Он знает, что это правильное решение, вот только Несса хватает его за руку, привлекает к себе на глазах обомлевших жителей Трали, и, боги, теперь слухи точно не могут остаться лишь слухами! Серлас кажется себе безвольной куклой в ее руках, настолько он сейчас не ощущает себя. – Пожалуйста! – выдыхает она. – Ты не можешь! Как только ты покинешь Трали, Дугал найдет тебя и убьет, точно убьет! Я не хочу, чтобы… – Я чужой здесь, миледи. Я должен уйти. Несса мотает головой, как капризный ребенок. – Ты не обязан. Серлас едва заметно улыбается, глядя на ее пальцы, мертвой хваткой сцепленные на его кисти. – Я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня. – И я не буду! – восклицает она. В ее глазах, руках и всем теле столько силы, столько жизни, что Серлас забывает об опасности в лице Дугала, о толпе вокруг них, о всех тех, кто против него. Несса зажмуривается, как перед прыжком в ледяную воду, и на выдохе шепчет: «Прости меня». А в следующий миг неожиданно громко объявляет: – Серлас останется в Трали. Он будет мне мужем. 5. Дьявол в антикварной лавке Домой Теодор заявляется под утро. Налетает на стеклянную полку с фарфоровыми статуэтками эпох Минь-Цинь-Дзинь, так что те сердито дребезжат, потом спотыкается на смятом коврике перед потертым креслом. Вообще-то, кресло в лавке стоять не должно, – оно настолько старое, что не годится даже для антуража, но сколько бы Бен ни ворчал, выставить его вон Теодор не позволяет. Потому что, во-первых, в этом кресле можно с удобством наблюдать за прилавком из-за треногого комода, датированного девятнадцатым веком, который никого не привлекает. А во-вторых, оно иногда служит Теодору спальным местом, таким образом спасая его от винтовой лестницы. Он грузно приземляется в кресло и растягивается, насколько позволяет пространство, на подлокотниках: затылком – на одном, саднящим копчиком – на другом. Над головой покачивается люстра с хрустальными подвесками. За высокими, от пола до потолка, окнами медленно проезжают одиночные автомобили. Свет их фар лениво скользит по щекам Теодора. Ему не следовало соглашаться на встречу с Клеменс Карлайл, кем бы она ни была. Тени от мебели ползут по стенам, провожая каждую машину, вытягивают пространство вдоль горизонта и ломают его по вертикали. Касаются разлапистых листьев комнатных растений в больших керамических горшках. Аспарагус? Спатифиллум? Цветы «женского счастья», за которыми Бен бережно ухаживает и каждые две недели протирает им листья. Теодор вздыхает, утыкаясь лицом в протертую обивку кресла, когда реальность вдруг становится физически ощутимой: под потолком, заливая светом магазин и его самого, вспыхивает самая яркая люстра. – Дьявол!.. – шипит Теодор, пряча глаза за отворотом пальто. – Увы, нет. Бен стоит в проеме двери, ведущей в коридор и к лестнице. Вид у него самый что ни на есть сердитый: руки сцеплены на груди, все тело – сжатая пружина, кудрявые волосы топорщатся в разные стороны. – Ты видел, который час? – цедит он сквозь зубы. – Ты в курсе, что даже морги в такое время уже не работают? Теодор стонет. Давненько Бен не пилил его за ночные прогулки, но ведь это не повод возобновлять никому не нужную традицию! – Откуда тебе знать? Морг – последнее место, где ты будешь меня искать. – Вот именно! Бен шаркает по полу домашними тапочками, обходит тумбочки, столики и комод и оказывается рядом с Теодором. Дело дрянь. – Только не начинай! – Вопреки желанию, в голосе Теодора слышится мольба. Слушать причитания Бена – все равно, что топиться в ванной. Бессмысленно и неприятно. Из всех возможных смертей тонуть в бадье с водой Теодор выбрал бы в последнюю очередь. – Саймон сказал, что ты покинул бар час назад! – взвинчивается Бен. – Где тебя носило столько времени?! Иногда Теодор думает, что Бен ему достался вместо матери, которой он никогда не знал. Вряд ли Господь таким образом отблагодарил его за долгую-долгую жизнь – скорее, наказал за все прегрешения на годы вперед. – Ну! – Когда ему не отвечают с минуту, Бен делается еще невыносимее и повышает голос на два тона. – Что «ну»? Я… думал. – Теодор