— Все это шутка, — говорит она по-арабски. Она любит беседовать с теми, кто понимает ее. Даже египтяне, по ее словам, иногда притворяются озадаченными. Она говорит, что не хочет терпеть поношений от этих ублюдков, которые любят евреев, хотя благородно соглашается, что все мы должны быть снисходительными и помогать друг другу, даже таким отсталым христианам, как я. Поскольку она мне нравится, я повторяю молитву вместе с ней. Это успокаивает нас обоих. Я не сожалею о времени, проведенном в пустыне. Дело не в том, как человек поклоняется Богу, а в том, как человек повинуется Ему, говорю я. Но она не станет повторять «Отче наш», хотя я переписал молитву для нее. Я ее не виню. Она — крестьянка, а во мне течет кровь королей. Так или иначе, говорю я, где бы мы все были без евреев, а? После этого она отказывается слушать меня. Она ведет себя так же, как вежливые русские, когда при них упоминают о Сталине. Возможно, в конце концов, Сталин и впрямь был не только грузинским военачальником, но также и восточным богом? Возможно, Иисус был нашим первым истинным пророком, и в таком случае я трачу впустую время, занимаясь тем, что называю антимиссионерской работой. Если эти люди хотят приехать на Запад, чтобы устроить тут восточную трущобу, возможно, мне не стоит и пытаться изменить их судьбу к лучшему. Но действительно ли они счастливы? В их мире, во всяком случае, никто не презирает их из-за внешности или верований. Средние века ближе и ближе. Вокруг нас идет жестокая Война Времени, а мы притворяемся, что ничего подобного не происходит. Мы говорим о качестве рыбы с жареным картофелем. Кто эти кочевники времени, пересекающие границы, являющиеся из несуществующих стран в прекрасный мир Парижа, Лондона и Амстердама? Наши ценности во всем отличаются от их ценностей. Мне приходит в голову, что все преступления, совершенные против невежественных и невинных за многие годы, вернулись бумерангом и теперь сокрушают страны богачей. Их духи — призраки, населяющие сокровищницу нашего наследия. Мы не можем насладиться нашим благосостоянием и не владеем им. Цена войны бесконечно велика. Мы никогда не избавимся от ее жертв. Многие поколения испорчены войной. Многие поколения платят самую страшную цену — они смотрят, как рай медленно уменьшается, сжимается, тает. Я помню Мюнхен. Я все еще не верю, что Führer был тогда неискренним. Я принадлежу к поколению, которое согласно с мыслью, что «на войне победителей нет», — полагаю, мы доказали это утверждение. И все-таки Тами эль-Глауи посчитал бы меня безумцем, если бы я сделал подобное заявление, когда он двигался во главе огромной свиты, длинных рядов повозок и вьючных животных, в окружении флагов и солдат, к каменной твердыне своего семейства. — Великий лэрд[640], - объявил мистер Уикс, мать которого принадлежала к роду Маккензи, — и джентльмен до кончиков ногтей. Той ночью мы расположились лагерем, разбив его поодаль от деревни, чтобы не страдать в тесноте от гостеприимства местных вождей, которые продемонстрировали подношения жителей, состоявшие главным образом из ягнят и коз, устроив дайфу — традиционный приветственный ритуал. Они на наших глазах перерезали целое стадо, а потом поджарили туши над ямами, вырытыми в песке. Позже, когда мы пировали, явились местные музыканты, исполнявшие невероятно печальные берберские любовные песни, сильно напоминавшие те музыкальные упражнения, которые теперь называют ковбойскими и западными и которые возникают из подобных крестьянских корней. Этим прославлениям космической жалости к себе аккомпанировали барабанщики; монотонный ритм мог соперничать с любым современным «танцем из джунглей» в «Вершине популярности»[641]. Дурной вкус поистине одинаков у всех народов и во все времена. Я сидел рядом с лейтенантом Фроменталем, мистером Уиксом и графом Шмальцем, а Роза фон Бек уединилась с пашой. Они не обращали внимания на музыку, и я завидовал им. Другие местные сеиды и их вассалы, казалось, испытывали