— Это может стать вашим пропуском в бессмертие. — Он чиркнул спичкой. Киф был особенно едким; теперь я склонен полагать, что профессор сделал нечто, известное под названием «коктейль», — возможно, с опиумом или с чем-то еще. Снадобье подействовало — я как будто вернулся к своему истинному «я», к своим изначальным верованиям, к пониманию своего величия. Квелч бормотал, что все это — только средства для достижения цели. Когда «Капризы фараона» сделают меня всемирно известным, к моим ногам возложат великие награды. Это меня убедило, но все-таки я настоял, чтобы у меня была особая уборная, за занавесом в углу развалин. Квелч согласился. Он помог мне раздеться — я не очень твердо держался на ногах. Потом, в «ритуальном переднике» и прочих великолепных одеяниях, я вышел на съемочную площадку. Я не ожидал увидеть еще одного зрителя; кто-то стоял рядом со Ститоном в тени пилонов. Чудовищно толстая негритянка, тонкая вуаль которой едва прикрывала огромные губы и плоский нос, моргала глазами под чрезвычайно длинными, как у коровы, ресницами. Она встретила мой взгляд; судя по ее движениям, она явно считала себя очень привлекательной. Неужели это кормилица, присутствие которой должно придать сцене убедительность? Через несколько мгновений сэр Рэнальф, подойдя ко мне, пробормотал, что это «весьма высокопоставленная персона, которая может профинансировать все наши проекты». После выкуренной трубки я пребывал в чудесном настроении; я улыбнулся и поклонился негритянке, та в ответ почти кокетливо отступила в тень. Я ни секунды не размышлял, кем или чем она могла быть на самом деле. Когда Эсме впервые увидела женщину, она испугалась и начала осторожно приподниматься на плите, проверяя свои узы на прочность. Потом она обернулась ко мне, как будто успокоенная. Судя по ее поведению, я предположил, что Эсме уже сталкивалась с негритянкой у сэра Рэнальфа на одной из «встреч», куда я сам по наивности ее отправил. Мой гнев снова усилился. Я сделал шаг вперед и обратился к Симэну: — Мы можем заставить их поторопиться, господин режиссер? У меня есть другие обязанности, сами знаете, помимо исполнения главной роли и написания сценария. Симэн бросился к камере и коснулся ладонью бесстрастного грека, который готов был поворачивать рукоятку. Проверив свет и угол съемки гораздо быстрее, чем обычно, он кивнул мне и крикнул: «Мотор!» Держа нож в руке, я приближаюсь к своей малышке-предательнице. О, как я трудился для нее; я жил для нее, терпел такие муки для нее. И что стало моей наградой! Я вспомнил о собственном безумии, о бесплодном идеализме, о попытках превратить грязный сорняк в прекрасную розу — и теперь я желаю только истязать ее, запугивать, пока она не попросит прощения. Я хочу, чтобы она страдала каждой клеточкой своего тела, ибо прежде я никогда не причинял ей боли. Подобные чувства не вызывают во мне гордости, но это нормальные эмоции для мужчины, оказавшегося в такой ситуации, да и я не из тех, кто сопротивляется правде. От наркотиков у меня в ушах стучали барабаны. Казалось, огромная толпа стояла за моей спиной; невидимые существа давили на меня, я чувствовал на коже их влажное дыхание, их затуманенные глаза следили за каждым моим движением. Они хотели, чтобы я отомстил, отомстил за них, за все предательства, которые совершили женщины, — с тех пор, как Ева предала Адама, с тех пор, как Бог изгнал их из Сада. Симэн внезапно оживляется — он так разговаривает исключительно в случаях, когда знает, что снимает великолепную сцену. — Вот так! Замечательно! Ты идешь к ней. Ты любишь ее. Ты ненавидишь ее. Ты хочешь ее убить. Ты хочешь ее спасти. Она — твоя. Она — общая. Все