– Вариации, – объявляет Морки и подходит к Бетт. Каждый работает над своей, чтобы дать мышцам расслабиться и привыкнуть. Элеанор растягивается на станке и, кажется, что-то бормочет про себя. Слышу, как она повторяет названия каждого своего движения в одном ей известном ритме. Появляется Сей Джин. Ее невозможно не заметить. Она нависает надо мной – руки в боки. – Слышала, ты уезжаешь. Она притворно грустит. Ее друзья смеются. Радостное предвкушение в моей груди сворачивается, становится твердым и холодным и проваливается вниз. – Что? – Моя мама говорила, что ты уезжаешь. Что-то там… – Она делает паузу и прикладывает палец ко рту. – Ах да, в нормальную школу. Потому что ты не получила роль. Застряла на месте дублерши. Сжимаю в руках свитер и представляю, как мать звонит миссис Квон, чтобы обсудить мой уход из балетной школы, а также спросить, слышала ли она что-то об экзаменах. Стискиваю зубы, чувствую, как натягивается от напряжения кожа. В глазах Сей Джин – осуждение. Я знаю, о чем она думает: настоящая корейская балерина никогда не сбежит. Она будет работать, работать и работать, пока не станет лучше всех остальных, пока не добьется своей роли. Таков корейский путь. Таково мое наследие. – Я не уезжаю. Не беспокойся. – Изображаю поцелуй. Она вспыхивает: – А я и не волнуюсь. Просто подумала, ты должна знать, что о тебе люди говорят. – О, да я только начинаю. – Мой голос становится громче, и мне не важно, кто меня услышит. – Ты и понятия не имеешь, что грядет. Подхожу к ней ближе, чтобы она почувствовала, насколько я серьезна. – Ты никого не впечатлишь, И Джун, – отвечает она, но все же слегка отклоняется, словно мой выпад ее задел. – Ты и столкнула меня с лестницы, и я тебе еще припомню. Ненавижу тебя. И секрет Сей Джин вертится у меня на языке. Я почти выкрикиваю ей в лицо «Лесбиянка!», чтобы это слово эхом отразилось от студийных зеркал. Но я не могу. К тому же один поцелуй ничего не значит. Да и что с того, если это даже окажется правдой? Это Сей Джин боится ее. Но сейчас это мое единственное оружие, так что нужно приберечь его для нужного момента. Может, чтобы ее мать смогла это услышать. Чтобы слово, не важно, правдивое или ложное, имело значение. Придвигаюсь к ней, чувствуя прилив сил. – Ты уверена? Было время, когда я тебе очень нравилась. Помнишь? Она сбегает – и прихвостни ее за ней следом. Появляется мистер К. и раздает замечания по репетиции. Он снова разглагольствует об эмоциях, Жизели и балете. А потом отпускает нас. Мы кланяемся, учителя уходят. Я пропускаю растяжку – хотя не стоило бы, – потому что не хочу слышать краткое резюме репетиции. Не хочу слышать, что все они согласны с мистером К.: дублерам здесь нет места. Иногда просто сидеть и слушать – слишком тяжело. Слово «дублер» кажется неудачным, бессмысленным, невидимым. Подхожу к почтовым ящикам – мама должна была оставить для меня сухое мыло. Поворачиваю ключик, дверка распахивается. Внутри – три упаковки корейской лапши и конверт. А мне ведь никто никогда не писал: ни писем, ни открыток, ни даже извещений. А мама присылает только еду. Какая-то часть меня надеется, что это от Джейхи. Может, рисунок. Или комикс. Это глупо, я знаю. Я бы смеялась над любым, кто ведет себя так, как я сейчас. Но я не могу избавиться от этого чувства, как бы ни старалась. Мои мысли превращают крошечный конверт в целое событие. Жду, пока не окажусь в комнате одна, и открываю его. Достаю бумагу и разворачиваю. Пробегаю по напечатанным словам. Пальцы становятся влажными, и бумага выскальзывает из рук. Это подтверждение того, что я иду в школу. Это расписание летних занятий. Это конец. Я почти падаю: колени не держат, сердце вот-вот остановится, голова тяжелая. Меня выворачивает. Я даже не успеваю добежать до мусорной корзины. Обжигающая, липкая жидкость стекает по моему черному леотарду, оставляя кусочки полупереваренного грейпфрута на белом тютю от мадам Матвиенко. Я даже не прикрыла рот руками. Падаю на колени. В глазах жжет. В груди тянет. Сейчас меня снова вырвет. Дверь открывается. Это Джиджи. – Господи, Джун! – Она подлетает