Серлас ходит по комнате. Два шага вперед, поворот. Два шага назад. Тяжелые ботинки оставляют сердитое эхо, рассерженно же шипят в камине поленья, злится за окном гроза. Он вернулся минуту назад, с его волос капает дождевая вода, на полу остаются мокрые следы. Несса сказала ему лишь слово – одно слово, которое испугало его и заставило бежать из дома в назревающую бурю. Каким трусом, должно быть, теперь она его считает… – Ты вернулся, – доносится из дверей спальни, и Серлас, дергаясь, оборачивается. Несса стоит перед ним со свечой в руке и смотрит так спокойно, будто в ее мире нет и никогда не было слез и паники. Не было колдунов и страшных слов «я проклята». – Я не хотел… – Серлас запинается, но находит в себе силы продолжить, поборов злость. – Не хотел сбегать. Прости меня. Жена качает головой и чуть улыбается. Сейчас во всем стане ее – мудрость всего мира, будто сама Дану наградила ее всезнанием. Она подходит ближе, оставляя на столе свечу, и Серлас замечает в ее руках крапового цвета мундир английского полка. С порванным обшлагом и дыркой на плече. Это его мундир. – Когда ты оказался у меня, при тебе было только это, – тихо говорит Несса. Ее пальцы почти с лаской проходятся по рваным петлицам, словно она не испытывает ненависти к алому сукну, которое носят все англичане. – Может, этот мундир – твоя единственная связь с прошлым. Хотелось бы мне это знать наверняка… Она вздыхает и, помедлив, протягивает ему старую вещь. Серлас хмурится, сердце в его груди тревожно бьется о ребра, и те стонут, напоминая о ранах. – Нет… – против воли выдыхает он. Несса дарит ему очередную улыбку. – Я не знаю, что скрывает твоя память, – продолжает она, не обращая внимания на протест. – Но, пожалуйста, возьми его. И попробуй узнать о себе чуть больше. – Ты… – слова застревают у него в горле. – Ты прогоняешь меня? Теперь? Несса смотрит на него самыми печальными на свете глазами и кивает. – Я не хочу привязывать тебя к себе. Моя участь предрешена, а твоя жизнь может начаться заново! Серлас стискивает ткань мундира и, вырвав его из ее рук, швыряет на пол. Пусть эта вещь – его прошлое. Пусть он не помнит его. Если это значит уйти и оставить Нессу наедине с ее непонятным будущим, он откажется. – Нет, – коротко отвечает Серлас. – Ты прогонишь меня – и кто позаботится о тебе? Колдун ушел и больше не вернется, так от кого ты меня спасаешь? Несса снова беззвучно плачет, прижимая пальцы к губам. – Нет, – повторяет он. – Я не уйду. Я не оставлю тебя одну. Он шагает к ней, берет за руки. Его ладони влажные от дождя, ее же – от слез. – Ах, Серлас! – восклицает Несса. – Ты не знаешь, на что обрекаешь себя! Она громко рыдает, вторя раскатам грома, и наконец целует его. 9. Deus ex machina[14] Чертовы люди, чертов дом, чертова сумочка чертовой девицы. Теодор нарезает круги в поисках пропавшей вещицы, которая нужна ему, как Морриган – лицемерная вежливость. Ну не могла же она сквозь землю провалиться! На самом деле, поиски сумочки – всего лишь предлог. Теодор без зазрения совести заглядывает под все кресла, диванчики и столики, не обращая внимания на сердитые восклицания чопорных дам, лишь бы в кратчайшие сроки узнать, где Стрэйдланд прячет свои настоящие картины. Стыдно признать, но девица обскакала его в забеге на сообразительность: Теодор поторопился и не смог распознать в вывешенных экспонатах искусно замаскированные подделки, а мисс Карлайл это удалось почти не глядя. Стоит заметить (и никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить этого Бену), что девушка умна и может составить Теодору конкуренцию в соревновании по сарказму, но Атлас, пожалуй, откажется от такого удовольствия. – Подумать только! – восклицают позади него. – И вновь мы встречаемся на приеме Стрэйдланда: я в неудобном платье, а ты – в неприличной позе! Теодор оборачивается, заранее зная, что увидит перед собой Элоизу, мадам знатного происхождения, которая вот уже лет двадцать счастливо, по заверениям лондонской общественности, живет в браке с бизнесменом по фамилии Давернпорт. Мистер Давернпорт владеет несколькими шинными заводами и в народе известен как Резиновый Магнат. Потому, говорят, миссис Элоиза все еще отзывается на свою