— Мальчишка, говорю тебе! — Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, — твердо, хотя и довольно тихо, ответил, наконец, князь. — Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту. — Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала. — А что такое: “Рыцарь бедный”? — Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь. — Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она могла заинтересоваться тобой? Сама же тебя “уродиком” и “идиотом” называла. — Вы бы могли мне это и не пересказывать, — укоризненно, чуть не шепотом заметил князь. — Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой. — Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? — чуть не привскочил князь от изумления. — Да ведь чуть было не женился? — Чуть было не женился, — прошептал князь и поник головой. — Что ж, в нее что ли влюблен, коли так? Теперь для нее приехал? Для этой? — Я приехал не для того, чтобы жениться, — ответил князь. — Есть у тебя что-нибудь святое на свете? — Есть. — Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той. — Клянусь, чем хотите! — Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на свете живу! Слышал? — Слышал. Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету Прокофьевну. — Заруби же. Я тебя как провидение, ждала (не стоил ты того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости. Теперь отвечай просто да или нет; знаешь ты, зачем она третьего дня из коляски кричала? — Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю! — Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности, что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то (уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним, говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде колебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб и закопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодня отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь? — Вижу и понимаю. Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о Евгении Павлыче. — О Гавриле Иволгине ничего не знаешь? — То-есть… много знаю. — Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей? — Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул князь: — как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть не может! — Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса работала. — Я не верю, — твердо повторил князь после некоторого размышления и волнения. — Если б это было, я бы знал наверно. — Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И не стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил? — Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, — неохотно произнес князь вполголоса, — и он знает, что я это знаю… — прибавил он и не договорил. — Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь, Господи! Да был ли когда другой такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили? — Кого?! — воскликнул князь. — Аглаю. — Не верю! Быть того не может! С какою же целию? Он вскочил со стула. — И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему не приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз. Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять перебила. — Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера в город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять этого подлеца! — Совсем нет и не думал. Даже и не видал его, и, кроме того, он не подлец. Я от него письмо получил. — Покажи письмо! Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете Прокофьевне. В записке было: “Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшего права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы, милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить. А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип Бурдовский”. “Р. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в течение времени верно выплачена”. — Экая бестолочь! — заключила Лизавета Прокофьевна, бросая назад записку, — не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься? — Согласитесь, что и вам приятно было прочесть. — Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты не видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия? — Да, но всё-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и чем он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна! — Что ты от меня пощечину что ли получить наконец намерен? — Нет, совсем не намерен. А потому что вы рады записке, а скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем. — Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня теперь с этой поры не было никогда! — А чрез три дня сами придете и позовете к себе… Ну как вам не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себя мучаете. — Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!! Она бросилась вон от князя. — Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, — крикнул князь ей вслед. — Что-о? Кто тебе запретил? Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно проговорился. — Кто запрещал тебе? — неистово крикнула Лизавета Прокофьевна. — Аглая Ивановна запрещает… — Когда? Да го-во-ри же!!! — Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам ходить. Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она соображала. — Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? — воскликнула она вдруг опять. — Я записку получил, — сказал князь. — Где? Давай! Сейчас! Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана небрежный клочок бумаги, на котором было написано: “Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина”. Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой. — Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! — вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.