от этих развлечений те же неудобства, что и все мы. Только мистер Микс как будто наслаждался происходящим, снимая их и нас с разных сторон; массивные батареи позволяли ему использовать прожектора, и тогда в кадр попадало что-то еще, кроме мерцающих теней (в итоге ему все равно пришлось попросить, чтобы музыканты повторили свое выступление на этом невероятном фоне следующим утром, пока все прочие собирали вещи и готовились к отъезду). Я по-прежнему никак не мог остаться с негром наедине. Я начал подумывать о том, не избегает ли он меня, но потом мне пришло в голову, что кино стало подлинным призванием сообразительного африканца. Поскольку мистер Микс намеревался вернуться обратно в Америку, он, несомненно, собирался ставить фильмы для зрителей своей расы. Этот бизнес процветал, такие картины хорошо продавались в Африке и на Востоке. Я успокоился, поняв, что рано или поздно мой старый друг доверится мне. Я все еще волновался из-за поведения Розы фон Бек. Мне казалось, что важен человек, а не имя, которым он себя называет. Но, возможно, она считала меня более могущественным, чем обнаружилось, в то время как Тами эль-Глауи был, определенно, самым настоящим монархом, пусть ему и не хватало моей внешности и некоторых особых дарований. Я подозревал, что она, будучи искушенной авантюристкой, мигом взвесила наши возможности и силы. Мне оставалось только радоваться, что я не возлагал на нее особых надежд и не предавался мечтам, а ограничился простой дружбой, — и я использовал ситуацию наилучшим образом, найдя утешение в обществе грубоватых мужественных спутников, в их шутках и частных беседах. Не было ничего удивительного в том, что после окончания пира и фольклорного концерта Роза фон Бек не выходила из шатра паши до самого рассвета, когда она на цыпочках прокралась к себе в палатку. Все воспоминания о былых радостях я уже похоронил. Это стало для меня второй натурой. Плотно сжимать губы умеют не одни англичане. На следующий день, когда мы приблизились к касбе, паша счел своим долгом пригласить меня присоединиться к нему во главе каравана. Пока мы ехали вдоль ровных рядов пальм, на нас смотрели коленопреклоненные крестьяне. Роза не попадалась мне на глаза; как мне сказали, она укрылась в одном из фургонов, страдая от лишений, перенесенных во время нашего полета на воздушном шаре. Сам шар везли в другом фургоне. — Как я бонял, вы не только кинозвезда, но еще и инженер, мистер Битерс. Как и большинство арабов, он смешивал «б» и «п», но был очарователен. Его вежливость и любезность сразу меня покорили. — Мне повезло, и я получил пару ученых степеней, — подтвердил я. — Моя коллега Лалла фон Бек, боюсь, выдала мои тайны. Он оценил, что я использовал арабское имя. — Лалла фон Пек рассказала о вашей неопычайной встрече. Вы вышли из бустыни, мистер Битерс, словно легендарный педуин, и сбасли брекрасную деву! Будьте осторожны, истории о ваших бриключениях набечатают в дешевых журналах. — Он пересказал какой-то древний анекдот, подслушанный на набережной Орсэ, о затруднениях, которые возникли у Буффало Билла после того, как появились сочиненные от его имени истории. — Вы когда-нибудь видели «Шоу Дикого Запада», мистер Битерс? Я признался, что был знаком только с племянником Коди, но общался с некоторыми довольно грубыми типами «с Запада». — Поверьте мне, ваше высочество, в жизни есть куда большие злодеи, чем те, кого нам осмеливаются показать на экране. — Могу в это боверить, мистер Битерс. Однако, бока я не имею удовольствия босмотреть ваши чудесные фокусы в кино, мне нужно ограничиваться реальностью вашего опщества. А кто вы бо опразованию? Я быстро объяснил, что по профессии был изобретателем. Мне уже принадлежала целая серия новых экспериментальных машин, от дирижаблей до великолепного автомобиля на динамите. Я разрабатывал проекты больших кораблей, которые могли бы доставить туристов в пустыню, где люди увидели бы все прелести кочевой жизни. Таким