У меня кончалось время. Нахлынула знакомая паника. Как наивно воображал я в последние месяцы, будто сын защищен от смерти. Что раз он там, где я могу его видеть, навещать, он останется со мной. Что ни говори, он всегда был мастером побегов. Еще младенцем его приходилось укладывать спать в двух конвертах – второй с застежкой на спине, иначе он, как Гудини из смирительной рубашки, выпутывался из одеяльца. Едва научившись ходить, он терялся в магазинах, исчезал куда-то, стоило на миг отвернуться. Старшеклассником в Лос-Анджелесе он ночью выбирался из дома через окно и спускался по водосточной трубе, как человек-паук. Он всегда находил способ вырваться у меня из рук, как раненый зверек, которого я тщетно пытался спасти. Он не слышал доводов разума. Смерть станет для него последним побегом. Бродя по пустым залам, я уверял себя, что утром позвоню Мюррею. Мы опротестуем приговор. Я не мог поступить иначе. Я его отец. Если Дэниел решит никогда после этого со мной не разговаривать, я приму молчание как цену его жизни. Я сделаю то, что должен, чтобы он не сбежал от меня опять, на сей раз навсегда. Без четверти четыре я стоял перед писсуаром, пошатываясь в полусне. Флуоресцентные лампы моргали точно в ритме быстрого сна. За спиной послышались тихие шаги и мужской голос, мягкий и негромкий: – Я слышал, вы меня искали. Я повернулся. Коренастый человек лет пятидесяти стоял в шести дюймах за правым плечом. Одет в форму уборщика. – Извините? – не понял я. Вместо ответа мужчина отошел к кабинкам и стал одну за другой открывать дверцы, проверяя, нет ли кого. – Тут протягивают веревочные ограждения, и ставят рамки, и уверяют, что вам обеспечена безопасность, – заговорил он, – а на самом деле охрану аэропорта может обойти любой, надо только знать ходы. Я нервно застегнул брюки и отошел от писсуара. Если позвать на помощь, услышит ли кто-нибудь? Включился автоматический слив, и я вздрогнул, когда грохот воды отдался в пустой уборной. – Туалет не работает? – спросил я. – Я не видел объявления. Уборщик проверял кабинки, поглядывая на меня в зеркало. Я вспомнил дневник сына. Волк или овца? – Вы меня знаете? – спросил уборщик. Я в недоумении уставился на него. Все времена сошлись в эту минуту. Это был сон – сон об уборщике. Он что-то символизировал. Только что? Потом я понял – не знаю, как. Под ногами распахнулась черная дыра. – Вы Марвин Хуплер. Он кивнул. – Капитан Марвин Хуплер, – уточнил я. – Спецназ, в отставке. – А вы – Пол Аллен, – сказал он. – Врач, живете в Колорадо, ранее в Коннектикуте, ранее в Нью-Йорке. Я слышал, вы меня ищете. У меня пересохло во рту: – От кого? Хуплер закончил обход кабинок, постоял, прислушиваясь, с рассеянным видом, и, убедившись, что мы одни, повернулся ко мне лицом: – От людей. У меня вспотела спина. – Мне нужна ваша помощь, – сказал я. – Мой сын… Он покивал. – Я встречался с вашим сыном. Один раз, в поезде. Сердце у меня забилось. – В товарном поезде, – уточнил я. – Он сказал, что его зовут Картер, но его звали иначе. – Да, Дэнни. Дэниел. Хуплер отвернулся от меня, чтобы вымыть руки: мыло и вода подавались ему на руки автоматически. – У вас есть вопросы, – сказал он. – Ваша жизнь перевернулась, и вы ничего не понимаете. Я кивнул. – Такое случается, – продолжал он. – События. Они подкрадываются со спины. Как те астероиды – как их называют… глобальные убийцы. Вышибают вас из жизни непонятно куда. – Я должен знать, что произошло, – сказал я. – На самом деле. Он смотрел на меня, оценивая что-то: уровень отчаяния, готовность услышать жестокую правду, насколько я съехал с катушек… – У меня был сын, – сказал он. – Максвелл. Он задохнулся, подавившись морковиной в детском садике. Я был в