девичью фамилию Вебер. – Элиз? Не ожидал тебя здесь увидеть… – Теодор потирает шею и отчего-то оборачивается в поисках своей спутницы. Миссис Давернпорт ехидно улыбается и подходит ближе, чем ему хотелось бы. Она выглядит все такой же стройной, но Теодор привычным взглядом отмечает угловатость ее фигуры, с годами ставшей не изюминкой, а проблемой, и ниточки морщин на руках. Даже длинные ажурные перчатки не могут скрыть очевидного: прежняя мисс Вебер тает и превращается в миссис Давернпорт. И лучше бы Теодор этого не видел. – Как странно, – улыбается Элоиза и позволяет себе коснуться его скулы очень личным жестом. – Последний раз я видела тебя много лет назад, но ты ничуть не изменился, а я… – Она вздыхает в притворном сожалении. – Я, как видишь, с годами не становлюсь моложе. – Не принижай себя, Элиз, – усмехается Теодор. – Ты все так же очаровательна и, не побоюсь этого клише, свежа, как и прежде. Он нещадно ей льстит, и Элоиза это видит. В ее глазах отражается уверенность женщины, в жизни которой никогда не было ни лишений, ни особых забот. Но Теодор видит годы, и годы, что были и уже ушли, и теперь перед ним человек, которого он знал когда-то, образ из прошлого – стареющий слепок милой, но немного надменной девушки, которую звали Элиз Вебер. – Правду говорят, – заключает Элоиза после минутного молчания, во время которого изучала лицо Атласа. – Мужчины похожи на вина – с годами становятся только лучше. А женщины, увы, лишь гроздья винограда, из которых вино и делают. Не успеешь оглянуться, как они становятся высушенным изюмом. – Ты всегда была падка на драматические сцены, Элиз, – кивает ей Теодор и склоняет голову к плечу. – Не стоит торопить время: сейчас ты не выглядишь сухофруктом. Сколько тебе лет? – А тебе? – смеется она неожиданно хрипло. – Боже мой, я смотрю на тебя, а вижу все того же мальчишку, с которым мы забирались в сад к миссис Ричардсон-Хертли и в три часа ночи воровали у нее вишню! Как ты умудрился остаться таким юным, Тео? Чтобы скрыть внезапно нагрянувшую неуверенность – проклятье, с ней он и в самом деле чувствует себя на несколько десятков лет моложе, этой поразительной способности у нее не отняло и время! – Теодор присаживается на софу. Приглашать Элоизу он не спешит: она сама садится рядом и доверительно вкладывает свою руку в его ладони, будто не стоит между ними десятилетий и виделись они только вчера. – Ты проецируешь на меня свои возрастные комплексы? Святая Морриган, Элиз, ты всегда была выше этого! – И все такой же сквернослов… – задумчиво тянет она. – Нисколько не изменился. Нужно срочно сменить тему, но Теодор растерян и сбит с толку. Совсем не Элоизу Вебер он ожидал увидеть сегодняшним вечером. Тем не менее, она сидит перед ним, постаревшая на два десятка лет, и кажется ему совсем чужой. Теодор больше не испытывает к ней влечения. Теперь она – еще один призрак, еще одно сожаление в бесконечной цепочке себе подобных. Элоиза, не замечая его помутневшего взгляда, качает головой. На висках ее белеет седина, отчего-то не замаскированная ни накладными прядями, ни краской для волос. Миссис Давернпорт с гордостью, должно быть, носит свой возраст, вот только сейчас, встретившись со своим прошлым в лице Теодора, смеется над ним. Атлас думает, что понять женщин ему не поможет ни двухсотлетний опыт, ни ведьмовское проклятие, ни даже магия. Элоиза улыбается, прикасаясь пальцами, затянутыми в перчатку, к его плечу. – Я уже и не думала, что мы свидимся. Я помню тебя уплывающим в Америку столько лет назад, что точной цифры уже и не назову… Не ты ли говорил, что останешься жить там и там же умрешь? Теодор хмыкает, скрывая разочарование, и отвечает, не поворачивая головы: – Как видишь, умереть посреди какого-нибудь захудалого штата у меня не получилось. А ты говорила, что никогда не выйдешь замуж и не заведешь детей. – Да, говорила, – кивает Элоиза и вздыхает. – Дети так и не появились. Только еще одна тема для жалких разговоров ни о чем, когда мать наведывается к нам с мужем на чай. – Миссис Вебер все еще жива? – усмехается он. – Побойся Господа, Теодор! Живее всех живых! – Отчего я не удивлен? Она всегда казалась мне боевой старушкой. Элоиза смеется, прикрывая