– Что не может не удивлять. Это странно. С первого дня знакомства Генри представлялся Теодору мягким, но принципиальным, и подобный шаг с его стороны кажется удивительным. Теодор считал, что смотритель художественной галереи не смешивает семейные отношения с работой. Или он просто мало знает о семейных отношениях. – Любопытно, родители всегда потакают вашим просьбам? – спрашивает Теодор. Клеменс покрепче стискивает пальцами локти. Нервничает? С чего бы это? – Они вовсе мне не потакают, – решительно заявляет она. – Моя мать держит меня и всех вокруг в ежовых рукавицах, а отца я вижу раз в два года с одиннадцати лет. – Значит, вы совсем не избалованная леди? Ни французским обществом, ни вниманием родителей? Теодор откидывается на спинку стула и запрокидывает голову, все еще не сводя внимательных глаз с лица Клеменс. – Откуда же столько прыти и упрямства? Вы не похожи на притесненную особу. – Считайте это целеустремленностью, – парирует она и опускается на стул напротив Атласа. – Когда живешь на две страны и два дома, особенно с такой матерью, как у меня, приходится решать свои проблемы самостоятельно. – Вы не очень-то жалуете собственную мать, – замечает Теодор. Клеменс, не сдержавшись, усмехается. Слабый пучок на ее затылке распускается окончательно. Пряди волос падают ей на спину и плечи. В ярком электрическом свете Теодору на мгновение чудится в них рыжий отблеск. – Мы не сходимся во взглядах на жизнь, – говорит Клеменс, хмуря брови, пока Атлас моргает и прогоняет невольное виденье. – В частности, на мою личную жизнь. У мамы весьма четкое представление о том, что и как я должна делать, и мое мнение в ее идеальном мире, увы, несущественно. – Вот как? – Ее не интересуют мои личные желания. Клеменс закатывает глаза и, несмотря на напускную серьезность, все равно кажется взъерошенным птенцом. Это мешает принять ее раздражение всерьез. – И чего же вы желаете? – спрашивает Теодор и сам не понимает, говорит ли это в шутку или же их разговор приобретает более серьезный оборот. Она удивленно вскидывает брови. Теодор невольно гадает об оттенке ее глаз: мутное ли это болото или ясный родник. Вдруг в тесной комнатке полуподвального помещения художественной галереи он ловит себя на мысли, что граница между его видениями и реальностью стирается быстрее, чем он думал. Чем он бы того желал. – Чего я хочу? – переспрашивает Клеменс. Она кусает губу и выглядит очень неуверенной, напускная бравада сползает с нее, обнажая маленькую девочку, забытую родителями в тесной кладовой. – Да, – выдыхает он, прикрывая глаза. – Чего бы вы хотели для себя? Теодор позволяет миру кануть в полумрак опущенных век. Он слышит только, как Клеменс часто дышит, ерзает на стуле и наконец находит точку опоры. Теодор открывает глаза и натыкается на ее упрямый взгляд. – Я бы хотела знать правду, – говорит она. – Скажите мне, кто вы такой? Вопрос звучит неожиданно. – Хотите услышать правдивую сказку, мисс? – вздыхает Теодор и умолкает, будто ему действительно нужен ее ответ. Клеменс разочарованно поджимает губы. Сверлит его сердитым взглядом. И сдается. – У нее счастливый конец? – У нее нет конца. VII. Солнце в русых волосах Влажный утренний ветер гуляет по комнатам. В доме душно, воздух с океана – соленый, тяжелый. Он оседает на всем, до чего способен дотянуться, и остается лежать каплями утренней росы, пока солнечные лучи, которые пробьются сквозь тучи уже к полудню, не прогонят его прочь. Серлас просыпается первым. Он глубоко вздыхает и выбирается из постели, стараясь не потревожить спящую Нессу. Ее лицо в сиянии утра кажется ему прекраснее всех лиц на свете, даже если бы он видел их миллионы и миллиарды. Он улыбается, натягивает штаны, меняет ночную рубаху на рабочую и выходит, тихо прикрывая за собой дверь их маленькой спальни. Постель