Йемене, воевал. Мать приготовила ему завтрак с собой – яблоки и морковку. Здоровое питание. Она положила маленькие морковки из готового завтрака для малышей. Ему было три года. – Сочувствую, – сказал я ему. – Для детей делают гробы, – сказал он. – Я не знал. То есть это вроде бы понятно, но о таком не думаешь, понимаете ли. А потом видишь их, и они… как шкатулка с ребенком вместо драгоценностей. – Это несправедливо, – сказал я. – То, что преподносит нам жизнь. Он вытирал руки бумажным полотенцем – медленно, тщательно. – Вы хотите знать, подсказал ли я вашему сыну убить сенатора? Посеял ли зерно, идею? Или больше того? Не я ли встретился с ним перед Ройс-холлом и подсунул ему незарегистрированный пистолет? Не я ли управлял им, контролировал? Вам хочется видеть сына сосудом, орудием. Я кивнул. – Но этого не было, – сказал он. – Я могу представить восемь свидетелей, которые скажут, что я в тот день был в Далласе. – Алиби бывают фальшивыми, – заметил я. Он подумал и сказал: – Я не знаю, где он взял пистолет. – Но вы подсказали ему им воспользоваться. – Зачем бы мне? – Затем, что вы работали в KBR, – сказал я, – а им нужна была смерть Сигрэма. Вы нашли его в поезде и… подтолкнули к этому. Он стал рассеянно вытирать раковину мокрым полотенцем. – Когда мой мальчик умер, – говорил он, – я попросил отправить меня на фронт, на передовую. В самую глубокую и темную дыру, какая найдется. В день, когда хоронили сына, я был в глубине вражеской территории, ползал в пыли за сто миль от фронта. Еще с шестью ребятами. Мы отрастили бороды и одевались как местные. Вооружены были ножами и пили собственную мочу. Не все время, но нам хватило. – Вы были в том вагоне? – спросил я. – Вы с Коббом? Имя Кобба я использовал как оружие. Хотел показать, что мне известны подробности, что я не дилетант. Что для меня это не хобби. Я спасал сына и готов был вырвать у него правду любой ценой. – Жена мне писала, – сказал он, – но я не отвечал. Боялся того, что мог написать. Тем же мокрым полотенцем он стер пятно с зеркала – пятно прямо перед своим лицом, словно стирал всякую память о себе. – Я хочу сказать: долго ли нарезать полдюжины морковин, – говорил он. – Нарезать полосками вдоль или нарубить помельче? Что она хотела от меня услышать? Он был ребенок, а она мать. Ей полагалось его защищать. – Моему сыну назначили дату казни, – сказал я. – Его убьют. – В тех местах, – говорил он, – мы общались в основном жестами. Английский был не в ходу. Кто-нибудь мог услышать. Мы жили в горах, место я назвать не вправе. Шесть ребят с ножами, ищущих опасности. Кобб был одним из них. Он, бывало, изжует себе все губы, руки у него были нервные, но он за милю попадал в картофельный глазок. Вот оно. Связь. Лампы надо мной моргали, вздрагивали. Хуплер скатал бумажное полотенце в комок. – За таких ребят можно умереть, проглотить гранату, лишь бы их спасти, но это не значит, что они тебе нравятся. Кобб был сквалыга и зануда. Отглаживал шнурки для ботинок. По-моему, он от высоты немного свихнулся. Но этот парень сбивал беспилотник из пистолета, так что его тараканы не в счет. – Его зарезали, – сообщил я. – Несколько месяцев назад. Шестнадцать ударов под мостом автострады. Он кивнул. Если удивился, то не выдал себя. Бросил бумажный комок в урну, постаравшись не коснуться металла рукой. – Позже, на другом задании, он нахватал осколков и попал под списание. Вы что думаете, такой вернется в реальный мир, где работают, оплачивают счета за газ и подставляют другую щеку? Так не бывает. А я в то время работал на одно частное предприятие. – KBR, – подсказал я. Он пожал плечами. – С какой стати воевать задаром? Я кое-что умею, годный эксперт. Такие знания в цене.