– Да, – сказала она, поклявшись терпеть как можно дольше. – Ни маршала Крукса, ни капитана Агламены? – Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев! – сказала Харроу, теряя терпение. – Я верю, что ты способен разгадать этот сложнейший шифр. Только ты, первый рыцарь, и я, Преподобная дочь Девятого дома. Все. И это кажется мне… неприличным. Ортус явно не находил это неприличным. Он опустил густые темные ресницы – Харрохак всегда думала, что они пошли бы какому-нибудь милому домашнему животному, например свинье. Он вечно смотрел в пол, и не от скромности: следы гусиных лапок, потоптавшихся у глаз, оставила грусть, тонкие морщины на лбу были следом трагедии. Она с удовольствием отметила, что кто-то – возможно, его мать, мерзопакостная сестра Глаурика – раскрасила ему лицо так же, как красился его отец, покрыв всю челюсть черным в честь Безротого черепа. Не то чтобы он испытывал особую любовь к Безротому черепу, которую предполагала священная краска. Просто любой череп с челюстью в его исполнении стал бы широченным белым черепом с депрессией. Через мгновение он внезапно заявил: – Госпожа, я не могу помочь вам стать ликтором. Она ужасно удивилась тому, что он рискнул высказать собственное мнение. – Очень может быть. – Вы соглашаетесь со мной. Чудесно. Благодарю за милость. Я не могу выступить за вас в формальной дуэли, ни с длинным мечом, ни с коротким, ни с цепью. Я не могу стоять в ряду первых рыцарей и зваться равным им. Фальшь убьет меня. Я не могу начать верить в это. Я не смогу сражаться за вас, госпожа моя Харрохак. – Ортус, – сказала она. – Я тебя всю свою жизнь знаю. Ты правда воображаешь, что я питаю иллюзии, будто тебя может спутать с мечником хотя бы дементная собака, ничего не знающая об оружии? В темноте? – Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей. – Не знаю уж, сколько раз тебе повторить, что мне это прекрасно известно, – ответила Харрохак, выковыривая из-под ногтя крошечный обрывок блестящей нитки. – Учитывая, что этому были посвящены сто процентов наших разговоров за минувшие годы, я могу только предположить, что ты пришел к каким-то новым выводам и заволновался. Ортус наклонился вперед, сцепил длинные нервные пальцы. Руки у него были большие и мягкие, да весь Ортус был большой и мягкий, как пухлая черная подушка. Он протянул руки вперед молящим жестом. Она невольно заинтересовалась: он никогда еще не позволял себе столь многого. – Госпожа, – рискнул Ортус, цепенея от застенчивости. – Я бы никогда не сказал такого, но если долг рыцаря – держать клинок, если долг рыцаря – защищать других этим клинком, если долг рыцаря – умереть от чужого клинка, вы когда-нибудь подумали бы про Ортуса Нигенада? – Что? – Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей. – По-моему, мы об этом уже говорили, – сказала Харрохак, соединяя кончики пальцев и с интересом проверяя, как сильно можно растянуть дистальные фаланги. Одно неверное движение – и нервы треснут. Этому старому упражнению научили ее родители. – Новость о том, что ты не посвятил всю свою жизнь боевым искусствам, с каждым разом удивляет меня все меньше. Но давай, удиви меня, попробуй. Я готова. – Я хотел бы, чтобы наш Дом родил мечника, который более меня был бы достоин этих славных дней, – нараспев заявил Ортус, который вечно копался в альтернативной истории, если его не гнали на службу или не просили сделать что-нибудь, что ему казалось сложным. – Я хотел бы, чтобы наш Дом не оскудел бы до «тех, кто держит в ножнах клинки»… Харрохак поздравила себя с тем, что не указала ему на причины этого оскудения. Их было ровно три: его