– Ты уверена, что доедешь сама? Ответом ему становится ее красноречивый взгляд. – Я все еще сомневаюсь в твоей адекватности, – говорит он. – То, что я молчу, еще не значит, что у меня поехала крыша. Он усмехается и кивает. – Уговорила, не стану спорить. Теодор выходит из машины, Клеменс перебирается в водительское кресло. Он некоторое время стоит рядом и задумчиво смотрит на нее сквозь боковое стекло. Она молчала до этого несчастного – такого ли уж несчастного? – случая, молчит и после. В ней словно что-то перегорело и теперь доживает последние часы или даже минуты. Он не может понять, что изменилось. И теперь ему нужно это знать. Теодор корит себя за вспыхнувший интерес – так не вовремя, так не к месту, ведь ему бы нужно сосредоточиться на Элоизе и ее семейных связях с ведьмами, а не на дочери смотрителя галереи, имя которой встает поперек горла всякий раз, как он хочет его произнести. – Ты точно доберешься до дома самостоятельно? – спрашивает он в который раз. Вот бы откусить себе язык, чтобы не пороть чушь! Клеменс опускает стекло и тянет руку к его локтю. На рукаве его пиджака зияет дыра – он пропахал им полфута по асфальту, когда падал. У самой Клеменс ссадина на плече и грязные джинсы. Она сжимает его запястье. – Со мной все в порядке благодаря тебе, Теодор. Спасибо. Он кивает и рассеянно, даже не задумываясь, произносит: – Мы в расчете. На секунду она замирает, удивленно открывает рот и тут же кривит губы в слабой улыбке. – Да, пожалуй. Видишь, как удачно все сложилось. Клеменс заводит двигатель. – Можешь выдохнуть, – говорит она вместо прощания. – Я больше не буду к тебе приставать. Она больше не улыбается, ее голос пуст и безжизненен. Теодору по-прежнему кажется, что в ней что-то сломалось. Разбилось на кусочки, а затем соединилось силой ее воли, но некий важный осколок, составляющий суть, концентрат ее эмоций, остался лежать на дороге между трассой М5 и магазином «Сайнсберис». Теодор вернул обратно не Клеменс, а ее оболочку. Это пугает, но спросить вслух, вытянуть из нее, пустой, истинную причину таких разительных перемен он не смеет. – До свидания, мисс Карлайл, – говорит Теодор и чуть заметно улыбается. Она на него даже не смотрит. – Прощайте, мистер Атлас. «Форд» Генри Карлайла трогается с места и растворяется в вечернем сумраке. Теодор остается посреди пустой улицы один. Вздохнув, он идет к себе в лавку, сегодня запертую на все замки. Бен уехал на конференцию и должен вернуться только через две недели. Еще с утра Теодор был этому рад – однако теперь желание поговорить и поделиться новостями едва ли не выворачивает его наизнанку. Форменное сумасшествие. Дверь оказывается незапертой. Теодор с легким недоумением поворачивает дверную ручку, и она поддается. Свет уличных фонарей едва очерчивает обстановку комнаты. Вещи стоят на своих местах, с витрин нагло улыбаются все те же фарфоровые куклы и китайские статуэтки, индийские слоны из слоновой же кости тянут свои хоботы вверх с полок у стены. Его любимое кресло с забытым пледом, деревянный столик, стулья в дальнем углу и старинный комод, доски которого высохли и почернели – все, как и прежде, неподвижно и покрыто пылью. Он уверен, что запирал лавку с утра. Теодор прикрывает за собой дверь, бросает в кресло пальто и медленно, не включая свет, пересекает зал. Возле двери, ведущей в коридор, он замирает, не глядя нащупывает шнур торшера и тянет за него. Теплый свет напольной лампы выхватывает из темноты чью-то сгорбленную фигуру. – Говори, – сухо отрезает Теодор, даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть на нежданного гостя. А тот отделяется от стены, неслышно скользит мимо комода и столиков и останавливается в двух шагах от Теодора. – Я-то думал, ты хотя бы сделаешь вид, что удивлен. – Я удивлен, – отвечает Теодор, – но показывать тебе этого не собираюсь, Палмер. Мальчишка смеется, поправляет сползшую с худого плеча кожаную куртку и трет рукавом обкусанные сухие губы. Когда они виделись в последний раз, волосы скрывали его глаза, теперь же Теодор не может разглядеть за ними и половины лица. Палмер обходит одно из парных кресел двадцатых годов и бесцеремонно садится в него, закинув ноги на подлокотник. – Зачем ты здесь? – спрашивает Теодор, не отставая от него ни на шаг. Палмер неопределенно хмыкает. От него веет странной тревогой – он весь напряжен: трясет ногой, пальцами перебирает бахрому торшера, но взгляд его спокоен и устремлен на Теодора. – Зачем пришел, Палмер? – повторяет Теодор. – Получить еще денег? Мы с тобой рассчитались месяц назад, но если желаешь большего – возьми. Весь его вид вызывает неприязнь: начиная с кончиков мышиного цвета волос и заканчивая тонкими бледными пальцами, весь его облик, серая кожаная куртка, грязные мешковатые джинсы, поношенные кроссовки – весь он. Теодор достает из кармана брюк пачку купюр и швыряет ее мальчишке. Тот вскакивает, отмахиваясь от денег, как от проказы. – Мне от тебя ничего не нужно, ублюдок! – рычит он, мгновенно сбрасывая маску холодного равнодушия. Теодор видит, как с него сходит наигранность, как глаза стекленеют и становятся почти черными от гнева. Бинго. – Зачем тогда ты явился? – Теодор растягивает слова и манерно проговаривает каждый звук. Палмер трясется с головы до ног. – Передать тебе послание. Он выдергивает из кармана клочок бумаги – Теодор уверен, что это пергамент, – и бросает ему под ноги. С деланым равнодушием и видимым отвращением. – Что это? – Сам поймешь, фоморов прихвостень. Даже голос у мальчишки ломается от напряжения. – Ты больше похож на их слугу, – сухо бросает Теодор, – раз исполняешь чьи-то приказы, мальчик. – Да пошел ты! Он рычит и не трогается с места, охваченный злостью. Читать его проще простого. Напряжения и тревоги больше нет – одна ярость. Теодор спокойно наклоняется, чтобы поднять записку. – Не против, если я прочту при тебе? Он уверен, что Палмер готов кинуться на него с кулаками, но его останавливает чья-то невидимая рука – та, что направляет его, та, что выводит фразы на пергаменте красивым каллиграфическим почерком. Та, что наверняка ведет и самого Теодора. – Может, мы оба с тобой лишь марионетки в умелых руках мастера, а? – спрашивает он. Мальчишка сжимает зубы и молчит. – Видимо, ты со мной согласен. Он успевает развернуть бумагу и увидеть в тусклом свете напольной лампы первое слово: «Навеки», когда над дверью лавочки звенит колокольчик. – Мистер Атлас! – раздается звонкий голос Клеменс Карлайл, и сама она появляется за спиной Палмера. – Думаю, нам нужно поговорить. Мальчишка бледнеет сильнее прежнего, нервно оборачивается и тут же прячет лицо в вороте куртки. Теодор буквально слышит, как в натянутом напряжением воздухе лопается струна гитарного рифа. В мозгу вспыхивает, точно тысяча солнц, тревожная мысль: «Только не Клеменс!». Она замирает. – Шон?.. Тот выдыхает и открывает лицо. – Это ты во всем виноват, – цедит он сквозь зубы. Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра. Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает. – Шон! – кричит Клеменс. – Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора. Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания. Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью. Почему болью? Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов. – Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!