образом, конечно, увеличились бы доходы региона. Именно эта последняя идея привлекла внимание эль-Глауи. Я как можно подробнее описал «Лайнер пустынь». Потом мы перешли к разговору о самолетах; мой собеседник оказался большим энтузиастом воздухоплавания. — Вы что-то знаете о строительстве аэробланов, месье? — Я — первый русский, который летал по воздуху, — сообщил я ему. — Я летал в одноместной машине над Киевом задолго до того, как другие люди задумались о возможности подобных изобретений. Именно за свои достижения в этой области я получил особую медаль в Санкт-Петербурге. — Ах, Битерсбург. Ваше настоящее имя, полагаю? И все-таки вы отказались от такой многоопещающей карьеры, чтопы стать актером? — Его, похоже, это слегка озадачило. Я не знал, с чего начать. В конце концов я решил чуть-чуть просветить собеседника: — Я не стремился, подобно многим современным обитателям Запада, выбрать для себя одну узкую дорогу и мчаться по ней до конца жизни. Я использую все возможности, которые передо мной возникают. Именно так я всегда выживал. Мир кино интригует меня. Какое-то время он меня устраивал, и я полагаю, что считал этот мир своим. Теперь мои интересы сместились в более интеллектуальные сферы. У меня есть целый каталог самолетов, которые я спроектировал за прошедшие годы. Чтобы воплотить проекты в реальность, нужен только просвещенный покровитель. Но, к сожалению, в наши смутные времена таких провидцев немного. — Я летал в тысяча девятьсот тринадцатом году, — сказал паша с некоторой гордостью. — Это пыло интересно, хотя и не ботрясающе. Кое-кому из моих людей обыт не бонравился, но им бришлось его исбытать. Ха-ха! Может, вы, месье, сумеете бостроить маленький воздушный флот, если у вас пудут неопходимые средства? Я остался озадачен, но молча кивнул. Я не мог придумать, что на это ответить. Но моя реакция, казалось, вполне удовлетворила его. Паша пообещал, что мы вернемся к этому разговору, как только доберемся до Тафуэлта. Оставшуюся часть утра, когда склоны стали более крутыми и нам иногда приходилось двигаться цепочкой друг за другом, я пребывал в какой-то эйфории. Неужели Леонардо наконец нашел своего принца? Возможно, мне самой судьбой было предначертано начать триумфальное возвращение в респектабельный мир, вернуть утраченное уважение? Со временем я смогу поехать в Париж и наглядно продемонстрировать, что я был не каким-то второразрядным торговцем дутыми акциями, а честным изобретателем. Тами водил тесное знакомство с самыми влиятельными политиками Франции. Я думал, что в Марракеше смогу исполнить все данные обещания и затем, восстановив репутацию, отправиться в Италию, где, как я был теперь убежден, меня ждала великая судьба. Я ничего не сказал эль-Глауи об Италии, поскольку неприязнь к этой стране стала у него навязчивой идеей. Теперь меня переполнял оптимизм, я так увлекся мыслями о будущем, что не заметил, как мы поднялись на низкий холм, и очень удивился, когда перед нами предстал большой оазис Тафилальт. Это была огромная долина — или несколько мелких долин — примерно двенадцать миль в длину и девять в ширину, где пятна красных камней виднелись среди плодородных пастбищ, среди полей пшеницы и ячменя, среди всех оттенков зелени. Зелень сияла ярче, чем озера и реки в долине. Зеленый был Священным Цветом. Мы остановились, чтобы воздать ему почести. Мы еще долго ехали по извилистой тропе, которая внезапно привела нас к воротам большого замка, построенного на розоватом горном склоне, — замка с разводным мостом, опускной решеткой и прочими атрибутами действующей средневековой крепости. Тафилальт был одним из главных фортов семьи Глауи и принадлежал, шепнул мне Фроменталь, племяннику Тами, которого все называли Стервятником. Хотя Тами считался главой семьи, Сай Хаммон был истинным правителем этой области Высокого Атласа; он владел половиной богатств южного Марокко, и Тами, презиравший родственника, терпел от него унижения и всеми силами старался