– Сорок минут, мистер Атлас, – говорит Генри, кивая в дальний конец комнаты, где на стене висят в подготовительных рамах все двенадцать миниатюр кисти Берн-Джонса. Света в помещении преступно мало – только пара настенных бра напротив дверей и слабая флуоресцентная лампа под потолком, которая выхватывает из теней только центр зала, а углы оставляет во мраке. Клеменс замирает рядом с Генри и касается его плечом, пока Теодор неспешно идет к ожидающим его акварелям и так же неспешно, вальяжно даже, разглядывает каждую миниатюру с вниманием, коему могла бы позавидовать любая девица. Не зря говорят, что мистер Атлас ценит только тех людей, которые давно умерли и оставили в мире след из своих произведений. На живых ему наплевать. – Пап. Спасибо, что разрешил нам взглянуть на картины, – шепчет Клеменс. Генри хмыкает, скрещивая на выпирающем животе пальцы рук. – У тебя странные предпочтения, Бэмби, – говорит он. – Сходили бы лучше в кино или паб неподалеку от нашего дома. Клеменс вспыхивает и радуется, что в сумраке зала не разглядеть ее щек. – Это не свидание, папа! – шипит она. – Я просто хочу понять, что он ищет на этих чертовых картинах! Генри скептично щурит глаза и косится на пышущую неподдельным возмущением дочь. Она поджимает губы. – Прежде тебе нравились мужчины куда глупее, чем он. – Очень смешно. Он мне не нравится. Он мне интересен. Это… другое. Отец издает странный звук, призванный означать смесь недоверия и скепсиса, но поскольку он добродушнее женщин своей семьи, Клеменс не может утверждать, будто Генри Карлайл вдруг снизошел до сарказма. – Я сегодня говорил с твоей матерью, – говорит он внезапно. Столь резкий переход, тем более в сторону матери, Клеменс совсем не нравится. – Вы же не общаетесь, – удивляется она. Не раздражаться не выходит. – Она искала тебя, а ты забыла телефон дома, – объясняет отец. По его тону можно понять, что он тоже недоволен. – Пришлось поговорить. Тебе следует отвечать на ее звонки, Бэмби. – Нет, не следует. Она обещала, что будет звонить только по самым неотложным случаям, но это вовсе не значит, что я должна подбегать к телефону каждый час в течение дня. Я здесь отдыхаю от ее тирании, и ей это прекрасно известно. – Вот поэтому она и злится, – говорит отец. – Ты же знаешь ее. – Она злится по любому поводу, – отмахивается Клеменс. – Не вижу смысла пытаться избежать неминуемого. Упоминание о матери раззадоривает и ее саму, так что она недовольно поджимает губы и скрещивает руки на манер отца. Внутри сворачивается тугой узел, который, как она надеялась, остался во Франции, в доме Оливии, потому что здесь ему не место. Тем более теперь, когда она так близко к разгадке… – Твоя мать была очень удивлена, что ты все еще пишешь свой диплом, – говорит отец тоном, по которому становится ясно: он завел этот неожиданный разговор только ради финала. Клеменс чувствует, что по позвонкам на спине к ее затылку начинает подбираться неприятный зуд. – Странно, что мама вообще интересуется моей работой, – отвечает она. Пожалуйста, пусть сейчас отец ничего не говорит! – Это к слову пришлось. Но теперь я тоже пребываю в замешательстве. Ты же сказала, что… – Папочка, давай потом, – скороговоркой выпаливает Клеменс и срывается с места, будто под ней горит пол. Потом, они поговорят об этом потом! Не при Теодоре! Клеменс подходит, а он ни жестом не выказывает, что ее заметил. Стоит, сцепив руки за спиной, и пристально смотрит уже на третью по счету акварель. «Пламенная пустошь»[20]. На взгляд Клеменс, «Шиповник» все-таки не нуждался в подобиях. – Вы же знаете, что это отсылка? – спрашивает она спустя пару минут молчания. Собеседник из Теодора Атласа совсем неважный, но стоять рядом и не пытаться хоть как-то расшевелить его просто невозможно. Естественно, он и глазом не ведет. Даже в такой поздний час Теодор непостижимым образом оказывается одет в брючный костюм, и Клеменс рядом с ним выглядит домашней девочкой – не хватает только тапок с мордой зайца или лисицы. От этого разительного отличия она чувствует себя еще неувереннее. – Папа