рот рукой с массивным кольцом, на камне которого выгравирован фамильный герб ее семьи. У Теодора в память об их встречах остались запонки с таким же отличительным знаком, которые молодая Элиз стащила из сундучка своей матери и вручила ему перед отплытием в Америку. Тогда они в самом деле считали, что больше не увидятся. – Странным образом идет время, согласись? – заявляет она вдруг с прежней колкостью. Теодор смотрит на нее и едва заметно кивает. – Вот мы – случайно пересеклись и снова впали в воспоминания, тревожить которые я бы не стала ни под каким предлогом. Ты, как и прежде, вызываешь во мне странное желание ностальгировать. – Это не я, – вздыхает он. – Это всего лишь момент. – Неправда… Но ты ведь никогда не признавался и не признаешься, что в тебе живет какая-то магия, раз ты до сих пор покоряешь сердца молодых девиц. Твоя спутница… – Элоиза хитро подмигивает растерявшемуся Теодору и хитро же улыбается. – Я заметила вас немного раньше, чем решилась подойти. Ох, негодник, тебе должно быть стыдно увиваться за столь юными особами! Только отчего мне кажется, что и ей ты откажешь? Она говорит, наполняя слова старыми обидами, а быть может, и колкостями, которых не растратила и хотела адресовать именно Теодору. Он улыбается, думая, что ничто не способно ее изменить. Ни замужество, ни время, ни влияние благородного общества, от которого сам Теодор сбежал, едва лишь почувствовал, как оно затягивает его в свои сети. – Я всего лишь сопровождаю ее, Элиз. Как ты верно заметила, мне уже поздновато клеить столь взбалмошных барышень. – Взбалмошная барышня – дочь смотрителя художественной галереи, и я на твоем месте была бы поаккуратнее. Говорят, у ее матери хватка железной леди, а улыбка Моны Лизы, и такая, если потребуется, охомутает тебя в два счета. Я слышала, она выставляет свою дочь на выданье французскому обществу, но пока что в этом не преуспела. Не удивлюсь, если юная мисс Карлайл попросту сбежала из-под опеки своей маман. Изумрудное платье Клеменс будто нарочно мелькает в толпе гостей и растворяется. – Что ж, тогда мне понятен ее живой интерес, – не преминув съязвить, тянет Теодор. – Эта девица, Элиз, буквально свалилась мне на голову и требует от меня экскурсов в историю, словно я нанимался в персональные репетиторы. У нынешнего поколения нет ни малейшего понятия о личных границах! Элоиза качает головой и украдкой усмехается. Время стирает многое, но привычки человека остаются прежними: Теодор Атлас, как и был, остался угрюмым брюзгой, и даже внешне не изменился, как ни старается миссис Давернпорт увидеть в нем отпечаток десятков лет. – А к позеру Стрэйдланду она тебя привела ради просветительских целей? – кидает она ответную колкость. Теодор с видимым неудовольствием кривит губы. – Ах, Тео, не умеешь ты врать и никогда не умел. – И не пытался научиться. Элоиза тут же кивает. Безумные рассказы этого человека, даже несмотря на их явный вымысел, всегда были похожи на правду: то, с каким вниманием к деталям подходил Теодор к своим фантазиям, в молодости поражало воображение юной мисс Вебер. Быть может, поэтому она прощалась с ним с куда бо́льшей неохотой, чем могла себе позволить. – Ты по-прежнему представляешься бессмертным и меняешь имя раз в двадцать лет? – улыбается Элоиза, и Теодор серьезно кивает. Разумеется. – Я и есть бессмертный, Элиз, – с наигранной обидой говорит он. – Думал, ты поняла это за столько-то лет знакомства. Она смеется, и Теодор слышит в ее смехе новые нотки. Прожитые ею годы оставили отпечатки в бороздках морщин возле глаз и губ, и в ее голосе: теперь он звучит ниже, многослойнее, в нем слышится грусть, даже когда Элоиза улыбается. Теодор отворачивается. Судьба зря предоставила ему эту встречу. Она – насмешка, а не дар. Все стареют и умирают, Теодор Атлас. Все, кого ты любил, к кому был привязан и кем дорожил. Они тают и растворяются в бесчисленных годах, рок отбирает у тебя каждого, с кем сводит на твоем бесконечном пути. Рядом с тобой остаются только два неизменных спутника: смерть и сожаление. Иногда Теодор ловит себя на мысли, что проклятие, которым наделила его судьба, слишком жестоко даже для такого грешника, как он. Невольная слабость.