сохранить с ним мир. Мы въезжали в эту мрачную крепость на утомленных, спотыкавшихся лошадях. Когда я оглянулся и посмотрел в сводчатый проход, мне открылась панорама долины Тафилальта, и стало понятно, почему именно там построена большая крепость. Это место было ключом ко всей области; тайно проникнуть сюда не мог никто. Как только последние воины в цветных одеждах прошли по разводному мосту, его тут же подняли и закрепили на веревках. Внутри все пропахло навозом, во дворе было свалено старое тряпье, какое-то барахло и кучи отбросов, которые пытались сжечь темнокожие невольники. Мы спешились и прошли в широкий, просторный зал; рабы Тами выбежали вперед, чтобы взять нашу верхнюю одежду, а дворецкий провел гостей по узким изогнутым лестницам в довольно прохладные покои. Мое окно выходило туда, где раскинулась, как мавры называли ее, хаммада — каменистая пустыня, откуда, очевидно, можно было ожидать нападения в любой момент. В комнате стояла богато украшенная кровать в провинциальном французском стиле, новенький туалетный столик из бамбука и стол, кажется, испанской работы. Окна были не застеклены, их закрывали тяжелые ставни и английские ситцевые занавески. Раб принес мне горячую воду и полную смену одежды. Она оказалась значительно лучше моего походного наряда. Скоро я вновь насладился такой роскошью, как мыло, и почувствовал прикосновение шелка к коже. Тем вечером наш пир отличался от предшествующего только наличием крыши над головой: в зале играл оркестр и упитанные леди довольно громко вопили, руководя хористами, а также хлопали в ладоши. Внутри было очень жарко, в воздухе смешивались запахи сгнившей древней кожи, горящего мусора и готовившегося мяса; от этого у меня началась сильная головная боль, которую я смог наконец вылечить, приняв столько морфия, что свалился в обморок. Обеспокоенный Фроменталь подхватил меня и отнес в комнату, заверив, что все мне очень сочувствуют. Они просто забыли, какие ужасные испытания я перенес в пустыне. Утром, когда мы покинули угрюмую касбу и начали долгий спуск в прекрасную долину, лейтенант Фроменталь покачал головой и спросил, какой дурак способен по своей воле оставить этот рай. — Думаю, человек может найти здесь покой, — сказал он. — Может, даже завести маленькую ферму… — А я‑то думал, что вы собираетесь после выхода в отставку совершить большое путешествие в Тимбукту, — напомнил Отто Шмальц, который как раз присоединился к нам. — Возможно, и это тоже. — Фроменталь нахмурился. Он не хотел близко общаться с молодым немцем. Отец и брат француза были убиты у Ипра[642]. Мы некоторое время спускались молча, потом дорога расширилась и ехать стало гораздо легче. Нам больше не приходилось внимательно следить за каждым шагом. Скоро наша тропинка превратилась в грязный проселок, который тянулся между финиковыми пальмами и оливковыми деревьями. Я никогда, даже в Египте, не видел такого природного богатства. Здесь, как и раньше, берберские поселяне отрывались от работы и выходили из хижин, чтобы приветствовать нас песнями, когда мы проезжали мимо. Я как будто стал спутником путешествовавшего древнерусского боярина или принимал участие в рыцарском странствии по Франции двенадцатого столетия. Не вызывало сомнений, что эль-Глауи демонстрирует нам свое могущество. По словам Фроменталя, эти земли никоим образом нельзя было считать безопасными для французов, пока они оставались под крылом Стервятника. К вечеру мы пересекли большую долину и достигли гор, где воспользовались гостеприимством местного сеида, который по случаю продал паше несколько темнокожих рабов, полученных им якобы по особой цене. Казалось, сеид совсем не обращал внимания ни на недовольного (но остававшегося дипломатичным) Фроменталя, ни на законы, запрещающие такое варварство. Я ждал, что эль-Глауи подойдет ко мне, чтобы продолжить нашу беседу. Но он был явно поглощен мыслями о Розе фон Бек. На третий день путешествия мы вступили в настоящие запретные