Бахтиар Ахмедханов Ход слоном 1 Веселое утреннее солнце грело, но не жгло. На дне розетки с остатками меда, чувствуя свою безнаказанность, лениво ползала оса. На траве, у самых ножек стола воробьи устроили драку из-за хлебных крошек. Я выступал в роли провокатора, время от время подбрасывая им кусочки булки. На террасе ресторана больше никого не было, и официант изо всех сил притворялся, что счастлив работать «до последнего клиента». Уходить мне не хотелось. Я закурил пятую за утро сигарету, отпил из чашки остывшего чаю и продолжал со смаком завидовать самому себе. Пахло теплой землей, мокрой после ночи травой, какими-то неизвестными мне цветами и морем, до которого было от силы 5 минут спокойным шагом. Я щурился на цветы, на пальмы, на воробьев, на официанта и лениво подбивал в уме баланс. Впервые за несколько десятков лет сальдо казалось положительным. Минусы: через месяц мне исполнится 66 лет, у меня нет ни кола и ни двора, и все активы состоят из крошечной квартирки в Москве и банковской карточки с совсем небольшой суммой. Плюсы: в свои годы я сохранил отменное здоровье, подорвать которое не смог целый букет дурных привычек, умудрился избежать разрушающей личность зависимости почти от всех видов материальных благ и нахожусь сейчас – загорелый и довольный- в пяти минутах от моря. Но особое удовольствие мне доставляла мысль о далекой Москве, где сейчас была середина декабря. Зима почему-то всегда ассоциировалась у меня с томящимися в неволе пальцами ног, бледными и припухшими словно черви-опарыши. Я посмотрел на свои похудевшие и потемневшие ноги в невесомых кожаных сандалиях и с удовольствием пошевелил пальцами. Я представлял себе бурую слякоть под ногами, ледяной ветер, эти шапки, шарфы, шубы (все три слова на «ш» какие-то колючие и тяжелые, пропитанные мерзкой сыростью), и меня непроизвольно начинала распирать изнутри радость – немотивированная и явно неуместная в моем возрасте и положении. Решив докурить на ходу, я медленно пошел по направлению к пляжу. Белые стены коттеджей были увиты цветущими красными и розовыми бугенвиллиями, на перилах балконов сушились купальники и полотенца – подобную курортную расслабуху последний раз я испытывал лет эдак 20 назад в Крыму. Впрочем, не такую: на советских (и тем более постсоветских) курортах не было такого ощущения спокойствия и защищенности от внешнего мира, как в этом пятизвездном отеле на берегу Красного моря. «Мое» место под чахлой финиковой пальмой на краю пляжа было свободно, я быстро притащил сюда лежак и с наслаждением растянулся. Справа, как всегда, находилась компания разновозрастных теток из Питера, раскинувшихся в самых живописных позах. Слева на своем обычном месте дежурил охранник-араб, который откровенно пялился на русских красавиц и только что не пускал слюни. Араба звали Хасан, мы с ним приятельствовали. Он брал у меня уроки русского языка, заключавшиеся в том, что Хасан рисовал палочкой на мокром песке женский силуэт и, тыча в разные, главным образом, интимные места, спрашивал, как это будет по-русски. После работы на муляже я ставил ему произношение. Мой ученик очень старался, от напряжения и усердия он гримасничал и громко повторял незнакомые слова, приводя петербурженок в показное смущение. На следующий день Хасан благополучно забывал весь пройденный накануне материал, и урок к общему удовольствию повторялся сначала. Но сегодня урока не было. Уроков вообще больше никогда не было, потому что у меня не стало ученика. Никто не видел, как это произошло. Обдуваемый ласковым ветерком, я задремал на своем лежаке, а проснувшись, решил покурить и поболтать с охранником. Сунув в зубы сигарету и прихватив другую для Хасана, я направился к навесу, где на синем пластмассовом стуле обычно сидел мой ученик, охраняя границу пляжа. Там он сидел и