Я закрываю глаза и думаю изо всех сил. Слишком много желаний, и все они теперь неосуществимы. Но я убеждена: если у человека вообще нет желаний, значит, он либо совершенно счастлив – либо сдался. Счастливой я себя никак не могу назвать. И сдаваться не собираюсь. И, хотя я не верю в магию, я считаю, нужно загадывать желания, это символ надежды, жест доверия к собственной воле, указание на цель. Может быть, если сказать вслух, чего ты хочешь, оно станет реальным – наметишь свой путь, легче будет его пройти. Давай, собери в точку позитивные мысли: думай о том, чего хочешь, загадай желание, а потом постарайся его осуществить. Я задуваю огонек. Едва я открыла глаза, как в прихожей послышались шаги. Дахи, верный управляющий деда, появился в дверях кухни: – Стражи явились. Быстрее! 4 Дед вскочил из-за стола так проворно, что стул упал на каменный пол. Никто не стал его поднимать. К визиту стражей на этот раз мы оказались не готовы. Накануне они уже обыскали всю ферму вдоль и поперек, казалось, уж сегодня-то нас оставят в покое. И почему на этот раз не выли, как обычно, сирены? От их воя замирает каждая душа в каждом доме; когда они проносятся мимо, счастливчики могут потом рубашки на себе отжимать – какое облегчение! Не обменявшись ни словом, мы выскользнули из дома. Инстинктивно мы понимали, что прятать меня внутри больше нельзя. Свернули направо, в сторону от подъездной дорожки, обрамленной вишнями в цвету. Я не знала, куда мы бежим, – главное, как можно дальше уйти от главного входа. На ходу Дахи отрывисто сообщил: – Арлин увидела их с башни. Позвонила мне. Без сирен. Застали врасплох. Полуразрушенная нормандская башня служит теперь дозорной вышкой – оттуда дедовы помощники высматривают стражей. С тех пор как я тут, кто-нибудь обязательно дежурит и днем и ночью, работники сменяют друг друга. – Они точно сюда? – спросил дед, оглядываясь во все стороны, поспешно соображая. Планируя. Но, увы, я почуяла панику в его жестах. Никогда раньше не замечала у деда страха. Дахи кивнул. Я побежала быстрее, чтобы не отстать. – Куда мы? Оба молчат. Дед все так же оглядывается, стремительно проносясь по своей земле. Дахи присматривается к деду, пытается разгадать его мысли. При виде их растерянности мне становится очень страшно. Чувствую, как колет под ложечкой, как частит сердце. Мы бежим со всех ног в дальний конец фермы не потому, что у деда есть план, а потому, что плана нет. Он пытается выиграть время, что-то придумать. Сквозь поля, мимо клубничных грядок, где мы только что трудились. Стражи все ближе. Раньше на обыск приезжала только одна машина, а теперь, кажется, их больше. И шум двигателей громче, видимо, вместо легковых автомобилей прислали минивэны. В легковом два стража, в минивэне – четверо. Сколько машин я слышу? Три? Может быть, двенадцать стражей. Меня затрясло. Это будет обыск по полной программе, и теперь уж меня найдут непременно: я в ловушке. Втянула в себя побольше свежего воздуха: свобода ускользает от меня. Что они со мной сделают, я не знала, но не так давно я заработала Клейма, красные буквы «П» выжжены у меня в шести местах. Совсем не хотелось выяснять, на что еще способны стражи. Дахи глянул на деда: – В овин? – Они там пошарят. Они смотрят куда-то вдаль, словно ждут ответа от самой земли. От земли. – Яма! – вырвалось у меня. Дахи замялся: – Не думаю, что это … – Сойдет! – решительно заявил дед и двинулся к яме. Сама же я и вспомнила про яму, но при мысли залезть туда меня пробирает дрожь. Голова кружится, я чуть не плачу. Дахи пропустил меня вперед, и я увидела на его лице сочувствие и грусть. Я увидела, что мысленно он уже прощается с мной. Мы дошли вслед за дедом до росчисти поблизости от леса, в который упираются его земли. Сегодня утром они с Дахи рыли тут яму, а я лежала на земле рядом с ними и лениво вертела в руках одуванчик, смотрела, как медленно облетает на ветру пух. – Словно могилу роете, – посмеялась я. И не думала, что мои слова могут обернуться пророчеством. 5 Земляная печь, объяснял дед, – это самое простое и древнее приспособление для готовки. По сути дела – яма в земле, она удерживает тепло, и в ней можно печь, коптить, готовить на пару. Чтобы запечь еду, сначала нужно дать огню прогореть, потом в яму кладут еду и накрывают. Засыпают землей все – картошку, тыквы, мясо, что захочешь, – и на целый день оставляют готовиться. Дед выполняет этот ритуал каждый год вместе со своими работниками, но обычно это делают после сбора урожая, а не в мае. На этот раз он решил устроить праздник для «сплочения команды» – нам всем нужно воспрянуть духом, поверить друг в друга. Все работники деда – Заклейменные, и сейчас, когда то и дело являются с обысками стражи, когда за работниками пристальнее обычного следит Трибунал, он думает, людям нужна моральная поддержка. Я не знала, что дед берет на работу Заклейменных, не знала, пока не добралась до его фермы две недели тому назад. Раньше, когда мы приезжали в гости, я не встречала никого из работников, родители никогда о них не упоминали. Может быть, им не велено было показываться на глаза – или они занимались обычными своими делами и оставались для меня невидимками, как большинство Заклейменных, пока я сама не стала одной из них. Теперь я понимаю, что и это вбивало клин между мамой и дедом: ей не нравилось, что он критикует Трибунал, назначенный правительством высший суд, который выносит людям приговор за поступки, несовместимые с моралью. Тогда нам казалось, что