ждут, что ты принесешь ее в жертву. Вот так. Ты поднимаешь нож. Хорошо. Но твоя рука замирает. Ты не можешь шевельнуться. Ты не можешь решиться на убийство — только после того, как надругаешься над ней. Да. Ты изнасилуешь ее. Ты возьмешь ее. Ты не замечаешь ее криков. Ее сопротивления. Она отдается тебе. Отдает то, что должна отдать. Это — долг, который ты потребуешь, а потом успокоишь гнев богов ее кровью. К горлу у меня подступила желчь. Я, конечно, испугался, что меня сейчас вырвет, и все-таки происходящее полностью меня поглотило, я знал, какое невероятное ощущение будет передано на экране. Я бросился на Эсме. Глядя в ее испуганные глаза, я понял, что она тоже была одурманена и тоже чего-то боялась. Я отступил. Я наклонился и сплюнул в песок у основания камня. — Снято! — закричал Симэн. Он сказал, что потом мы сделаем еще один дубль. Возможно, завтра, когда почувствуем вдохновение. Я извинился за свое состояние. Мне было тяжело работать в такую жару. Сэр Рэнальф забеспокоился: — Мы должны вернуть вас на корабль, мой милый малыш. Вы справились великолепно. Сцена наверняка потребовала слишком больших усилий. Но именно так мы сделаем наш фильм не просто хорошим, поймите, а по-настоящему великим. Остаток вечера и всю ночь я провел в своей каюте, погруженный в сны и грезы. Образ моей скованной цепями невесты часто появлялся в этих видениях, а вместе с ним — вязкая, ужасная похоть, бесконечно тоскливая и однообразная. Тогда я вспомнил об огромной негритянке. Кто она? Принцесса из великой династии? Незаконнорожденная дочь правителя? Или просто содержательница борделя? Казалось, я ей понравился. Нежная бледность моей распростертой на камне малышки и тесные объятия негритянки слились воедино; внезапно это невероятное ощущение проникло в гениталии — и я проснулся, задыхаясь и крича. Я был один в своей каюте; корабль мягко покачивался на воде. Где-то далеко выл шакал, призывая собратьев. Грезы не прекращались. Мои простыни промокли. На следующее утро меня разбудил жизнерадостный Квелч. — Приходите в смотровую комнату, мой дорогой. Вы чудесно сыграли. Все уже готово к показу. Еще не очнувшись от опиума, я позволил профессору помочь мне с мытьем и одеванием. Потом на негнущихся ногах вышел на жаркий, желтый дневной свет и добрался до кормы, где все уже сидели в полутьме, ожидая, пока Симэн запустит проектор. Экран засветился, затрепетал, потом изображение сфокусировалось и мы совершенно внезапно увидели очень сильную трехминутную сцену. Теперь я понимал, почему остальные были настолько возбуждены. Мы сняли невероятные кадры. Запечатлелось все — моя жестокая похоть, гнев и ненависть. Ужас Эсме был неподдельным. Никогда прежде на экране не появлялись эпизоды такой эмоциональной силы! Увиденное вызывало и тревогу, и гордость. Конечно, это надругательство станет для меня тем, чем для Валентино стало его танго. — И все-таки, — сказал сэр Рэнальф после того, как все поздравили нас, — необходимо сделать еще немного, чтобы наш фильм достиг своей великолепной кульминации! Я заметил, что, с моей точки зрения, мы уже преодолели вершину. Но он искренне рассмеялся. — Нет, дорогой мой, милый кореш, мы только начали подниматься! Не так ли, профессор Квелч? — Именно. Мы пока, если угодно, в предгорьях экстатической составляющей нашего фильма. Скажем так, его метафизического элемента. В конце концов, мы ведь пытаемся запечатлеть невещественное и неописуемое! Англичане всегда восхищались нематериальным — во всем, кроме религии. Их композиторы и художники, их модные авторы — все с готовностью заменяли реальный опыт мистикой. Наша русская «душа» была совсем не тем же