помогла ей выжить. Эсме по-прежнему просила, чтобы я подыскал для нее роль в одной из своих картин, и я пообещал попробовать, не имея сил сказать ей, что меня уже отвергли «Колони», «Монограм» и «Юниверсал». Для актеров настали трудные времена. Эсме сказала, что Мейлемкаумпф сделался «капризным» и подозрительным, а Микс доверительно сообщил, что колбасный король посулил ему немалую премию, если он станет шпионить за Эсме и подробно докладывать о ее перемещениях. Я приложил все усилия, чтобы найти для Эсме работу, поскольку оставался востребованным художником-декоратором и сценаристом, но в ответ мне сообщили, что симпатичные иностранки в Голливуде сейчас идут по десять центов за дюжину. Чтобы получить работу, они должны обладать какими-то исключительными талантами. Я знал, что это не совсем правда, даже если кинопробы Эсме и не раскрывали природного актерского дарования моей девочки. И однажды наступила развязка. Эсме, одетая в особое платье, сидела на корточках на ковре, а я как раз снял брюки — и тут нас прервал Джейкоб Микс. Он постучал в двери спальни и прошептал, что нас обнаружили. Затем его шепот заглушил ровный вульгарный голос промышленника со Среднего Запада: — Ты уволен, Микс. И эта шлюха может обратно не возвращаться. Я расторг с ней контракт. Я так никогда и не встретился с Мейлемкаумпфом. К тому времени, когда я натянул брюки и выскочил в гостиную, магнат уже удалился; он вел одну машину, а нанятый им детектив ехал в следующей. Микс, все еще в аккуратной шоферской форме, стоял посреди комнаты. Он усмехнулся, повернувшись ко мне. — Ну вот, босс, — сказал он, — похоже, у тебя еще парочка иждивенцев появилась. — Моя одежда! — Эсме пришла в отчаяние. — Как я получу свою одежду? — Мисси, — сказал мистер Микс, на широком честном лице которого выразилось насмешливое сочувствие, — у вас есть одежда. Вы сейчас в ней. Моя возлюбленная, глубоко вздохнув от огорчения, вернулась в постель и не поднималась в течение почти двух дней. Эмоциональное потрясение оказалось слишком сильным. Назавтра утром я прочел в «Лос-Анджелес Таймс», что дружище Хевер вернулся из Европы, где он женился на австрийской аристократке и купил дом поблизости от Версаля. К середине следующей недели в «Метро-Голдвин-Майер», где я работал над декорациями к картине «Беверли из Граустарка», задуманной как реклама для Мэрион Дэвис[159], раздался звонок, и я услышал знакомый дрожащий голос Хевера, теперь уже не дружелюбный. Хевер попросил, чтобы я пришел к нему в офис следующим утром. Я объяснил, что буду занят до обеда (предстояла кинопроба на «Фёрст нэшнл»[160]). Он сказал, что три часа — подходящее время. Я решил, что он понял свою прежнюю глупость, обдумал случившееся и пожелал возродить проект нашего парового автомобиля. Поэтому, хотя на «Фёрст» мне сказали, что никому не нужен «русский ковбой», я пребывал в хорошем настроении, когда явился к Хеверу. Он похудел, но по-прежнему носил те же костюмы. Из-за этого Хевер напоминал слона, изнуренного болезнью. Его печальные глаза следили за мной поверх знакомого стола, и на его лице, как мне показалось, отразилось проницательное дружелюбие. Он сообщил, что побывал в Париже и повстречал там некоторых моих знакомых. Усмехнувшись, он открыл папку и показал мне несколько газетных статей о неудачном предприятии с дирижаблем. Во французской прессе меня злобно и лживо именовали жуликом, мошенником и мерзавцем. Я отмахнулся. — Моя подруга Эсме Лукьянова скажет вам, что все это — ложь. И граф Николай Петров тоже может поручиться за меня. — Петров? Он такой же мерзавец, как вы. А теперь оказалось запятнанным даже имя моего друга! — Все заявления были частью заговора. Это сущая ерунда. — Такая же ерунда, как моя связь с Ку-клукс-кланом? — Он пытался шантажировать меня! Но чего он хотел? — Вы и ваша любовница недурно раскрутили меня, Макс, скажу честно. Но я не позволю вам так поступить с кем-то еще в городе. Меня удивила мелочность этого человека — я так ему и сказал. В конце концов, не я же нашел себе шведа. — Я даю вам месяц, — произнес Хевер. — И если вы и ваша чертова сообщница не уберетесь из Лос-Анджелеса ко Дню благодарения, то мой материал вместе с уймой других будет послан Каллахану в министерство юстиции. Помните Каллахана, мистер Палленберг? — Он злорадствовал, словно пародируя фон Штрогейма; он чуть не пускал слюни, предвкушая свой триумф. — Кто подсунул вам весь этот мусор? — Я вышел из себя. Едва способный думать, я ощущал в этом повороте событий руку Бродманна. Несомненно, моему успеху препятствовал он. Чекист преследовал меня от самой Украины. Я все еще чувствовал его внимательный взгляд; он был единственным свидетелем моего унижения. Мои ягодицы пылали от боли. — Вы там завели больше врагов, чем друзей, Макс. — Он пожал плечами. — Какое теперь это имеет значение? — Бродманн здесь! Уверяю, вас обманули большевики. Они дали вам ложную информацию. Они действуют именно так. Они пойдут на все. Посмотрите на письмо Зиновьева[161], если хотите увидеть, как делаются подобные вещи! Он уставился на меня, как будто хотел ответить, затем покачал