ко мне с корзиной. Я икаю, и от этого болит живот. Слезы текут по щекам, и я не могу остановиться, плачу, пока Джиджи держит меня над ведром и я пытаюсь опустошить мой и без того пустой желудок. В мусоре лежат остатки китайской еды навынос, и от этого меня мутит еще сильнее. Джиджи гладит меня по спине в каком-то странном ритме, похожем на песню. Не могу пошевелить руками – кажется, тону прямо в полу. Вся моя энергия теперь лежит в этой мусорной корзине. Джиджи вытирает мне лицо и грудь, и тютю сухим полотенцем. Она включает мой электрический чайник, а я сижу разбитая. Джиджи подносит мне дымящуюся чашку. Она даже умудрилась заварить чай правильно. По-корейски. Достала заварку из моей сумки, налила в чашку кипяток. Бросила чуть чаинок сверху, чтобы они не успели потонуть. Я и не думала, что она знает все это. Джиджи молчит. Наливает мне еще чашку. Помогает раздеться. Снова чистит все вокруг. Накрывает меня одеялом. А потом наконец спрашивает: – Что случилось? В ее глазах – беспокойство. Искреннее. Словно она любит меня. И я начинаю плакать, потому что я-то отношусь к ней ужасно. Мне так хочется сказать ей, что я не умею быть хорошей. Что я так долго была злой, что просто разучилась. Это рефлекс. Такой же, как рвота. И внутри меня есть темные вещи, которые продолжают всплывать. Вместе со словами из меня будто выходят остатки ужина. Я рассказываю ей об обычной школе, о том, что не знаю, кто мой отец, даже признаюсь, что толкнула Сей Джин. У Джиджи округляются глаза, а губы сжимаются. Но она не отходит от меня. Не морщится в осуждении. Она просто говорит, что все будет в порядке, и гладит меня по голове, пока я не начинаю проваливаться в сон, уставшая от рвоты, разговоров и эмоций. Я дремлю. В голове слишком много слез. Горло все еще саднит. Наконец выключаем свет. Джиджи зажигает одну из своих вонючих свечек, а я слишком устала, чтобы попросить ее задуть, потому что у меня от нее голова болит. А ведь она была так добра ко мне. Я не должна думать о ней плохо. Дверь открывается, и я слышу голос Алека и чувствую, как он проходит мимо моей кровати. Я переворачиваюсь. И зачем только она решила впустить его именно сегодня? Вот бы Джейхи был здесь и позаботился обо мне. – Джун что-то сегодня рановато легла, – слышу шепот Алека. – И у вас тут чем-то… – Ага… у нее был непростой вечер, – шепчет Джиджи в ответ. Я застываю. Сжимаю ладонями одеяло так сильно, что белеют костяшки. Жду, что она расскажет, как я все тут заблевала, словно мне два года, но она этого, конечно, не делает. Джиджи хранит мои секреты. И тогда я понимаю: я вижу в ней ту, кто однажды отнимет у меня все, но, кажется, только ее я могу назвать настоящим другом. 34. Джиджи Пишу в своей комнате эссе по истории, когда в дверь стучит комендант. – Я с дарами, – сообщает она. – Еще одна посылка от твоей матери. Комендантша передает мне коробку, завернутую в большой пакет с бирюзовыми и сливовыми цветами. – Мы всегда радуемся, когда твоя мама присылает что-нибудь, – объясняет она, потом поворачивается, чтобы уйти, но в последний момент добавляет: – Ах да, еще кое-что. И протягивает мне конверт. На нем только мое имя, и все. Ни адреса, ни марок. Я начинаю паниковать: ладони потеют, сердце стучит как бешеное. Первым открываю конверт. Внутри – кучка вырезанных записок, как в кино. Я узнаю почерк Алека. А второй, должно быть, принадлежит Бетт. Это их глупые любовные записки. Он пишет: «Я буду любить тебя вечно. Вечно». И еще: «Нам суждено быть вместе». И еще: «Ты – моя вторая половинка». И я знаю, кто передал мне письмо. Бетт, конечно. Она теперь даже не скрывается. И это не должно на меня повлиять. Но как такое проигнорировать? Потому что среди всех этих записок лежит еще одна: «Между вами никогда не будет того же, что было между нами. Он снова будет моим». И я знаю, что Бетт права. Я не могу с ней соперничать. И я в ярости. Мне срочно нужно что-нибудь сделать. Найти доказательства. Сейчас все на занятиях, но мне туда не надо: я должна отдыхать перед завтрашней репетицией. Первой после происшествия. Я прохожу весь холл до