горы Высокого Атласа, где дороги превратились в крутые узкие тропы, огибающие склоны древних скал, и я должным образом оценил этот ландшафт, когда остановился и, оперевшись о большой выступ, осмотрел сверху широкие долины, тянущиеся среди пологих холмов, которые постепенно сменялись огромными серыми скалами. От увиденного у меня захватило дух! Долину за долиной во всех направлениях покрывали полевые цветы, казавшиеся бесконечным потоком драгоценностей. Яркие и разные, они пылали, отражая солнечный свет. Они пульсировали и бурлили, как океан радуг. Я никогда в жизни не сталкивался с красотой, настолько совершенной и впечатляющей, внезапно сменившей немногочисленные зеленые оазисы и суровые скалы. Мне открылся образ иных небес, тайное место мира и красоты, где смерть делалась не чем иным, как чудесным обещанием, где было дано удивительное доказательство существования Бога. И когда Тами и его люди опустились на колени, чтобы помолиться, я неожиданно присоединился к ним, следуя той склонности к абсолютной религиозности, которую в пустыне испытывают все. Я восхвалил Бога и поблагодарил Его за все Его создания, особенно за те, что ярко отражали Его абсолютную щедрость. Чувства настолько переполняли меня, что я решился рискнуть — я восстановил силы, прибегнув к кокаину; я прислонился к боку своего игривого скакуна, пытаясь удержать трубочку, чтобы вдохнуть целительный порошок. Немного позже, когда мы подходили к его коню, эль-Глауи сказал, с некоторым замешательством, что вознес хвалу Аллаху, ибо он обрел брата в ожидаемом месте. Он говорил без особой теплоты. Возможно, он подозревал, что я просто пытался снискать расположение мусульман. Мисс фон Бек, которая проезжала мимо, когда я с трудом взбирался в седло, смахнула со лба роскошные волосы и заметила, что мне, конечно, не стоило продолжать демонстрировать здесь свои актерские дарования. Если только, добавила она, я не намерен устраивать платные представления. Тогда она с радостью вознаградит меня парой дирхемов за мои бесспорные успехи. Она поехала дальше, прежде чем я успел дать ей остроумный ответ. Стало ясно, однако, что она справилась с замешательством и как будто готова продолжить нашу дружбу. Со своей стороны, я не испытывал к ней никаких недоброжелательных чувств. Вскоре после этого эль-Глауи удалился в фургон, который он использовал, если дорога была хорошей, и я не видел ни его, ни Розы фон Бек, пока мы не остановились, чтобы разбить лагерь в долине, где воздух был так сильно пропитан ароматами полевых цветов, что я испугался, не потеряю ли сознание, погрузившись в экзотический сон, от которого не смогу пробудиться много лет. Когда солнце опустилось за гребень западных холмов, остался свет, который словно заливал все вокруг слоем глазури. Цветы не утратили яркости и привлекательности. Они, казалось, существовали с незапамятных времен. Мы доели остатки угощения со вчерашнего банкета; запах кускуса и жирного мяса нарушал гармонию окружающего нас рая, и я заметил графу Шмальцу, что этот пейзаж заставляет человека понять, что цивилизация и эстетика могут обретать разные формы. Кому, в конце концов, придет в голову писать здесь картины, когда вокруг каждый год возникают такие великолепные образы? Но Шмальц дружески возразил мне: — Только в том случае, если вы судите цивилизацию по ее искусствам, мой дорогой друг. Я сужу иначе. Я согласен, что искусство может принимать множество форм, некоторые из них не соответствуют нашим идеалам. Но общество — совсем другое дело. Добрые старые северные европейские институты правосудия и равенства кажутся нашему теперешнему хозяину настоящим безумием. Он притворится, будто понимает их, но ему практически невозможно представить общество, в котором власть разделена между множеством групп и классов. Он считает цивилизованную Европу всего лишь более рафинированным, более успешным и, возможно, более лживым вариантом своего собственного мира. — Кто скажет, что