сейчас, как-то уж совсем неприлично развалясь и повесив голову на грудь. За такое поведение на рабочем месте арабское начальство могло запросто разжаловать моего друга в ночные сторожа при автостоянке, то есть вернуть его туда, где он, по его рассказам, начинал два года назад. Я взял Хасана за плечо и собрался было слегка встряхнуть, но тут заметил, что форменная синяя рубашка залита чем-то густым и красным. Ранее в своей жизни я никогда не встречался с подобными зверствами, поэтому до меня не сразу дошло, что это кровь, а горло охранника перерезано от уха до уха. Не помню, что именно я сделал, но что-то сделал точно, возможно даже закричал, потому что питерские тетки вдруг вскочили на ноги и тоже дружно заорали. Потом мы сидели на лежаках, курили и общались с помощью двух-трех выражений типа «ну и дела!» и «какой ужас!». Наконец пришли двое полицейских в штатском и задали несколько дежурных вопросов. Во время интервью я смотрел на их ноги, обутые в недорогие, даже на первый взгляд жесткие и тяжелые туфли и думал, что и носки на полицейских наверняка дешевые и синтетические. От мыслей о потной обуви и удушающих носках мне все сильнее хотелось в море, и когда с вопросами было наконец покончено, я только что не побежал на деревянные мостки, откуда так приятно прыгать в ярко-синюю воду. А еще здорово пройтись перед этим по нагретому солнцем, горячему и даже на вид соленому дереву, на котором хочется, улучив момент, чтобы никто не видел, отбить подобие чечетки. Раньше, когда я бывал только на Черном море, мне казалось, что вода во всех морях в принципе одинакова. Ну разве что в одних потеплее (моря вроде Баренцева или Карского я в расчет не брал), в других посолонее. Здесь я понял, что это не так. Красное море намного дружелюбнее Черного, и дело даже не в том, что оно намного спокойнее. Ощущение такое, что оно бережет тебя, и нужно очень постараться, чтобы в нем утонуть. Поплавав примерно час над кораллами, среди которых сновали рыбы самых невообразимых расцветок, усталый, но довольный я выполз на берег, сел на лежак, вытер о лежавшую на нем футболку еще мокрую руку (чтобы не испортить сигарету) и с удовольствием закурил. И тут я вспомнил о Хасане, о котором странным образом забыл напрочь. За что? Нет, парень он был явно с хитрецой, ну а кто сейчас без нее? Мы с ним как-то просидели на пляже до темноты, и, что удивительно, мне было интересно. О чем только не трепались – об исламском фундаментализме, об отношениях Востока и Запада, о том, что нас всех ждет в будущем и по всему выходило, что ничего хорошего нас не ждет. По-английски охранник говорил очень неплохо – это был явно не убогий, хотя и беглый английский язык лавочников. В ответ на мое удивление Хасан объяснил, что учился в колледже, где многие предметы преподавали на английском. Колледж – это, насколько я знаю, как наш техникум в советские времена, то есть то заведение, где получают всего лишь среднее образование. Хорошие тут у них техникумы. Он дежурил на пляже через день, заступая на смену в обед, и предлагал, если мне нечем заняться в отеле, навещать его вечером на пляже – выпить его кофе из термоса, покурить (предполагалось, что сигареты будут мои) и поговорить за жизнь. Обо все этом час назад я и рассказал полицейским. Добавить вроде нечего, скрывать – тем более. Ну что же, надо идти в номер, принимать душ и собираться на ужин. Привычка поздно и сытно завтракать избавляла меня от необходимости обедать. Если подсчитать, сколько я сэкономлю здесь на обедах (а у меня полупансион, куда включены только завтрак и ужин), то получится сумма, достаточная, скажем, для покупки небольшого телевизора. А поскольку телевизор мне не нужен, то «обеденные» деньги я тратил за ужином на виски. Мой номер находился на первом этаже двухэтажного корпуса. Я не дал взятку