Нессы не широка – вдвоем они умещаются в ней с большим трудом, – но теплая, нежная: из нее не хочется выбираться. С сожалением он идет на задний двор, где умывается холодной колодезной водой. Воду для Нессы он приносит с собой в ведре. Ставит его в кухне, ворошит угли и разжигает новый огонь. За эти три месяца в его жизни почти ничего не изменилось: он все так же помогает Нессе по утрам, днем косит траву для домашнего скота в роще неподалеку или вспахивает поле под новые посевы, ездит в город за рыбой и одеждой, ругается с бакалейщиками; изредка перебрасывается несколькими добрыми словами с Мэйв и ее матушкой, здоровается с мельником, а дом Дугала обходит стороной. Только все эти три месяца он возвращается по вечерам и знает, что его ждут. Несса прядет и поет песни, пока в ней растет дитя. Серлас сидит у камина, слушает ее старые сказки и засыпает у ее ног, как преданный пес. Тогда жена отводит его в спальню, их спальню, и убаюкивает колыбельными – ребенка в своем чреве и мужчину, который спит рядом крепким хорошим сном. Она больше не говорит, что ему рядом с ней не место. Не просит его уйти. Наоборот, цепляясь за него, как за спасительную соломинку в бушующем море назревающих перемен, она, кажется, впервые принимает Серласа как мужа. Об отце ребенка они не говорят. В тот единственный раз, когда Серлас попытался спросить, его свело судорогой и он не смог вымолвить ни слова. В тот вечер она догадалась обо всем сама и медленно качнула головой, закрывая глаза, так что по щеке ее скатились две слезинки. Они растаяли, едва Серлас прикоснулся к ним. Он вспоминает тот вечер, будто это было вчера, а не три месяца назад, еще весной. Сейчас в Ирландии царит лето, влажное и пасмурное, но посевы всходят на благодатной земле у берегов их гавани, а рыбаки добывают столько рыбы, что ее теперь приходится отвозить в соседние города. Серлас идет в кособокий маленький хлев, чтобы задать корове сена, и бледный луч солнца, появляющегося из-за облаков, режет его по глазам. Он жмурится, прикрывает лицо рукой. Перед внутренним взором встает заплаканное лицо Нессы в тот роковой вечер. Зачем она видится ему такой? Почему он не вспоминает, закрывая глаза, другие моменты – счастливые, радостные, от которых захватывает дух? То, как она поет, мнет голыми руками тесто, развешивает над притолокой пучки собранных в поле трав, то, как она улыбается или тихо наговаривает пряже свои мысли, или сидит у камина и смотрит в огонь, и лицо ее в такие моменты умиротворенно и спокойно. Почему Серлас не видит его, засыпая, а всегда вызывает в памяти только залитые слезами щеки и большие глаза цвета поздней сухой травы, в которых не видно дна? Кажется, кто-то заговорил его наблюдать в самом себе только страдание той, кого он любит, а нее ее счастье. Оттого, быть может, каждая ее улыбка отдает горечью, словно Серлас пьет дикий мед, ощущая на языке приторную сладость, которая всегда оборачивается ложью? У него нет ответов, он не хочет задавать вопросы даже самому себе, а уж спрашивать подобное у Нессы… Немыслимо. Незачем. Он должен радоваться каждому дню с ней и жить этой новой жизнью, потому что впервые ему не хочется ворошить прошлое и копаться в памяти, чтобы вспомнить себя прежнего. Он рад тому, что есть у него сейчас. Это ли не счастье? Он возвращается в дом, когда солнечные лучи уже пронизывают их маленькую кухню насквозь, а ветер, утихомирившись, треплет траву у берега, не задевая развешенного за окном белья. Тихо мурлыча под нос очередную мелодичную песню, у стола стоит Несса и наливает в глиняную чашку только что заваренный травяной чай, от которого пахнет мятой. – Ты рано проснулся, – говорит она вполголоса, словно в их доме спит еще кто-то, кого она боится потревожить. Круглый живот, обтянутый свободным платьем, делает Нессу неуклюжей, и