говорил, что две работы из цикла «Шиповник» висели в его галерее лет семь назад, – продолжает гнуть свое Клеменс. – Вам бы они понравились, Берн-Джонс писал очень мягко и… – Я видел их, – отрезает Теодор. Сердце девушки ухает в желудок. – Правда? – хрипло переспрашивает она. – И вы оценили?.. – Первые две[21] я не разглядывал, а за «Садом во дворе» и «Беседкой Розы» пришлось гнаться через полстраны в Оксфордшир. Фраза только подтверждает догадку Клеменс: Теодору неинтересны полотна, на которых не изображены женщины. И это у нее странные предпочтения? – Их вы тоже просто рассматривали? Он оглядывается на нее и шикает, прежде чем шагнуть к следующей миниатюре. Значит, «Пламенная Пустошь» ему тоже не понравилась. – Вы создаете впечатление благовоспитанной леди, – говорит вдруг Теодор. – До тех пор пока не открываете рот. Ваша язвительность порой совсем не к месту. На очередную провокацию Клеменс не поддается только потому, что он продолжает говорить вслух: – Вы очень похожи на ведьму… Ту, с энциклопедией в голове. Она теперь символ всех зазнаек. – Гермиона? – удивленно отзывается Клеменс. – Она мой кумир. – Не сомневаюсь… Теодор минует две-три акварели. Замирает перед «Wake Dearest»[22], и Клеменс отмечает про себя некую последовательность в его выборе. Только он недовольно хмурится и уходит дальше. – Что вы так упорно ищете на картинах? Он раздумывает пару мгновений – на хмуром лице сменяются сомнение, недоверие и, наконец, согласие с внутренними противоречиями. – Ведьм, – просто говорит Теодор. Клеменс не знает, когда ее удивление будет иметь предел. – В работах прерафаэлитов? Теодор смотрит на нее с таким снисхождением, что ее скепсис тут же испаряется. – Разумеется! – отвечает он. Ах, ну конечно… – Значит, вы не думаете, что все женщины – ведьмы? – заводит Клеменс, следуя за ним вдоль стены. – Ищете особенных? – Не говорите глупостей, мисс, – фыркает Теодор. – Абсолютно каждая из вас – ведьма. Просто не все это понимают. На языке снова вертится язвительная фраза, но Клеменс заставляет себя смолчать. «Вы знаете, мистер Атлас, а я ведь…». В чувство ее приводят шаркающие шаги отца. Не стоит говорить об этом так прямо. Тем более сейчас. Тем более при отце. Неуверенность в себе оборачивается совсем не теми словами, на которые она рассчитывала: – Должно быть, та женщина разбила вам сердце? В груди снова скребется неприятное, ненужное чувство, будто какой-то мерзкий зверек проковыривает в ее солнечном сплетении дырку. Клеменс отворачивается, чтобы не смотреть в лицо Теодору, хотя больше всего ей хочется видеть реакцию на свой выпад. Он отвечает не сразу. Отходит в сторону – прочь от нее, вдоль акварелей – и останавливается напротив последней, двенадцатой. – О какой женщине вы меня спрашиваете? – спрашивает он. Клеменс вспыхивает против воли. – А их было несколько? Я думала, сердце разбить можно только однажды. Только бы не заметил, какой обиженный у нее тон, думает Клеменс, а сама ждет от себя новых язвительных комментариев, не имеющих права на жизнь. – Вы бы знали, что это не так, если бы вам хоть раз его разбивали, – усмехается Теодор. Клеменс приближается и поднимает голову. У его глаз нет дна, в них сплошная темнота, а в полумраке зала нет и надежды на проблеск. Даже на тот странный блик в левом глазу, который она замечала ранее. – И сколько же раз ваше сердце было разбито? Она думает, что он уйдет от каверзной темы, увильнет, как и раньше. Но Теодор отвечает почти сразу же. – Десятки, любопытная мисс. Но лишь дважды – женщинами. – Он кривит губы и подливает масла: – Вы ведь это хотели узнать? Витиеватая фраза никак не складывается в картинку. Видимо, Атлас замечает ее недоумение, потому что спешит разуверить. – Не только люди способны на подобные зверства. Когда вы станете старше, то поймете меня. Сердце человека – слишком хрупкая вещь, которая бьется от любого неверного слова или поступка. – Так вы сами себя мучили? Зачем? Теодор усмехается. Горькой, совсем не похожей на его обычную, усмешкой. – Достойный конец, мисс Карлайл, нужно заслужить. * * *