Она раскладывает перед ним карты – те веером ложатся на старое выцветшее сукно рубашками вверх. Грязно-белые, с нарисованными по краям зелеными стеблями плюща, они скрывают тайну символов и значений, которые можно читать бесконечно долго, но так и не уяснить главного. Серлас убирает вспотевшие ладони под столик и сидит перед черноглазой женщиной, не смея дышать. – Выбирай, господин. Десять карт тебе в руку лягут – десять из шести дюжин, не больше. В голове Серласа бьется мысль – он не должен этого делать! – но гадалка сказала истину: ему нужен совет, он не знает, как поступить, он на перепутье, и каждый шаг дается ему с трудом. Пусть эта внезапная встреча будет Серласу знаком – прочь тревоги и наговоры! – Я поступаю неправильно, – все же произносит он, прежде чем протянуть к колоде правую руку. Карты у гадалки большие, едва помещаются в ладони. Края загнулись и истрепались так, что рисунок с них почти стерся. Но Серлас различает мелкие листочки на лозах плюща, а среди них – сохранившиеся символы. Треугольник, заключенный в полукружье месяца. Диск солнца с лучами-стрелами. Бутон тюльпана, изгибающийся в знак восьмерки. Серлас тянет первую карту, следом – соседнюю, и прерывисто дышит. Гадалка наблюдает за ним молча и выглядит серьезной, хоть на лице ее и блуждает загадочная полуулыбка. Выбранные карты отправляются ей в руки – третья, четвертая, пятая… Когда приходит черед последней, гадалка не кажется даже притворно лукавой. – Ох, бедный мой господин, сложная у тебя судьба… – вздыхает она. Первая карта ложится налево и открывает ангела в небе. Вторая оказывается по центру, но гадалка придвигает ее к себе. – Как я и говорила, ты свое дело на этой земле закончил, но тебя вернули. По чужой воле выдернули, а не по твоему желанию. В центр стола ложится еще одна карта, поперек нее – следующая. Гадалка рисует кресты и картами, и руками, так что у Серласа двоится в глазах, а она хмурится, читая одной ей понятные знаки. – Ты мечешься, маешься. И прошлое от тебя сокрыто, и настоящее. И каждый шаг твой – что в пропасть, что в гору, одна тьма перед взором… – Крестом ложится поверх третьей карты четвертая. – Ах, да только ты не сам идешь, ты ведомый. Не верь так опрометчиво, господин, от тебя многое скрывают. Гадалка вдруг поднимает голову, впиваясь в испуганное лицо Серласа взглядом темных глаз, и только теперь он замечает, что рядом с правым зрачком белеет пятно, блестящий полумесяц, отражающий неверный свет ламп. – Не верь и не будь ведомым, мой господин, та женщина не все рассказывает, что знает. Серлас замирает, перестает дышать, его руки больше не дрожат. По шее стекает капля холодного пота, и сквозняк в комнате неожиданно ощущается отчетливее, чем прежде. Рядом с Серласом нет никаких женщин, кроме одной, и та не говорит ему всей правды. Верно. Он смотрит на карту. На грязно-белом прямоугольнике виднеется полустертый силуэт девы в синем – она держит в руках книгу и смотрит в сторону. Женщина, владеющая тайными знаниями. О нем ли? О себе ли? Как она может указывать на ту, что волнует сердце Серласа с того самого дня, как он ее увидел? Пока он растерянно моргает и хмурится, сжимая под столом пальцы рук, гадалка выкладывает еще одну карту. – Неуверен ты, не своим желаниям следуешь и ни на что не влияешь. Нужно сильнее быть, господин, чтобы судьбу своими руками творить, а ты… Она не договаривает. Карты открывают перед Серласом будущее и прошлое, связанное в один узел, а он страшится, что может поверить им. Он уже верит. – Двух женщин вижу, – продолжает гадалка. – Любовь вижу, желания сердца, порыв душевный. И цель, что с ними расходится. Маяться тебе, милый, меж двух огней. Разум с сердцем не примирить, не зажать в тиски. И метаться тебе то к сердцу, то к рассудку своему скоро. Серлас хочет сказать ей: «Хватит, остановись!», но голос ему не подчиняется, и в горле скребется что-то острое, точно игла. Он не знает, почему продолжает слушать чужие речи, которые не приходятся ему по душе. Все это ложь. Но он верит, словно гадалка раскрывает ему опасную тайну, а та утягивает в свои сети. Все это ложь. Слова не сулят ему ничего, кроме мрачных дум. – Тебя беды ждут, господин. Будут рушиться устои и сгорать связующие мосты, будешь мучиться и страдать от того, что с прошлым тебя свяжет только единое слово, не больше. Жаль мне тебя, господин. Никому такой доли не пожелаю… Наконец Серлас находит в себе силы противостоять дурману этого голоса. – Хватит! Гадалка смолкает, и в ее глазах он не видит больше ни полумесяца, ни отблесков света ламп. Ее взор черен и мрачен, будто