самым. Однако я согласился. Слишком велика оказалась художественная и интеллектуальная ценность отснятых сцен. Я уже почти гордился тем, что все, кроме нас с Эсме, называли моей актерской игрой. — И помните, нам еще нужно польстить леди Торговле, — добавил сэр Рэнальф и покачал головой, смиряясь с грубостью нашего мира. Я подумал, что речь идет о негритянке. — Мы должны убедиться, что будет достаточно сентиментальных фрагментов, которые станут дополнением, мне кажется, к еще нескольким «занятным сценам». Чтобы продемонстрировать весь спектр эмоций, как вы понимаете. Нужно показать, что мы касаемся всех аспектов человеческой жизни, ни о чем не забывая. Сегодня днем, Макси, мой добрый друг, я хочу, чтобы вы подумали о том, не следует ли сорвать ваш ритуальный передник, когда вы надвигаетесь на беспомощную соблазнительницу. Конечно, мы не будем это снимать, но так мы сможем создать необходимый настрой, верно, мистер Симэн? Симэн молча кивал, сжавшись в кресле. Он достиг пика карьеры и все-таки по каким-то причинам был недоволен. Я отказался от предложения сэра Рэнальфа. — Мне нужно заботиться о своей репутации, — объяснил я. — Не уверен, что в инженерном мире станут доверять человеку, который показал голую задницу посетителям синематографа. Они рассмеялись. Публика получит только намек! Конечно, я смогу отсмотреть предварительные материалы. И увидеть, насколько тонко будут сняты кадры. Несмотря на сильнейшее желание продолжить работу над фильмом, я никак не мог согласиться. Я считал, что важнее всего благополучно доставить отснятый материал обратно в Америку и как следует его смонтировать. Истинный успех ждет нас только в том случае, если фильм получит одобрение в Штатах. Самые интимные сцены не появятся в американской версии, но слухи о них привлекут миллионы зрителей. Вероятно, в других странах не станут проявлять такое ханжество относительно изображения естественности, практически необходимого для успеха фильма, — во Франции, например. И все же меня по-прежнему сдерживало доказательство моего позора — или, скорее, позора моего отца: крайняя плоть, удаленная по гигиеническим причинам, когда я еще ничего не понимал. Я снова отказался — вежливо и доброжелательно. Сэр Рэнальф выглядел только немного разочарованным. — Как пожелаете, дружище. Я, однако, делаю вывод, что вы не против снять еще несколько дополнительных дублей сегодня? Я совершенно искренне объяснил ему, что этот фильм для меня означал все. Я ни в коем случае не стал бы вредить проекту. Когда сэр Рэнальф увез Эсме в «Зимний дворец» на обед, я почувствовал некоторое облегчение. Теперь мне было трудно общаться с ней в реальной жизни — наши роли стали слишком убедительными. Потрясенный и напуганный, я очень обрадовался, когда профессор Квелч продемонстрировал те же добрые чувства, которые проявлял его брат; он предложил выкурить еще пару трубочек, прежде чем начнется работа. — Чтобы вас успокоить, дружище… Вы же хотите быть в лучшей форме. И вчера это, конечно, сработало. Какие превосходные кадры получились! Мы сидели вместе в нашей каюте, и Квелч читал мне Браунинга и некоторых более современных авторов. Но я никак не мог сосредоточиться на смысле слов. Я изо всех сил пытался найти способ, позволивший бы мне описать возникшую проблему. Наконец я признался, что прекрасно понимаю логику своих партнеров и их потребности, но не желаю, чтобы мы с Эсме впредь снимались обнаженными. — Дело не в том, что мы имеем в виду, а в том, как нас поймут, — сказал я. Квелч отмахнулся. Он уверил меня, что возражать станут только немногие зануды в Америке, а в Европе мое имя будет известно в каждой семье. Выдающийся