Я сказал, что мой знакомый, всемирно известный онколог, добивается успеха направленным облучением. – Я с удовольствием с ним созвонюсь, – сказал я. Она покачала головой. – Что есть, то есть. Поездка в Нью-Йорк этого не отменит. – Нет, – признал я, – но новые методы лечения появляются постоянно. Клинические испытания… Она поблагодарила, но заверила, что смирилась. – Странное дело. Тэд напуган больше меня. Я решилась это принять. Хотелось бы умереть в мае. Май хорош для таких дел – венчаний, родов, похорон. – Люди весной радостнее смотрят на мир, – кивнул я. – Я заметила, что теперь вижу все по-другому, нахожу рисунки в кукурузном поле. Земля пахнет слаще. Я замечаю текстуру: как кончики пальцев скользят по занавеске в душе, как лежат на языке изюминки. Услышав шаги на лестнице, мы оглянулись. Вошла девушка лет двадцати. – Доктор Аллен, – представила Бонни, – это моя дочь Кора. Она встречалась с вашим мальчиком в колледже. Кора была миловидной, с прямыми плечами. То, что называют – девушка с фермы. Странно было видеть, как она вычисляет, кто я: доктор Аллен плюс мальчик, с которым она когда-то встречалась. Когда все сложилось, ее открытое лицо сразу замкнулось, в глазах мелькнул гнев. – Нечего вам здесь делать, – бросила она. – Мы вас не звали. Я встал. – Извините. – Кора, – прикрикнула Бонни, – не груби. В нашей семье так с людьми не обращаются. – Но, мама… – Нет, – отрезала Бонни. – Он был хороший мальчик. Мне все равно, в чем его винят. И его отец был так добр, что навестил нас. Если не умеешь быть вежливой, иди, пожалуйста, наверх. Кора не сводила с меня глаз. Так следят за змеей, опасаясь, что она скроется в тени и нападет с другой стороны. – Доктор сказал, маме нужен покой, – напомнила она. – Я не задержусь, – успокоил я. – Мне просто нужно было побывать здесь, познакомиться с вашей семьей. У меня тоже семья – жена и двое сыновей. Кроме Дэниела. Я не хотел расставаться с ними ради приезда сюда, но пришлось. Не знать хуже. Я должен был увидеть эти места и познакомиться с людьми, которые приняли моего сына. Но я обещаю – допью чай и уйду. Я тронул свой стакан, глядя ей в глаза. В них был страх – и огромная грусть. – Оставайтесь, сколько хотите, – возразила Бонни. – Кора, не выпьешь ли и ты чая? Посиди с нами. Кора впервые отвела взгляд. Ее губы сжались в прямую линию. – Нет, – сказала она, – я погуляю. Она захватила ключи от машины, сделала два шага к двери и обернулась. – Он лгал, – сказала она. – Вы думали, он просто заблудился, а он лгал. А мы ему верили. – Знаю, – сказал я. – Но он об этом жалеет. Не говорит, но я вижу по нему. Он не для того это сделал, чтобы людям, которых он любит, было больно. – Зачем же тогда? – спросила она, словно отвечала дурачку, и вышла. Я постоял молча, слушая жужжание вентилятора. – Она ошибается, – сказала Бонни. – Он был добрый мальчик. Я смотрел на нее. Чего люди не понимают насчет химиотерапии: похожим на инопланетянина вас делает не потеря волос, а выпадение бровей и ресниц. Без них лицо становится не совсем человеческим. Некоторые, особенно женщины, рисуют брови косметическим карандашом, но Бонни оставила свое лицо как есть. Это выдавало человека, отринувшего суетность и принявшего путь, которым легла жизнь. – Спасибо, – сказал я, садясь. – Давно никто не говорил о моем сыне ничего хорошего. Она помешала чай. – Кора винит себя за то, что Дэниел здесь побывал, – объяснила она. – Считает, что подставила нас ему, словно привела в дом гриппозного. – Вы говорили, он однажды просто появился на пороге, – вспомнил я. Бонни кивнула. – Мы думали, он заблудился, городской мальчик хочет спросить дорогу. Но он сказал Тэду, что ищет работу, и еще сказал, что знаком с Корой. Задним числом я понимаю, что не так уж умно было принять его в доме – странного мальчика из чужих краев, но тогда это казалось просто по-божески. – Я даже не знал, что он бросил учебу, – признался я. – Недели три не знал, пока декан не позвонил спросить, почему Дэнни не ходит на занятия. – Мы молились, чтобы Кора не превратилась в такого ужасного подростка, о каких всюду пишут. Нам повезло. – Нет, – поправил я. – Вы ее правильно воспитали. Мы с матерью Дэниела развелись, когда он был маленьким. Он в детстве летал от нее ко мне и обратно, как теннисный мячик. Тогда я не думал, что ему от этого плохо, но, как видно… Она закашлялась в платок. С каждым кашлем к ее щекам возвращался румянец, но это было ненадолго. – С детьми никогда не