во всех ее движениях теперь сквозит осторожность. Серлас смотрит на жену, устало привалившись плечом к дверному косяку. Грудь сжимает от болезненной, тянущей нутро нежности. – Что? – улыбается она, прячась от его взгляда под распущенными волосами. – Что ты на меня смотришь? – Любуюсь тобой, – говорит он и, подойдя к столу, отнимает у нее тяжелый глиняный чайник. Несса пытается делать вид, что его слова ее не смущают, только Серлас все равно видит, как румянец неровно заливает ее щеки. Иногда она краснеет так сильно, что даже ее волосы опаляет жар, и кажется, будто они делаются ярче, рыжее. Серлас гонит воспоминания и снова оказывается в теплом доме с мятным запахом чая. Жена наклоняется к нему над столом. Ее пальцы аккуратно убирают за ухо непослушные жесткие пряди его волос, темные, как смола. Две ладони с сердцем на обручальном кольце путаются в них, и Несса тихо смеется. – Тебя бы подстричь, – улыбается она. Серлас медленно кивает, хотя слов разобрать не может – он утонул в теплом прикосновении и закрыл глаза против своей же воли. Несса может веревки из него вить – он не против. Пока они неспешно завтракают и вместе приводят в порядок и кухню, и поросший травой задний двор, солнце успевает по дуге обойти их побережье и впиться лучами в согнутую спину Серласа. Он рубит дрова, скинув с себя рубаху, а Несса, напевая громче, чтобы ему было слышно, сидит у открытого окна и вышивает на маленькой хлопковой сорочке веточку рябины. В солнца лучах голос речь поведет: Шорох, и шепот, и олова звон… Серлас на миг замирает, переводя дух: пот градом стекает по его лицу, тело охватывает жар, кожа спины покрывается спасительной испариной. Душно, влажно. На губах остаются соленые капли, которые он слизывает языком и тут же трясет головой, как собака, чтобы согнать с себя лишний пот. Замечает косой взгляд Нессы и невольно усмехается. Она смущенно поджимает губы. Глухой стук топора возобновляется. Звук разносится на милю вокруг – рядом нет ничего, что стало бы ему препятствием, и потому он стелется вдоль земли и падает с обрыва прямо в океанский прибой. Ветер возвращает только напоминание, а Серлас слышит только шелест травы под своими голыми ступнями. – Воды? – спрашивает Несса, когда он подходит к ее окну и, склонившись к раме, опускает на руки тяжелую горячую голову. – Я схожу к бухте, искупаюсь, – отдышавшись, отвечает он. – Дождешься меня? Я вернусь и накрою на стол. Несса смеется. – Серлас, накрывать на стол – моя забота! Ты же знаешь правила, я учила тебя. – Не все ли равно? – Серлас улыбается и, перегнувшись через окно, оставляет на губах жены легкий поцелуй. Она хмурится. – Твои котлы слишком тяжелые, а Ибха говорила, что теперь ты должна… – Да, знаю, – сердится Несса. – Должна себя поберечь. Иногда Серласу кажется, что он заботится о нерожденном ребенке Нессы больше, чем она сама, и это смущает его. Он ходит к знахарке за микстурами и порошками раз в две недели, слушает ее наставления, запоминает их куда лучше уроков этикета, которые по вечерам дает ему Несса. Все в городе считают, что она ждет его дитя, даже Ибха и Мэйв не знают всей правды. Несса говорит, что так будет лучше, и Серлас согласен с нею: если кто-то из горожан вдруг поймет, что она понесла от колдуна, ребенка убьют. Только ведь он невинен. Верно? Эти сомнения терзают душу Серласа по ночам, когда он не может уснуть и слушает тихое дыхание Нессы, стараясь унять бешеное сердцебиение. Что, если его убеждения неправильны? Что, если детей колдунов и ведьм стоит убивать так же, как и их родителей? В Трали твердят лишь об этом: ведьмы не должны ходить по их землям и нести смерть в дома мирных жителей. Ничего хорошего не следует ждать от прислужниц дьявола, не стоит им верить. Их стоит бояться и предавать огню. Что, если колдовские дети – то же зло?