– Напрасно ты его заставил это делать, – сказал Лесперанс. – Напрасно! Об этом рано судить. – Тревис толкнул неподвижное тело. – Не помрет. Больше его не потянет за такой добычей. А теперь, – он сделал вялый жест рукой, – включай. Двигаемся домой. 1492. 1776. 1812 Они умыли лицо и руки. Они сняли заскорузлые от крови рубахи, брюки и надели все чистое. Экельс пришел в себя, но сидел молча. Тревис добрых десять минут в упор смотрел на него. – Не глядите на меня, – вырвалось у Экельса. – Я ничего не сделал. – Кто знает. – Я только соскочил с Тропы и вымазал башмаки глиной. Чего вы от меня хотите? Чтобы я вас на коленях умолял? – Это не исключено. Предупреждаю Вас, Экельс, может еще случиться, что я вас убью. Ружье заряжено. – Я не виноват. Я ничего не сделал. 1999. 2000. 2055. Машина остановилась. – Выходите, – скомандовал Тревис. Комната была такая же, как прежде. Хотя нет, не совсем такая же. Тот же человек сидел за той же конторкой. Нет, не совсем тот же человек, и конторка не та же. Тревис быстро обвел помещение взглядом. – Все в порядке? – буркнул он. – Конечно. С благополучным возвращением! Но настороженность не покидала Тревиса. Казалось, он проверяет каждый атом воздуха, придирчиво исследует свет солнца, падающий из высокого окна. – О'кей, Экельс, выходите. И больше никогда не попадайтесь мне на глаза. Экельс будто окаменел. – Ну? – поторопил его Тревис. – Что вы там такое увидели? Экельс медленно вдыхал воздух – с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски – белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, мебели, в небе за окном – они… они… да: что с ними случилось? А тут еще это ощущение. По коже бегали мурашки. Руки дергались. Всеми порами тела он улавливал нечто странное, чужеродное. Будто где-то кто-то свистнул в свисток, который слышат только собаки. И его тело беззвучно откликнулось. За окном, за стенами этого помещения, за спиной человека (который был не тем человеком) у перегородки (которая была не той перегородкой) – целый мир улиц и людей. Но как отсюда определить, что это за мир теперь, что за люди? Он буквально чувствовал, как они движутся там, за стенами, – словно шахматные фигурки, влекомые сухим ветром… Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда. Что-то в нем было не так. А/О СОФАРИ ВОВРЕМЕНИ АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЕ Экельс почувствовал, что опускается на стул. Он стал лихорадочно скрести грязь на башмаках. Его дрожащая рука подняла липкий ком. – Нет, не может быть! Из-за такой малости… Нет! На комке было отливающее зеленью, золотом и чернью пятно – бабочка, очень красивая… мертвая. – Из-за такой малости! Из-за бабочки! – закричал Экельс. Она упала на пол – изящное маленькое создание, способное нарушить равновесие, повалились маленькие костяшки домино… большие костяшки… огромные костяшки, соединенные цепью неисчислимых лет, составляющих Время. Мысли Экельса смешались. Не может быть, чтобы она что-то изменила. Мертвая бабочка – и такие последствия? Невозможно! Его лицо похолодело Непослушными губами он вымолвил: – Кто… кто вчера победил на выборах? Человек за конторкой хихикнул. – Шутите? Будто не знаете! Дойчер, разумеется! Кто же еще? Уж не этот ли хлюпик Кейт? Теперь у власти железный человек! – Служащий опешил. – Что это с вами? Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы протянулись к золотистой бабочке. – Неужели нельзя, – молил он весь мир, себя, служащего, Машину, – вернуть ее туда, оживить ее? Неужели нельзя начать все сначала? Может быть… Он лежал неподвижно. Лежал, закрыв глаза, дрожа, и ждал. Он отчетливо слышал тяжелое дыхание Тревиса, слышал, как Тревис поднимает ружье и нажимает курок. И грянул гром. ***