при заселении, и в наказание меня поселили в комнату с видом не на море, а на белый каменный забор. Зато мой балкон выходил прямо на толстоногую пальму и цветущий куст, а забор мне совсем не мешал. По вечерам я обычно читал привезенный с собой толстый том Набокова или смотрел телевизор примерно с 50 каналами. Сначала я попробовал смотреть российское телевидение, но за тысячи километров от родной страны бесконечные сериалы казались еще глупее, а так называемые звезды шоу-бизнеса еще тошнотворнее. Потом попытался смотреть англоязычный канал, по которому с утра до вечера крутили боевики, но понимал я далеко не все, а напрягаться не хотелось. Так что я с удовольствием замуровал пульт в ящике стола и даже выдернул из розетки штепсель. Теперь по вечерам я ограничивался чтением двух-трех страниц, после которых сон, как сладкий туман, незаметно вползал в голову. Лицо тяжелело, глаза сами закрывались, и тогда я поворачивался в сторону открытой нараспашку балконной двери, пару раз, еще в сознании, вдыхал ароматный, слегка щекочущий ноздри прохладный, древесно-свежий ночной воздух и с наслаждением засыпал. Утром я клал смятую местную купюру достоинством в один фунт на кровать и отправлялся на завтрак. И уже через пару часов на моей аккуратно заправленной кровати появлялось произведение искусства, представляющее собой обычное полотенце, непостижимым образом сложенное в виде лебедя, лягушки или цветка и украшенное лепестками цветов. Горничными в отеле работали молодые ребята деревенского вида, очень приветливые и старательные. Воровства не было в помине – за украденную безделушку в этой стране можно запросто схлопотать пять лет тюрьмы, а в здешние тюрьмы, как мне рассказывал ныне покойный Хасан, лучше не попадать. Я любил мой номер, ставший мне домом. Казалось, что я живу здесь не несколько суток, а много-много лет и не верилось, что через 10 дней придется отсюда уезжать. И куда еще уезжать! При мысли о том, куда именно и что меня может там ждать, хотелось переплыть Красное море и забиться в щель на том берегу. Что там у нас на той стороне? Саудовская Аравия? Не фонтан, конечно, но все же лучше, чем то место, которое мне уготовано, если все пойдет не так. А в том, что все пойдет не так, я был теперь почти уверен. 2 Впрочем, я ни о чем не жалел. Во-первых, поздно, а, во-вторых, лучше пожить напоследок по-человечески, чем пускать слюну у витрин, сжимая в потном кулачке пенсионные копейки. Все началось примерно год назад. Хотя перемены в моей жизни начались гораздо раньше, осенью 2006-го, когда меня как собаку выгнали на пенсию. Год а то и больше после этого я тихо, а временами и довольно громко спивался в компании такого же некондиционного мусора. Говорят, в Японии так называют вышедших на пенсию мужчин – квартиры у них там маленькие, и мужики, которые провели всю жизнь на работе, вдруг начинают путаться под ногами. Наши квартиры тоже не дворцы, зато дворы – хоть конем гуляй. Коллективчик наш был маленький, но дружный. С утра мы уже скидывались и к обеду, как правило, бывали уже готовенькие. Сначала мне все это нравилось. Было в этом какое-то мазохистское удовольствие, что-то типа «пойду пешком назло кондуктору», а точнее – назло всему миру. Просыпаешься на рассвете – ну совершенный кусок дерьма: во рту словно кошки нагадили, голова трещит, тошнит, но хуже всего – эта мерзкая внутренняя дрожь, знакомая каждому выпивающему человеку. Вода из-под крана не помогает, лезть под душ нет сил. И отчего-то очень страшно. Нет, не страшно – тревожно, вот точное слово. Кажется, и тревожиться-то давно больше не за кого и незачем, но только алкогольная тревога – чувство иррациональное. И тогда ты набрасываешь прямо на майку пиджак (куртку или пальто, если зима) и спускаешься в по-утреннему оживленный двор. Там садишься на лавку и