смотрит она не на Серласа, а куда-то вдаль, в будущее, о котором пророчат карты. Серлас не хочет знать, что она видит. – Долгий путь тебя ожидает, – произносит она, едва размыкая уста. Кажется, что ее таинственные речи стекают вниз и ползут по разложенным крестом картам прямо к Серласу, чтобы вползти в уши, впиться в самое сердце и переполнить горло. – Не узнаешь ты покоя, будешь бродить по миру и не находить себе места. Долго будешь бродить… Она резко замолкает, будто что-то затыкает ей рот. Испуганный до дрожи и ломоты в теле Серлас мечется взглядом по ее лицу, а оно вновь застывает маской, которую он уже видел: гадалка всматривается в пустоту, растущую в Серласе с каждым мгновением. – Странное вижу в тебе, господин. Нет у тебя будущего. Вижу, как тянется полотно твоей жизни, а конца его нет… Она склоняется к Серласу через стол, не отрывая глаз от его лица, и берет в свою ладонь его руку. Медленно кладет поверх несчастливых карт и проводит пальцем – вверх, влево, вниз, снова и снова. – Течет твоя жизнь и течет подобно мутной воде в реке, – шепчет она. Серлас не дышит так давно, что у него слезятся глаза. Взятый в плен гадалкой палец трогает карты. – Тебя вырвали из твоего пути, а назад не вернули. Вот и маешься ты, обреченный. Не будет тебе покоя. А жизнь твоя… Вправо, вверх, снова вниз. – Не вижу, что тебя поджидает в конце, не вижу конца твоего… Влево, вверх, завершая очередной круг. Серлас смотрит вниз, на свою руку в тисках пальцев таинственной женщины. Она повторила узор с рубашки своих карт и остановилась. Бутоны тюльпанов, изогнувшихся в знак восьмерки. Бесконечный цикл. – Неправда… – шепчет Серлас. Его мир сужается до размеров карты таро. Колесо фортуны со спицами, что вонзаются прямо в сердце невозможным образом и невыносимо больно. Трудно дышать. Душный воздух отбирает последние силы – ему не подняться, он не чувствует ног. – Ах, господин, я лишь читаю карты, – качает головой гадалка, за этот час узнавшая его лучше, чем кто-либо другой в Трали. Если бы Серлас поднял голову, то встретился бы с печалью ее глаз, но он не видит, он смотрит вниз. Не на карты – на свои руки, и те дрожат, словно его лихорадит. – Ты… Ты лжешь мне, оплетаешь черными мыслями! – восклицает он, не сумев справиться с испугом. Страх ползет с кончиков его пальцев вверх по рукам, забирается под ногти, кожу, проникает в кости и остается там незнакомым холодом. Серласа бьет озноб. Собрав остатки сил, он вскакивает и делает несколько неуверенных шагов назад. Гадалка остается сидеть на месте, вперив свой странный взгляд ему прямо в грудь. Отвернись, Серлас, не смотри, не попадайся в ловушку смоляных глаз! Они сулят беду, ты знал это сразу. – Не силы злые, господин, – повторяет она то, что теперь вряд ли принесет ему покой – не после того, что он уже слышал. – Злы помыслы и мотивы, а не то, что движет миром, динэ[5]. Слово колет Серласа, как игла, он вздрагивает. Больно. «Динэ» гадалки попадает точно в цель, в самое сердце, и Серлас разом бледнеет. – Вранье, – шипит он сквозь зубы. Его трясет, непонятно откуда взявшийся здесь уличный холод разбавляет затхлую притонную вонь. Гадалка медленно качает головой. Складывает руки на коленях. Смотрит на него, словно невиновная, словно не ее губы только что произносили страшные вещи, которых нельзя допускать даже в мыслях. – Ты лжешь, – повторяет Серлас, чтобы отделаться от сковавшего кости холода. Он злится, ему страшно. – В твоих словах одна ложь, и пахнет она полынью и мерзкими чарами. Тебе не заговорить мне зубы, ведьма. Жестокое слово, которому не место в тихом спокойном Трали, слетает с его губ раньше, чем Серлас успевает справиться с порывом, и теперь его не вернуть назад. В таких местах, как их маленький город, нельзя бросаться подобными обвинениями, они приносят беды, и ненависть, и страх, и смерть. Ведьма. Серлас знает, что он не имеет на это права. И зажимает себе рот, пока своевольный злой язык не повторил приговор. – Я никому не скажу, что видел тут и что ты мне говорила, – тихо произносит он и сжимает в кулаки дрожащие пальцы. – Если увидишь меня на улице, не смей подходить ко мне или моей спутнице. Смотреть на черноглазую женщину нет сил. Серлас глядит в пол, замечая узор на расползающемся по нитке ковре. Старый восточный орнамент с желтыми цветами и зелеными листьями. – Больше мы не увидимся. Он разворачивается и стремглав покидает комнату, по которой теперь гуляет стылый воздух, просочившийся сквозь деревянные доски пола. Гадалка, старые карты и страшные слова остаются в этих четырех стенах, навеки замурованные в памяти