угадаешь, – сказала она. – Мой отец колотил меня и брата. Тогда так полагалось. Было обычным делом. Заговорил без спросу – получай ремня. Загулял допоздна – получай ремня. Мне никогда не казалось, что мне это повредило. – Он был хорошим работником? – спросил я. – Мой сын? – Да. Ответственным, надежным. И он очень хорошо ладил с мексиканцами, к нашему удивлению. Ну не то чтобы к удивлению, но они держатся свои со своими. Я иногда видела в окно, как они все валяют дурака на заднем дворе. Меня это радовало – что он с ними освоился, что, может быть, нашел наконец свое место. Бросалось в глаза, чего он ищет. Открылась кухонная дверь, и вошел Тэд Киркленд, сбросил рабочие сапоги на коврик у двери. Поздоровался, с удивлением обнаружив за кухонным столом незнакомца. – Милый, это отец Дэниела. Улыбка на его лице умерла, но он быстро оправился: – Да ну, подумать только! Вытерев ладонь о джинсы, он протянул мне руку. Представился: – Тэд Киркленд. Мы обменялись рукопожатиями. Ладонь у него была грубой, шершавой, как старое дерево. Я задумался, какого он мнения о моей. Бонни встала, чтобы налить Тэду чай. – Не надо тебе этим заниматься, – сказал он. – Ты помолчи-ка, – отозвалась она. – Как с работой? – Сапоги прислали опять не те, – проворчал он, отмывая руки под краном. – Третий раз за месяц. Начинаю подозревать, что Лэмбри нанял эту девицу за красивые глаза, а не за мозги. Бонни, поставив на стол еще один стакан чая, тяжело села. Тэд вытер руки полотенцем и сел рядом, обнял ее за плечи, словно защищая. Минуту я смотрел на них: на мужчину, который двадцать лет любил жену, и на жену, которой предстояло умереть через несколько месяцев. Я видел по его лицу, что он не умеет ее отпустить, и это его губит. – Послушайте, – заговорил я. – Я хотел извиниться. – За что? – спросил Тэд. – За сына. За минуту, когда вы, включив телевизор, увидели его лицо. Поняли, какого парня принимали в доме. Мне понадобилось много времени, чтобы принять, что он это сделал. Но я принял. И я хочу, чтобы вы знали: ни его мать, ни я не подозревали, что он способен на такую… жестокость. Если бы знали, удержали бы его дома. Не спускали бы с него глаз, а не упустили из виду, как случилось. Я поймал себя на том, что не могу на них смотреть. Я хотел, чтобы сказанное сейчас было правдой, но не был уверен. В конце концов, разве мы не знали, что ребенок, оставленный без присмотра, попадает в беду? Не затем ли нужны родители, чтоб глаз не спускать с детей, хотя бы чтобы те знали, что их любят? – Мистер Аллен, – заговорил Тэд. – Я благодарен, что вы приехали. Могу только догадываться, как вам тяжело. Но вы не должны извиняться ни передо мной, ни перед кем. Ваш сын сделал то, что сделал. Он, и только он. Люди в наше время во всем винят родителей, но это просто оправдание. Ваш сын был взрослым человеком – неопытным, но достаточно взрослым, чтобы понимать, что делает. Дело не в том, что вы забыли преподать ему какой-то урок, – разве что вы ни разу не сказали ему: «Не убий». – Нет, – сказал я, – это мы ему говорили. – Ну вот и все. Он был толковый парень. Хорошо пожимал руку, легко улыбался и был сильным, когда надо. Я в жизни знавал много людей, а ваш сын показался мне одним из лучших. Бонни расплакалась ему в плечо – не напоказ, а с тихой грустью. Может быть, она даже не замечала, что плачет. – Мы упрашивали его остаться, – сказала она. – Хотя бы до Рождества. Нам казалось, он здесь счастлив, и я не понимала, зачем ему уезжать. Зачем ехать туда, где никого не знаешь, где никому нет до тебя дела. – Думаю, он хотел вернуться к себе, – сказал я. – Он вырос в самолетах. Не думаю, чтобы он где-то чувствовал себя дома или в безопасности. Мы старались, но развод – в некотором смысле лицемерие, а дети умны. Они видят разницу между жизнью, которую вы им обещали, и тем, что даете. Минуту мы размышляли над этим. Я думал о сыне в камере. Почему он никогда не жаловался на плохое питание, обращение; на то, что заперт в ожидании шагов, которые уведут его к смерти? Если не считал, что заслужил это? Если не верил, что именно там его место? – Что ж, – заговорил я, – если не разрешаете извиняться, позвольте хотя бы поблагодарить вас. Вы приняли моего сына. Вы были к нему добры, и он любил вас за это. Может быть, сильнее, чем любил настоящих родителей. И я этому рад – рад, что он нашел двоих, на которых мог по-настоящему положиться. Бонни посмотрела на Тэда. Лицо ее о чем-то умоляло. Тэд кивнул: «Давай».