художник! Великий инженер! Но я по-прежнему колебался. Есть и другое затруднение, сказал я; дело в моей операции. Он выразил сочувствие. Он не знал, что у меня есть подобные проблемы. Шрам? Он не помнил шрама. Шрам, ответил я, был тайным и неизгладимым. И затем, не в силах нести свое тяжкое бремя в одиночку, я рассказал ему, что мой отец, социалист, врач и современный человек, исполнил варварскую хирургическую операцию, от последствий которой я страдал много лет и которая много раз могла стоить мне жизни. Квелч все понял. Он слышал о таких операциях. Детям в Англии их тогда делали очень часто. Он даже знал, что это вошло в моду в низших классах общества. Волноваться глупо. Это вовсе не клеймо. Все поймут. — Кроме того, — рассмеялся он, — ваш лысый джентльмен, знаете ли, не будет сильно выделяться в этой стране! Последние слова меня нисколько не утешили! Но он продолжал говорить, что подобные вещи теперь не имеют ни малейшего значения за пределами Украины и мои волнения по этому поводу просто нелепы и старомодны. Никто не примет меня за того, кем я не являюсь. Пришло время оставить позади все глупые мысли и страхи. — В конце концов, мой дорогой Питерс, fortuna favet fortibus! И еще говорили: «Fortuna favet fatuis»[500]. Если бы я был дураком, которого любила Фортуна! Тем вечером я пришел на площадку в легком пальто. Я заранее надел свой костюм, чтобы избежать неловких ситуаций. Я чувствовал некоторую слабость. Отдельные детали того вечера вылетели у меня из головы, но я еще помню, что нам нужно было заново разыграть сцену в «гробнице» — ее устроили в небольшой разрушенной коптской часовне в предместьях города; стены часовни недавно покрыли фресками, на которых, как предполагалось, изображены жизнь и посмертное странствие нашей мифической царицы. Эсме будет прикована в гробу, на месте мумии. Ее удел — остаться там навсегда; так она займет место царицы, которой осмелилась бросить вызов. Мы снимем несколько вариантов сцены. В одной версии я заколю ее кинжалом. В другой я прижмусь к ее губам, и мои мускулы напрягутся, как будто я хочу освободить ее. Потом я подарю ей один поцелуй, развернусь и умчусь прочь по хлипкому картонному коридору, который изображает туннель, ведущий к гробнице. Я вновь приближаюсь к Эсме, уже лежащей на плите; ее ноги прижаты к теплому камню, ее восхитительное тело извивается, в каждом движении выражается неподдельный ужас. Я горжусь ею. Я оживляюсь. Я никогда не чувствовал такой удивительной силы. Я никогда не хотел этой силы. Но она не покинет меня. Зверь внутри меня движется и рвется наружу. У нас в животе металл. Я отступаю, чувствуя, как в атмосфере скапливается электричество. Я оборачиваюсь к Симэну. — Я не могу, — произношу я. — Ты должен. — Он говорит негромко и настойчиво. Кажется, в его голосе слышится страх. — Должен. Я начинаю дрожать. Подходит сэр Рэнальф: — Мой бедный старый друг, вы больны? Я вообще не могу играть в этой сцене. Я никогда не сыграю. Он спрашивает, нервничаю ли я. Я не знаю. Я дрожу. Сэр Рэнальф произносит какие-то успокоительные слова. Он отдает меня на попечение Квелча. Морфий и кокаин помогают мне собраться. Теперь я чувствую себя очень виноватым. Я вел себя непрофессионально. Если я подведу своего потенциального покровителя — это может повредить моим личным интересам. Когда я возвращаюсь на площадку, Эсме уже успокаивается. Ее глаза закрыты, и она вздыхает, словно погружается в сон. Отдаляясь, она становится другим существом, прекрасным зверьком, еще более желанным. Теперь я гораздо спокойнее, я почти весел — я поправляю свой костюм, позволяю эфиопке добавить последние штрихи к гриму