принимаешься с отвращением ждать. В молодости, когда я испытывал похмелье, мне хотелось вставить в голову черный, блестящий, мокрый шланг и тугой холодной струей промыть дочиста мозг – чтобы не осталось ни молекулы этой дряни. Сейчас по-другому. Одно только желание и остается – добавить этих самых молекул. Пить в одиночку я не мог никогда, наверное, это меня всю жизнь и спасало. Вот и сейчас – я терпеливо ждал кого-нибудь из дворовых пьяниц. Эти утренние ожидания были наихудшим временем суток. Сидишь, чешешь седые космы, с которых сыплется перхоть, и слезящимися глазами смотришь, как люди торопятся на работу. Эти люди живут на другой планете. Не потому, что они ездят на дорогих машинах, а у тебя нет даже велосипеда. Некоторые из них идут к метро, и одеты они скромно. Нет, не поэтому. Просто дело в том, что у них есть будущее, а у тебя его нет. Но ты им не завидуешь, да и как завидовать, если вы живете на разных планетах? Ты – на планете «Внутренней Дрожи», маленькой такой планетке, размером с несколько окрестных дворов, то есть как раз до метро с недавно открывшимся круглосуточным магазином. И они – на планете «Где Все Спешат». Но все равно никуда не успевают, потому что конец у всех все равно один. И поэтому ты им не завидуешь. Ты вообще никому не завидуешь, и сознание этого переполняет тебя чувством гордости. Каждый наверняка обращал внимание, какими гордыми часто бывают алкаши. Это потому что они обладают сокровенным знанием, которого напрочь лишены серые личности, шестерящие ради эфемерных благ. А тут – в обосанных штанах, но гордый! Помню, еще в молодости кто-то из друзей притащил в университет северокорейский пропагандистский журнал, издающийся на русском. На обложке был изображен счастливый мальчик в пионерском галстуке, а внизу подпись: так живут счастливые северокорейские дети, не завидуя никому на свете». Мы были очень похожи на этого мальчика с обложки. Он тоже никому не завидовал, ну и, понятное дело, никто не завидовал ему. Первый утренний глоток был спасением, чудодейственным средством, преобразователем всего сущего. Процесс напоминал мне манипуляции алхимика, работающего с разными субстанциями. Еще минуту назад ты не мог собрать вместе несколько простых мыслей, но вот ты проталкиваешь в себя пахучую едкую жидкость, заливаешь сверху другой жидкостью, уже сладкой и отдающей гуталином (если бы алхимики знали, что существует сочетание водки с колой, они не морочили бы себе головы каким-то философским камнем!) – и – о чудо! – мысли начинают собираться вместе. Это уже не мутные, позорно короткие струйки, похожие на те, которыми обгаживают деревья собаки. Это – светлые ручьи, собирающиеся в единый поток, спокойный и могучий. Дрожь внутри унимается, в голове становилось горячо, глаза тяжело увлажняются, словно от избытка чувств. И вот ты, спокойный и сильный, сидишь и смотришь мудрым и всепонимающим взглядом на всех этих, бегущих по делам. Рядом с тобой сидят такие же посвященные. Вы всего достигли и потому снисходительны к окружающим. Да и как иначе? Жалко ведь их. Днем мы, как правило, догонялись, вечером тоже, но это было не то. Это была выпивка для поддержания состояния, волшебством тут уже не пахло. По вечерам мы иногда громко спорили, время от времени даже ссорились, но это происходило редко. Обычно расползались часам к девяти. Честно говоря, я даже не знал, чем занимаются дома мои товарищи. Лично я старался найти какой-нибудь фильм по «Культуре» (который, правда, редко досматривал до конца) или пытался читать. Потом наступало утро – ну и так далее. Я давно понял разницу между наркотиками и алкоголем. Наркота (по крайней мере, мне) никогда не давала чувства уверенности в завтрашнем дне, под ее воздействием я начинал испытывать беспричинные беспокойство и страх. А вот алкоголь давал. Чувство