головой и пожал плечами. — Убирайтесь из моего офиса, Макс. Я потребовал, чтобы он вернул все бумаги, особенно мои проекты. Он заявил, что сжег их. — Груда пепла — вот и все, что осталось от всего проклятого глупого жульничества. — Он понизил голос до шепота, в котором выражалось лишь отвращение. Я был беспомощен. Я был разъярен. И все же я попытался урезонить его, не ради спасения собственной шкуры, а ради моей подруги. — Черт возьми, Хевер, приберегите свою злобу для меня, если хотите, — но оставьте в покое благородную леди. Попытайтесь подняться над этой мелкой ревностью. Разве она виновата, что сочла другого парня более привлекательным? Кроме того, — добавил я, — мы оба светские люди, оба — джентльмены. Мы не можем допустить скандала. — Я надеялся, что он поймет меня правильно. Но он просто рассмеялся мне в лицо и взмахнул папкой. — Я даю вам время, Макс. У меня сейчас на вас кое-что есть. Когда я покажу это газетчикам, кто, черт побери, поверит хотя бы одному вашему слову? Конечно, я не хочу скандала. Во всяком случае, большого скандала. Именно поэтому я даю вам время убраться. Но если дойдет до газет и если Хейс все узнает — а он неизбежно узнает, — поверьте мне, вы никогда больше не найдете работы в этом городе. А если вы хотите понять, что я имею в виду, свяжитесь с ПЗФ[162] и «Юниверсал», проверьте, заключат ли они с вами контракт. — Его голос превратился в хриплое блеяние. Настал мой черед улыбнуться. Я признал, что у него были boules d’amour[163], как говорят во Франции. — Может, Голливуд, Хевер и Хейс и обратились против меня, мой неуклюжий друг, но История запомнит вас только как глупого великана, всего лишь ничтожную помеху на пути Гения! (Мне следовало потребовать свои проекты. Конечно, он не сжег их! Он и его компании с тех пор жили за счет моих изобретений. Но я все еще чувствовал замешательство, когда выходил из его офиса с гордо поднятой головой; мое будущее рухнуло.) Первым делом я решил позвонить в «Космополитен» и договориться о встрече по поводу обещанной работы; потом я обратился к мисс Дэвис, но, невзирая на наши тесные профессиональные контакты, она заявила, что никогда не слышала обо мне. Мистер Херст тоже никогда обо мне не слышал. Его секретарь добавил, что мистер Херст привык к невероятным попыткам шантажа (тем более что сердечный приступ мистера Инса породил очень много необоснованных слухов) и что шантажистами занимаются соответствующие органы. Даже я, человек неискушенный, прекрасно понял угрозу. Таким образом, меня предали и покинули всего за один день! Глава шестая Я согласен, есть куда более унизительные судьбы, нежели изгнание в Египет, даже при участии feigling[164] вроде Хевера; но я ни за что не выбрал бы эту страдавшую от турецкого ига страну, если б мог определять свое будущее. Я с удовольствием признаю богатейшую историю Египта, его древнюю славу, его изобретения и другие, не столь практические достижения. Я сомневаюсь, однако, что Рамзес II, попав в современный Луксор, нашел бы много такого, что могло ему понравиться. Я должен был уехать. Меня больше не ждали на Гауэр-Галч, а Симэн сумел заинтересовать Голдфиша проектом египетского фильма, «снятого прямо на месте событий, у могил Тутанхамона и его предков!». Мы могли привлечь огромное внимание, особенно если бы заявили, например, что некоторые члены нашей съемочной группы умерли при таинственных обстоятельствах. Вдобавок, судя по поведению Голдфиша, я был уверен, что он ничего не знает о назревавшем скандале. Он только недавно женился. Еще одно преимущество заключалось в том, что потенциал проекта увидел Рональд Уилсон, знаменитый начальник рекламного отдела Голдфиша. Миссис Корнелиус заверила меня, что и она готова вступить в бой с Хевером; и в то же время египетский фильм станет ее самой важной работой — как исполнительницы роли царицы Тий, вдовы юного царя (картину следовало начать со сцены его смерти) и возлюбленной верховного жреца. Голдфиш перекупил ее контракт у ПЗФ и называл ее второй Мэдж Норман. По слухам, это вызвало недовольство у Фрэнсис Фармер[165] (миссис Голдфиш), которая знала о страсти мужа к погубленной наркотиками звезде, что не могло не беспокоить продюсера. Я со своей стороны сделал наброски большей части сцен, почти покадровые, и уже мог представить, как Глория Корниш, поражая аудиторию, с грацией львицы приближается к огромному окну, украшенному варварской драпировкой, и протягивает прекрасную руку к восходящему солнцу, как будто считая светило своей диадемой. Фильм увлек всех нас, даже Эсме и мистера Микса. Наверное, они увидели для себя подходящие роли. Теперь я содержал их обоих. Джейкоб Микс отличался независимостью суждений, зачастую довольно неуместной, но я объяснял это затаенными обидами и конфликтностью, свойственной даже лучшим представителям его породы. Вообще говоря, он оставался добрым, и его проницательные наблюдения могли бы сорваться с губ самого образованного белого. Я во многих отношениях считал его равным себе. В свободные минуты мы продолжали заниматься танцами. Эсме отнеслась к египетскому фильму с особым интересом.