конца, чтобы убедиться, что здесь никого нет. Прислушиваюсь к голосам, к классической музыке, к шороху балеток. А потом иду к комнате Бетт. Дергаю за ручку, и она вдруг открывается. Странно. Мама всегда говорила мне, что я люблю лезть туда, куда нельзя, и это почти безумие. Не стоит делать этого снова. Сквозь белые занавески в комнату льется свет. Я точно знаю, какая сторона комнаты кому принадлежит. У Элеанор повсюду мотивационные цитаты и мантры. У кровати Бетт стоит дорогущий пуфик – такие можно увидеть только в витринах магазинов на Мэдисон-авеню. На столе у нее куча украшений, коробка, полная колец, браслетов, подвесок с бриллиантами. Кое-что наверняка подарил Алек. На ее стене приколото несколько бумажных цветов. Тоже от Алека. Чувствую себя дурой, потому что думала, будто он может проявлять такое внимание только ко мне. Ищу письма, из которых она вырезала все эти фразы. Коробки в углу пахнут лаком, дорогими духами и присыпкой. Я словно в магазине косметики. Впереди выставлены куча помад в ряд – все дорогущие. Беру одну, изучаю цвет и вдыхаю аромат. Наконец нахожу ту самую, розовую, со стертой верхушкой. Ею она написала то послание на зеркале. Воодушевленная первой находкой, продолжаю поиск. Роюсь в ящиках. Нахожу еще кучку вещей от Алека, маленькие записочки, которые она хранит в столе. Прошлогоднюю открытку на День святого Валентина, фотографии с их совместных выступлений. На одной им лет по семь – оба похожи на херувимов с нимбами светлых волос и голубыми глазами. Как на подбор. На другой им по одиннадцать-двенадцать, и они так похожи, что могли бы быть родственниками. Но на следующих снимках эта иллюзия пропадает: вот они танцуют па из «Дон-Кихота», на лицах обоих радость, вот играют на пляже, и руки Алека небрежно, недвусмысленно обнимают Бетт, одетую в бикини. Я видела доказательства и похуже, но почему-то именно эта фотография обжигает глаза и сердце. Они так подходят друг другу! Не то что я…. О чем я только думала? Что я здесь делаю? Зачем мучаю себя? Почему не верю ему? Кладу фотографии обратно и подхожу к шкафу. Перебираю дорогую одежду для тренировок и идеальные платья Бетт, все размера ноль, конечно же. В шкафу куча туфель на каблуках – каждая пара наверняка стоит столько же, сколько год занятий в Американской балетной школе. Глажу кашемировые свитера, сложенные аккуратной стопкой, и завидую. Завидую всему, что есть у Бетт. Нужно перестать. Уйти отсюда. Но на полу лежит еще одна коробка. И я не могу не заглянуть внутрь. Опускаюсь на колени, аккуратно приподнимаю крышку. Внутри куча бумаги – чеки на еду и одежду, почти на каждом подпись Бетт. Все они из дорогих мест не для простых смертных: обеды в русской чайной и у Жан-Жоржа, чеки на балетные принадлежности из Европы. А потом попадается еще кое-что. Чек на шесть долларов за два печенья и латте из кофейни за углом. Смотрится совсем не к месту. Дата – День святого Валентина, семь минут первого. Как раз во время обеда. Вот оно, доказательство. Бетт все отрицает, но это она виновата. Во всем. Убираю чек в задний карман джинсов и закрываю коробку. И когда я уже готова встать и уйти, слышу голос. – Что ты здесь делаешь? – В дверях стоит Элеанор и с беспокойством глядит то на меня, то на коробку. – Я… Я думала… Но мне не суждено закончить предложение. У меня нет никакого рационального объяснения – только моя паранойя и доказательство, прожигающее дыру в кармане. – Ты должна уйти. Лицо Элеанор смягчается, а голос понижается, словно она доверительно сообщает мне, что никому не расскажет. Она потная, только что из класса. Интересно, закончился ли уже урок? – Я должна была узнать. – В моем голосе звенит вина. Прохожу мимо Элеанор к двери и чувствую себя так, словно это я во всем виновата. – Должна была увидеть. И я была права. – Достаю чек из кармана и сую Элеанор прямо под нос. – Вот, смотри. День святого Валентина. Элеанор выглядит удивленной и обеспокоенной. – Где ты это нашла? Указываю на коробку. – Там же, где и остальные вещи Бетт. Это все она. Мучает меня. Все эти мелочи… И не мелочи тоже. – Я плачу. – Это все она.