уверенности хотя бы в том, что завтра снова наступит утро, и все мы снова спустимся во двор. Но при этом меня довольно часто посещала мысль, что долго так продолжаться не может и что остановиться все же придется. Наверное, это говорил инстинкт самосохранения. Ему бы заговорить года через два, даже не заговорить, а заорать во весь голос – так нет же… Короче говоря, с пьянкой я завязал через год. Был в нашей компашке некто Алексей Алексеевич, бывший снабженец с шинного завода. Более безобидного, добродушного и веселого человека я не встречал, даже приступы черной алкогольной меланхолии его как-то обходили стороной. И вот как-то утром двор облетела весть: Алексеича хватил удар. Вышел утром покурить на балкон и упал. Врачи сказали, что, учитывая возраст и образ жизни, шансы встать на ноги стремятся к нулю. Один раз с кем-то из дворовых синяков мы сходили проведать больного. Алексеич лежал на продавленном диване толстый и жалкий, как выброшенный на берег тюлень. При этом аппетитом он отличался отменным, гадил, соответственно, под себя, поэтому жена Алексеича выглядела еще хуже. Вечером мы напились особенно сильно, а утром я не пошел во двор. У меня давно уже не было никакой жены (а если бы и была, то еще непонятно, как бы она отнеслась к перспективе ухаживать за тем же самым, во что превратился Алексеич), и лежать до смерти в собственном дерьме не хотелось. Новую жизнь я начал с того, что вывел тараканов. Все эти новомодные средства – полное фуфло с ограниченным сроком действия, а поскольку жить в чистоте, начиная прямо с сегодняшнего дня, я собирался долго и счастливо, то применил совершенно убойную вещь. Тем, кто не знает, дарю рецепт: «шинный» порошок. Так его называл один давний знакомый, который как-то привез чудо-снадобье с завода в Ярославле, где делают шины. Инструкция по применению: вымыть квартиру дочиста, после чего все поверхности застелить газетами, а по углам и вдоль плинтусов насыпать порошок (больше похожий на маленькие гранулы). И на двое суток уйти как можно дальше. Потому что тараканы в обработанной квартире совершенно теряют голову, вытворяют что-то невообразимое, а потом дохнут. Сам я тараканью оргию не видел, потому что боюсь этих тварей до смерти, но знаю по опыту: после одного сеанса тараканы исчезнут у вас навсегда – даже если во всех соседних квартирах живут фанатичные любители домашних насекомых, содержащие целые колонии этой мерзости. Я напросился пожить три дня на даче к соседу – за три бутылки водки. Потом заплатил одной из дворовых бабок, подрабатывавшей уборкой у более зажиточных соседей, которая вычистила и отдраила квартиру. Потом я подстригся и купил у метро толстый журнал с объявлениями о работе. На пенсию меня выгнали с крупного деревообрабатывающего предприятия, на котором я руководил многотиражной газетой. Весь коллектив редакции – два старпера и работающая по совместительству симпатичная толстушка-верстальщица, которую старперы (то есть я и мой заместитель) регулярно и с удовольствием угощали коньком под шоколадку, за что нам дозволялось якобы в шутку разок-другой шлепнуть ее по заднице. Когда коньяка было много, мы частили, и тогда из-за закрытой на ключ двери редакции могло показаться, что в помещении работает неизвестно что производящий, но хорошо отлаженный агрегат, состоящий из задницы и ладоней. А потом случилась беда. В последние годы дела у комбината пошли в гору, и хозяева выделили под газету солидный бюджет. PR-служба, которой мы формально подчинялись и которая имела о нашем существовании самое отдаленное представление, моментально сориентировалась. Руководить многотиражкой поставили родственницу PR-начальства – дуру с насморочным голосом, сыплющую словами вроде креатив-позитив, но при этом не умеющую не то чтобы писать, но, кажется, даже и читать толком. А