чешет щетинистый подбородок, прикрыв глаза – свет люстры впивается ему прямо в мозг. – Думал? – хмурится Бен. Потом фыркает и снова скрещивает на груди руки. – И о чем же ты думал? В мыслях Теодора плавает среди ароматов пирога с лимоном и жасминового чая образ приставучей словоохотливой девицы. Говорить о ней он не хочет. Не может. Не будет. – Думал, что если Бог и его наказания существуют, то со мной он повторяется. И это гнусно с его стороны, – растягивает слова Теодор. Замолкает на мгновение, переваривая собственные мысли. А потом открывает рот и неожиданно заводит: – Одни говорят, что дьявола нет, что дьявола нет, что дьявола нет… Бен стонет, подвывая в аккомпанемент пьяному другу. – Что он подох вчера в обед и был зарыт в Килларни! Разговаривать с ним теперь бесполезно. Бен разворачивается и уходит из зала, пока в спину ему несутся, спотыкаясь и перепрыгивая друг друга, строки старой ирландской песни времен восстания, петь которую Теодор начинает только в том случае, когда ему хочется заткнуть Бена. – «Все не так, – другие твердят, – он жив, как и тысячу лет назад!», они говорят, что он солдат… И каждый раз этот трюк срабатывает. – …сраной британской армии! – Поговорим с утра! – кричит Бен, стоя у винтовой лестницы, столь Теодору ненавистной. – Когда ты придешь в себя и перестанешь так горланить! Сердитому топоту его ног вторит хриплый смех бессмертного, которому ни пьянство, ни игнорирование людей никакой радости не приносят. Но вряд ли Теодор отдает себе в этом отчет. – И может быть, я слегка поддат, да что скрывать – я же пьян в умат! Я все равно не боюсь солдат сраной британской армии! * * * Когда он просыпается, скрючившись в старом кресле прямо посреди лавки, за окном уже плавится под полуденным солнцем асфальтированная дорога. Всего на мгновение ему кажется, что там – вымощенная булыжником узкая улица с деревянными настилами над ямой прямо посередине. Но Теодор моргает, и видение испаряется, как дымка. Помешивая в чашке свой утренний кофе, Бен входит в зал магазинчика с самым непринужденным видом. – Доброе утро! – звонко и чересчур жизнерадостно говорит он. Теодор выдает что-то нечленораздельное и сердитое. – Что, принцесса? – Ты не мог бы потише ложкой болтать? – хрипит он. – У тебя в чашке что, весь Нотр-Дам? – Да. Я Клод Фроло, а ты сгоришь на костре инквизиции за постоянное пьянство. Теодор садится, одновременно пытаясь остановить бешеную пляску стен. Хорошо, что бессмертие позволяет ему напиваться. Плохо, что оно не спасает от похмелья. Впрочем, наказание никогда не выдавали с приятными бонусами. – На кострах инквизиции ведьм сжигали, – бросает Теодор, поднимаясь с кресла. Все тело у него ломит, кости хрустят, а застарелые незажившие трещины в ребрах скрипят, как древние ветки дуба. – Пожалуй, – соглашается Бен. – И Эсмеральду. Теодор фыркает в сторону приятеля и, отворачиваясь, кривит губы, так что с лица разом слетает вся его спесь. Дни ведьм прошли, не нужно больше огня. Он делает несколько шагов в сторону коридора и тут же спотыкается. – Но ты тянешь максимум на Квазимодо… – договаривает Бен, прихлебывая из чашки. Теодор спотыкается второй раз и теперь почти падает. Рука едва успевает зацепиться за подлокотник кресла. Бен молча переводит взгляд голубых глаз на неуклюжего друга. – О, черт возьми, можно хотя бы одно утро обойтись без твоих язвительных комментариев? – вполголоса цедит Теодор, пока Бен не начал разводить поучительных речей о вреде алкоголя. – А можно хотя бы одну неделю не напиваться до свинячьего обморока? – Нельзя. И я не свинья. – О, ну разумеется. Ты принцесса. К тому моменту Теодор добирается до дверного проема и старается не обращать внимания на беспомощность собственных ног, в которых, кажется, по сотне фунтов веса. Снова эти чертовы ступени… Чем они с Паттерсоном думали, когда покупали дом с винтовой лестницей? Опираясь на деревянные перила, которые натужно скрипят и давно требуют замены, он краем глаза замечает, как Бен спешит к телефону и поднимает трубку с удивлением на лице, хотя сам звонок в ушах Теодора отдается далеким эхом.