он не прав? — разумно заметил я. Но это вызвало у Шмальца раздражение. Его лицо снова порозовело, как арбуз. — Не поймите меня неправильно. — Он огляделся по сторонам, вытирая пальцы салфеткой. Мы ели по местному обычаю, пользуясь только правыми руками. — Я очень уважаю «реальную политику», которую проводит эль-Глауи. Но он становится честолюбивым. Скоро он начнет диктовать нам условия. Так же дела обстоят с большевиками. Попомните мои слова. Пусть они продолжают свой «социальный эксперимент». Но пусть даже не пытаются нас запугать. Я согласился с ним, хотя и сомневался в его правоте. Я спросил, о каком моральном превосходстве Запада можно говорить, если люди Запада не сумели даже прийти на помощь братским христианским странам. И после этого мы утверждаем, что превосходим арабов? Или большевиков? Он становился все нетерпеливее. — Герр Питерс, я не вижу причин, почему страна, которая обычно не мучит и никак не терроризирует своих граждан, должна принимать условия стран, которые именно так и действуют. С позиций обыкновенной нравственности, уважаемый господин, мы, очевидно, гораздо выше их. — Но до какой степени? — вмешался мистер Микс, проходивший мимо со своей камерой. Он удалился прежде, чем Отто успел ответить, поэтому немец снова обернулся ко мне. — Я все еще не готов к тому, что черномазый ведет себя со мной так небрежно, — заметил он. — Но эти американцы все одинаковы, как говорят. Вам понравился Голливуд, герр Питерс? Он был моим вторым домом, сказал я. Золотой мечтой о будущем. Мои слова поразили Шмальца. Я не знал, что в немецких военных кругах тогда было модно хулить все американское, особенно если это пришло из Голливуда или Нью-Йорка, в то время как во Франции обаяние Соединенных Штатов не меркло. Для французов это было место, где все мифы стали реальностью. Мне обе точки зрения казались довольно шаблонными. Недоумение толерантного мистера Уикса, столкнувшегося с самыми экстравагантными особенностями американского общества, было куда легче понять. Так проходила первая из нескольких продолжительных бесед, исключительно продуктивных и оригинальных, которыми мы вчетвером (мистер Микс постоянно держался в стороне, паша и мисс фон Бек большей частью отсутствовали) наслаждались во время случайных остановок. После первой вспышки фанатизма я стал ограничиваться тем, что опускал голову и бормотал молитвы, подражая турецким аристократам; своим новым товарищам я объяснял, что по дипломатическим причинам считаю необходимым здесь признавать мусульманскую веру. Хотя они так никогда и не поняли этой стороны моей жизни, подобные мелочи не мешали нашим задушевным спорам за трубками и скромным стаканчиком бренди в конце дня (паша еще предлагал всем гашиш), когда мы собирались у костра, наслаждаясь ароматом дикого вереска и цветочных полей; ветер все еще доносил легчайший запах пустыни, пламя мерцало, и жизнь в лагере постепенно затихала, а мы сидели в дружеской теплой атмосфере у самых вершин гор, которые греки назвали именем титана, державшего на спине мир. Возможно, это напоминало символическое содружество благородных христиан, поклявшихся, что они прославят имя своего Избавителя и возьмут на себя обязательства всей цивилизации, — мы очень часто возвращались к теме обязанностей и жертв империи. Мистер Уикс сказал, что нет ничего лучше хорошего разговора с несколькими башковитыми парнями, каждый из которых — специалист в своей области. Нам было удобно общаться на французском языке, но, когда саперу становилось трудно следить за ходом беседы, мы переходили на английский. Для нас не существовало запретных тем, и я сожалел только о том, что наш хозяин и мисс фон Бек не могут присоединиться к разговору, поскольку они были исключительно остроумными собеседниками. Однако в результате мы часто обсуждали самого пашу. По мнению графа Шмальца, например, эль-Глауи сознательно создавал романтические легенды о себе, хорошо понимая, что они наделяли его дополнительной