нас вежливо попросили. Что ж тут скажешь- пенсионный возраст! Я, как личность творческая, обиделся на весь мир и пошел в дворовые алкоголики. Но мой зам, полковник запаса и в прошлом сотрудник гарнизонной газеты в ужасной дыре, сумел где-то как-то подсуетиться и устроиться охранником. Уже через пару месяцев экс-полковник позвонил и предложил пойти к нему в напарники. Я, помню, отшутился, на том разговор и закончился. В общем, я купил толстый журнал о работе. Месяца два я только и делал, что звонил, иногда ездил на собеседования и пару раз, отчаянно стесняясь и, словно амбразуру, закрывая телом монитор, даже отправил резюме из интернет-кафе, набитом детьми, которые таращились на меня как на оживший экспонат палеонтологического музея. Эх, не успели мы с моим замом-полковником списать на чертовом комбинате пару ноутбуков – сидел бы сейчас, строчил бесплатно и врал, какой я работящий и талантливый. Впрочем, найти хоть сколько-нибудь приличную работу мне не светило – опять же по причине возраста. И тогда я устроился курьером в издательство. Сначала мне ужасно не нравилось, но очень скоро я втянулся и стал даже находить удовольствие в поездках по городу, во время которых я читал или предавался мечтам об отдыхе у моря. Самое интересное, что это было реально: мне платили около 12 тысяч, плюс пенсия, а если устроиться еще и на вторую работу, то получится очень даже и ничего… Теперь, выходя из подъезда, я уже сам ловил на себе мудрые и всепонимающие взгляды вчерашних собутыльников, слегка стеснялся, быстро здоровался и пробегал мимо. Странное дело, но меня стали радовать даже поездки в метро. Раскачиваясь в едином ритме вместе с остальной пассажиромассой, я с гордостью думал, что тоже еду работу, а не прозябаю на мышиную пенсию, и что круг моих интересов несколько шире, чем распродажа по себестоимости капусты в магазине при совете ветеранов. В мои же ближайшие планы, помимо, как я уже говорил, отдыха у моря входила также и покупка компьютера. Что касается перспективного планирования, то им я не занимался и раньше, поскольку считал это занятие саморазрушающим. Человек, как известно, лишь предполагает. Устроиться на вторую работу я не успел: грянул кризис и у меня не стало даже первой. Сократили. В моем загашнике было около 600 долларов – в принципе, достаточно, чтобы купить несколько дней у моря. И я решился. Кризис, судя по всему, надолго, а когда он закончится, то я буду уже в таком возрасте, что меня не возьмут даже наблюдать за тем, как сохнет краска на заборе. Да и срок паспорта заканчивается, а пока я буду колупаться с новым, то все мои доллары разойдутся непонятно на что, как это обычно и бывает. Примерно за такими мыслями меня и застал звонок мобильника. Я постоянно носил его с собой – по привычке, а также с робкой надеждой, что прежний работодатель поймет, какой бесценный кадр потерян по досадному недоразумению. Звонил, как ни странно, именно работодатель. Только не прежний, а, что еще более странно, новый. – Привет, дядя Алик! Как жизнь? Дядя Алик (или Альберт Эдуардович Кошкин) – это я. Любовь к кучерявым именам, возникшая давным-давно, как я думаю, в результате гремучего сочетания амбициозности и неграмотности, передавалась в нашей семье по мужской линии, как проклятие. Дедушка, например, вообще носил имя Наполеон, что наверняка стоило ему тех еще нервов. Звонил мой старый сослуживец, ушедший в охранники. Его я ожидал услышать меньше всего, хотя, если честно, я вообще никого не ожидал услышать. В отличие от меня он носил благородные фамилию, имя и отчество – Аркадий Валерианович Бунин. Еще он обладал красивым, звучным баритоном, который сегодня звучал сочнее обычного, что наводило на мысль, что у Аркаши все хорошо. «Дядей» он называл меня в шутку, разница в возрасте у нас было года три, не больше.