и иду к алтарю. Все боги Египта смотрят на меня свысока. Пока Симэн двигает камеру, я с внезапным ужасом гляжу на Гора и Анубиса, Осириса и Изиду, Мут и Сета, Тота и полубогов с головами животных, окружающих нас. Зверь соединяется с мужчиной, женщина — со зверем. Я чувствую в себе силу зверя. Я чувствую ту ужасную силу, которая может вселиться в каждого из нас, если мы предложим ей войти, но которой мы должны управлять. Я могу ею управлять. Я управлял ею с тех пор. Затем Эсме начинает кричать, издает странный слабый звук, приходящий из снов, и я оборачиваюсь и вижу, как на ее лице появляются, сменяя друг друга, разные выражения, словно маски слетают одна за одной; ее глаза открываются, и она улыбается мне. Она думает, что я могу спасти ее. — Давай, Макси, давай! — шепчет сэр Рэнальф, который прячется за спиной Симэна. — Ты не знаешь, убить ее или истязать. Ты в бешенстве. У тебя в руке нож! Но ты не можешь немедленно убить ту, которую любил так страстно. И какова будет твоя месть? И я прижимаюсь к ней, целуя ее, лаская ее, припадаю всем телом к мягкой, трепещущей плоти. Крики теперь звучат приглушенно, и они пугают меня. Я продолжаю целовать и ласкать ее, но вдохновение снова начинает меня подводить. Я встаю, ступаю на острые камни и объявляю, что больше ничего не сделаю. — Но это невозможно. Говорит негритянка. Глубокий, четкий голос, великолепный и чувственный. — У нас должно состояться изнасилование, полагаю. Иначе просто не будет развязки. А публика требует развязки. Я не понимаю ее. Я слышу, как сэр Рэнальф решительно беседует с ней, но не могу разобрать ни слова. Она непреклонна. Сэр Рэнальф подходит ко мне. — Мой милый мальчик, это наша главная покровительница. Любой из нас поступил бы очень глупо, обидев столь важную персону. Если бы вы смогли как-то отыскать необходимое вдохновение, я был бы вам весьма признателен. Я стою и качаю головой. Внезапно негритянка шагает вперед, словно водоворот из ярких шелков и перекатывающейся черной плоти. Она движется с осторожностью великана. Она резко вздыхает. Теперь ее глубокий грудной голос наполнен печалью. — Я хотела принять участие в одной из величайших кинокартин этого века. Насилие обеспечит катарсис. Развязку. Ты понимаешь Фрейда? Я говорю, что не готов притворяться, будто насилую свою девушку. — Мы и не предлагали тебе притворяться. — Крупное тело негритянки шевелится, словно она беззвучно смеется. — Тогда я не буду больше играть. — Я с трудом могу сфокусировать взгляд. От этого существа исходит аура сверхъестественной власти. Ее глаза преодолевают любое неповиновение. И все же я стою на своем. Ради моей девочки. Ради себя самого. — Это настоящий позор, дорогой мальчик, — бормочет сэр Рэнальф из-за спины своего «партнера». — Для всех нас это исключительно важно. — Вы, однако же, просите слишком многого. — Губы у меня пересохли, слова звучат несвязно. — Я и Эсме утром возвращаемся в Каир. Полагаю, вы действительно напугали ее. — Я наклоняюсь и стискиваю ее благодарные пальцы. — Все это зашло слишком далеко. — Очень хорошо. — Сэр Рэнальф отворачивается, слегка пожимая плечами. — Как только вы погасите долги и разберетесь с остальным, идите своей дорогой. — Вы можете забрать мою зарплату — до последнего пенса. — Я совершенно спокоен. — Все, чего я хочу, — билеты домой для меня и Эсме. — Я говорю внятно. Мои требования просты. Я отказываюсь от компромисса. — Милый мальчик, боюсь, вашего гонорара, довольно щедрого по египетским стандартам, недостаточно, чтобы погасить долги. — В голосе сэра Рэнальфа слышится лишь глубокое сожаление. — Не так ли? — И он испуганно смотрит на свою покровительницу.