силой, особенно в либеральных европейских кругах. — Эти ребята простят тебе любой позор, если ты представишься проигравшим — хоть в каком-то отношении. Паша добился поддержки консерваторов благодаря военным действиям и абсолютной преданности французскому делу, но он принимал самых разных гостей, которые имели влияние в своих странах. У всех мусульманских лидеров было в крови вести двойную игру с мировыми державами. — Но все это — фантазия, — продолжал Шмальц. — И она основана на ужасной несправедливости и жестокости, о которой нам никогда не позволят узнать. Вы видели в какую-нибудь из ночей темницы в замке? Я видел. И даже видел — и нюхал, — что там внутри. Горящий мусор скрывает кое-что похуже. Эти люди до сих пор расчленяют живых врагов на публике. В каждой деревне есть рабские рынки. Семья — и, следовательно, кровная месть — вот их единственный закон. И все же наши великие немецкие драматурги и наши композиторы приезжают сюда; они восторгаются героями «Тысячи и одной ночи» и возвращаются в Берлин, описывая чудеса цивилизации при дворе паши. Сейчас, друзья мои, повсюду слишком много людей, готовых поверить рассказам о диковинах и сентиментальным глупостям. Дымя наргиле, лейтенант Фроменталь покачал головой, выразив дружеское несогласие. — Почему нам нельзя верить в чудеса, волшебство и счастливый исход, м’сье? С Богом дела обстоят так же. В чем же, спрашивается, смысл неверия? — Бог — не спасение, а долг, — ответил слегка опечаленный Шмальц. — Я говорю не о синематографе, герр лейтенант, а о насущных общественных проблемах. О политике. Я убежден, что все мы с превеликим удовольствием насладимся зрелищами герра Питерса. Всем нам, уверен, иногда нужно немного развлечений. Но переносить эти представления в реальный мир… Конечно, вы не станете утверждать, что нравственные установки «Ковбоя в маске» должно принять все современное общество? Тут мне пришлось его прервать. — Я предлагаю вам сначала посмотреть кинодраму, а потом уже судить о ней, герр граф. Она создана в той же моралистической традиции, что и «Рождение нации». Немец был достаточно хорошо воспитан — он покраснел и даже принес мне грубоватые извинения. Шмальц добавил, что не имел в виду никого из присутствующих. Он с подобающим уважением относился к профессиям и моральным ценностям других. В конце концов, мы жили в современном мире, и некоторые факты нужно было просто принимать. Таким образом, идеальный немец вернулся к своему первоначальному вопросу. — Положение в мире слишком опасно для того, чтобы потакать фантазиям; конечно, речь не идет о нынешнем великолепном спектакле, которым, наверное, все мы наслаждаемся. Но лично мы, — добавил он, — не очень часто слышим крики, доносящиеся из застенков. Мистер Уикс пробормотал, что, по его мнению, если и были какие-то нарушения, то французские власти давно рассмотрели бы дело и, в случае необходимости, все исправили бы. В конце концов, с влиятельным союзником нужно было заключать определенные договоренности. Французы просто не могли поддерживать тирана. — Поэтому он делает тиранию менее заметной. И все мы принимаем его гостеприимство и любезность, участвуя в сокрытии целой системы пыток, вымогательства и террора! — Шмальц не сдавался. Он был из тех чрезмерно щепетильных немцев, которые создали туркам немало проблем во время армянского кризиса. Я мог только восхищаться им, не обязательно соглашаясь с его мнением и даже не симпатизируя ему лично. — Что же вы нам предлагаете? — спокойно спросил Фроменталь. — Мы не можем содержать армию шпионов. — Я говорю не о варварстве за границей, герр лейтенант, а о безумии дома. Вот что меня беспокоит больше всего. — Немец рассуждал вполне дружелюбно. — Мы все должны сначала решить свои внутренние проблемы, забыв о старых различиях и используя положительную энергию, которая скрыта в каждом обычном человеке. Фроменталь хотел знать, можно ли «использовать» обычную порядочность и если да, то как именно.