Серласа, как невозможные и недоступные. Он идет знакомой узкой улицей, пробираясь между заплесневелыми стенами старой таверны и лавки с рыболовецкими снастями, и молит Господа, чтобы тот вычеркнул из его жизни этот час. * * * Когда Серлас оказывается на пороге дома знахарки, на город опускается вечер. Сумрак стелется по насыпи из песка, принесенного с полей, по размокшей после дождя грязи, затекает в переулки и под двери лавочек, скользит вдоль грубых углов часовни и цепляется за карнизы крыш. Лучи догорающего на горизонте солнца скрываются за низкими облаками – по всему видно, снова быть дождю. Серлас потерял у гадалки слишком много времени. Его сил теперь едва ли хватит на то, чтобы вернуться домой до ночи – ноги еле несут его, а самое главное дело, за которым он пришел, до сих пор висит над ним дамокловым мечом. Он стучит в иссохшие доски двери. За нею слышится сердитое ворчание, мелодичная трель девичьего голоса и приглушенный топот тяжелых ступней. Ибха отпирает засов и появляется перед незваным гостем в мятом фартуке поверх старого платья, с голубым чепцом на голове, скрывающим седеющие пряди. В ее глазах застывает немой вопрос, губы стягиваются в тонкую линию. – Несса послала? – бросает она вместо приветствия. – Поздновато уже по домам шататься, особенно тебе, неприкаянному… Но входи, раз пришел. Ответить Серлас не успевает. Его втягивают в дом за ворот и отпускают, только когда дверь за его спиной запирается снова. Морщинистые пальцы Ибхи так неожиданно сильны, что почти срывают с ворота его камзола надоедливую застежку, и он тащится следом, лишь бы старуха не испортила дорогую вещь. У них с Нессой не так много денег, чтобы позволить себе лишнее. У них с Нессой. У них с Нессой на двоих – секреты и недомолвки, мешающие Серласу спать по ночам. Теперь он тоже может похвастаться одним, о котором никогда не расскажет. Неужели так стоит поступать молодой паре? – Стой уж, сейчас принесу, – ворчит Ибха и, шаркая, покидает узкую прихожую с низкими потолками, чтобы скрыться за углом. Серлас осматривается, пригибая голову. Старая шляпа слетает с макушки, когда он поворачивается и задевает затылком сухие соцветия укропа над входной дверью. Шуршат, опадая, бледно-желтые мелкие цветочки. Серлас неловко подхватывает упавший пучок свободной рукой. Вернуть на место стянутые белой нитью веточки получается не сразу. Серлас невольно сравнивает их с теми, что украшают дверной косяк дома Нессы. Нет, у их порога висит чертополох, а от укропа Несса морщится и в дом не приносит. «Не люблю его запах, мысли путает», – говорит она. – Здравствуй, Серлас! – раздается вдруг за спиной. Он оборачивается и, дернувшись, снова задевает злополучный букетик. Звонкий переливчатый голос принадлежит дочери Ибхи, Мэйв. Она улыбается Серласу открыто, как никто, кроме Нессы, не улыбается ему в городе. – Здравствуй, Мэйв, – кивает он. Девушка заплетает длинные светлые волосы в косу, перекинув ее через плечо и склонив голову набок, и глядит на Серласа широко распахнутыми голубыми глазами. На ней длинное платье из легкой ткани. – За микстурой пришел? – улыбается она одними губами, пока пальцы споро перебирают тонкие пряди волос. – Что, Нессе совсем поплохело? Серлас мнет в руках свою бедную шляпу и переступает с ноги на ногу. Разве Несса совсем плоха? Днем она не выглядела больной, но Серлас ведь пришел в дом знахарки не из обыкновенного любопытства. – Мик-кстура? – заикаясь, переспрашивает он. – Нет, я… Мэйв ждет, что он продолжит фразу. Хлопает бледными ресницами, забыв о косе. Отчего-то Серлас опускает глаза к полу и замечает, что подол ее платья совсем тонок и сквозь него видны очертания ног. Она стоит на холодном полу босиком. – Да, – договаривает Серлас. – За микстурой. Пришел за микстурой. А… Разве Несса так плохо выглядит? В мыслях, что полнятся гадальными картами, темным будущим, о котором таинственная женщина наплела столько сказок, теперь теснится еще и беспокойство. Он позабыл о нем на пару часов, пока справлялся с собой и суеверными наговорами гадалки, а теперь волнение за Нессу всколыхнулось снова и заскреблось в груди, словно забытый в клетке зверь. Мэйв качает головой и чуть улыбается. Из открытого проема двери позади нее льется слабый теплый свет. Он очерчивает силуэт девушки, легкая ткань не скрывает ее тонкого стана. Серлас проваливается в зыбкую грань между реальностью, в которой он только что побывал у гадалки, предрекающей страдания и печали, и этим мигом с застывшим в нем теплом дома, стылой прохладой улицы и светловолосой Мэйв, которая знает больше, чем говорит.