дед тешится теориями заговора, ворчит насчет того, на что, мол, он платит налоги. А он, оказывается, был прав. И еще я вижу, что дед был для мамы чем-то вроде маленькой, но неприятной тайны: она, знаменитая модель, должна была изображать идеал, по крайней мере для всех окружающих, ее успех не допускал ни пятнышка на репутации. А болтливый отец, да еще сторонник Заклейменных, представлял угрозу для ее безупречного имиджа. Теперь я это понимаю. Некоторые работодатели относятся к Заклейменным словно к рабам. Длинный рабочий день, минимальная зарплата, и считайте, что вам повезло. Иные Заклейменные готовы работать даже за еду и крышу над головой. В большинстве своем это люди образованные, даже известные, и они не преступники, они приняли неверное решение – их поступки общество не одобрило, – и за это они заклеймены. И вдобавок организованное публичное поругание. Судьи Трибунала любят называть себя «ревнителями идеала». Дахи был школьным учителем. Попался – заснят школьной камерой, – когда слишком грубо схватил расшалившегося ученика. И еще я теперь знаю, что донос в Трибунал – это оружие, которое многие люди пускают в ход, устраняя конкуренцию, расчищая себе дорогу или ради мести. Злоупотребляют системой. Трибунал открыл путь всякого рода оппортунистам и охотникам за головами. Я нарушила фундаментальное правило: нельзя помогать Заклейменным. За нарушение этого правила обычно полагается тюремный срок, но меня в итоге сочли тоже достойной Клейма. Перед судом Боско пытался мне помочь. Он велел солгать и сказать, что я вовсе не хотела помогать этому старику. Но я так и не сумела солгать, я во всем в итоге призналась. Я заявила суду: Заклейменный – тоже человек, нуждающийся в помощи, имеющий на нее право. Этим я поставила в неловкое положение Кревана, превратила его суд в пародию – так, во всяком случае, он решил. Поначалу ведь я солгала. Обманывала Трибунал, привлекла к себе внимание, а потом взяла и призналась публично. Пришлось на моем примере проучить всех. Теперь я понимала: Клейма я получила главным образом за то, что пыталась провести Трибунал, за то, что поставила судей в неловкое положение и даже сделала так, что люди могли усомниться в их безупречности. Могущество Трибунала во многом зависит от СМИ. Они работают рука об руку, Трибунал снабжает СМИ сюжетами, СМИ поддерживает Трибунал и скармливает эти сюжеты публике. Нам твердят: судьи всегда правы, Заклейменные всегда плохи. Суть затуманивается, другую сторону никто не выслушивает, голос разума заглушается сиреной стражей. Среди прочих запретов в длиннющем списке есть и такой: Заклейменные не могут занимать никакие начальственные должности на работе или такие, на которых они могли бы влиять на людей. Теоретически им открыты другие вакансии, без подчиненных, но обычно Заклейменных дискриминируют на любой работе. Но дед не из таких работодателей. Он специально подыскивает работников из числа Заклейменных и обращается с ними точно так же, как с другими людьми. Дахи здесь дольше всех, тридцать лет уже. На виске у него уродливый шрам – память о неправильном решении схватить школьника. Это Клеймо он получил до того, как Трибунал обустроил специальную камеру Клеймения и инструменты стали тоньше и точнее. Но и этот шрам не так страшен, как мое шестое Клеймо на позвоночнике, тайное, которое поставил мне судья Креван собственноручно – не как судья, а по злобе, неумелой рукой, без анестезии. Мерзкий красный рубец. Дахи снова принял неверное решение – вот прямо сейчас, когда помогает деду меня прятать. Дед может отделаться минимальным сроком в полгода за помощь Заклейменной, но мне страшно даже подумать, какое наказание ждет Заклейменного за помощь собрату. Когда тебе ставят Клеймо, кажется, ничего страшнее уже быть не может – но погоди, Трибунал может взяться за твоих близких и через них причинить тебе еще больше боли. Мы остановились и заглянули в прямоугольную яму. Слышно было, как хлопают двери, множество дверей, мне представилось, как носятся по дому и пристройкам стражи в красной униформе и черных сапогах. Минута-другая, и они будут здесь. Я залезла в яму. – Засыпайте! – велела я. Дед замер, но Дахи взялся за простыню, подтащил ее. Дед погубит меня своими сомнениями. Все, простыня уже лежит на мне, теперь сверху сыплют дерево и мох, который я нарвала утром в лесу. Мало того что я вырыла себе могилу: я и о гробе позаботилась. Шаги все ближе. – Нужно срочно связаться с Кэрриком, – негромко говорит дед, и я молча соглашаюсь с ним. Слышно, как чавкают подошвы сапог. – Корнелиус! – произносит где-то рядом Мэри Мэй. Сердце в горле. Все в ней меня пугает: бессердечная женщина сдала Трибуналу всю свою семью, разоблачила неэтичные практики в семейном бизнесе – отомстила за то, что сестра увела у нее парня. Она всякий раз участвовала в обыске фермы, но сегодня привела с собой, кажется, целую армию. Двенадцать человек по меньшей мере. – Мэри Мэй, – бурчит в ответ дедушка. – Что, у сирен аккумуляторы сели? Очередная хворостина падает на меня – с силой. Специально бросили, чтобы отвести подозрение. Прямо на брюхо, я чуть не взвыла. Мэри Мэй не склонна шутить, болтать и даже пререкаться. – Это что? – спросила она. – Земляная печь, – ответил дед. Оба стоят надо мной, слева от ямы. С другой стороны сыплются новые поленья, значит, Дахи пока еще тоже здесь. – То есть? – Вы не знаете, что такое земляная печь? Я-то думал, деревенская девочка с золотых лугов должна все про это знать.