мать, он сам и «Нониада», его незаконченная эпическая поэма о Матфии Нониусе. У нее было гнусное подозрение, что его последняя фраза, вокруг которой он явно произнес кавычки, была взята из этой самой поэмы, которая уже добралась до восемнадцатого тома и совершенно не собиралась замедляться. Даже наоборот, она разгонялась, как очень скучная лавина. Харроу сочиняла возражение, когда увидела, что в отцовскую библиотеку вошла сестра-прислужница. Харроу не услышала ее стука, но проблема была не в этом. А в том, что пепельно-серая краска на лице сестры изображала милое мертвое лицо Тела. Ладони вмиг стали мокрыми. Вариантов было два: либо сестра была настоящей, а ее лицо – нет, либо сама сестра ненастоящая. Просто оценить всю костную массу в комнате и сделать подсчеты не получалось: кости в мясе дают столько обманчиво мягкой талергии, что только идиот бы стал пробовать. Она перевела взгляд на Ортуса в слабой надежде, что он тоже предаст ее так или иначе. Но он по-прежнему смотрел в пол. – «Те, кто держат в ножнах клинки» хорошо служили нашему Дому, – сказала Харрохак ровным голосом. – Кстати, это хреновая строчка, так, на всякий случай. Никого не удивит, что ты – тормоз. – Это октаметр, традиционная форма. Те, кто держат в ножнах клинки… – Нету тут девяти метров или сколько там… – …Никогда не пуская их в ход. – Следующие двенадцать недель будешь тренироваться с капитаном Агламеной, – сообщила Харрохак, потирая ладони одну об другую, пока пальцы не согрелись наконец. – Ты должен дотянуть до минимума, которого ожидают от Первого рыцаря Девятого дома. К счастью, сейчас от тебя ждут, чтобы в ширину ты был таким же, как в высоту, и мог поднять огромный вес. Но мне от тебя нужно… значительно больше, чем лезвие рапиры, Нигенад. Сестра проскользнула на краю поля зрения Харроу. Ортус поднял голову и не узнал сестру, что все еще усложняло. Он смотрел на Харроу с непонятной жалостью, которая, как она подозревала, относилась к ней самой. С жалостью, которая делала его изгоем в собственном Доме, и сделала бы его еще большим изгоем в Доме, откуда пришла его мать. Она не представляла, почему Ортус стал Ортусом. Эта тайна была слишком скучной. – Что еще? – горько спросил он. Харрохак закрыла глаза, отгораживаясь от печального трясущегося лица Ортуса и тени девочки с лицом Тела. Тень ничего не сказала. Физическое присутствие часто бывало ловушкой. Харроу мысленно отгородилась от новой ржавой рапиры, скрипевшей в ножнах на бедре Ортуса. От успокаивающего запаха пыли, которую нагревал гудящий обогреватель в углу. От запаха свежеразведенных чернил в чернильнице. Дубильная кислота, соли человеческого тела. – Все вовсе не так, – сказала Тело. Это вдруг придало Харроу сил. – Тебе придется скрывать мою слабость, – сказала она. – Понимаешь, я безумна. Акт первый 1 Девять месяцев до убийства императора Где-то в несметном году от Рождества Господа нашего, далекого Царя некромантов, благословенного Воскресителя святых – ты впервые взяла в руки клинок. Это была твоя первая огромная ошибка. Клинок ненавидел тебя. Длинная рукоять жгла голые руки, будто нагревалась до температуры звезд. Космический вакуум не давал никакой танергии и не генерировал талергии, но это не имело значения. Ты в них больше не нуждалась. Ты заморозила свои ладони, обмотала их толстыми полосами хрящей и попробовала снова. Теперь рукоять стала холодной, как смерть, и такой же тяжелой. Ты подняла меч, локти хрустнули, ты схватилась за яблоко, чтобы удержать равновесие. Тебе нужен был новый фокус: узкая костяная лента выскочила из живого запястья, осторожно обогнула сухожилие сгибателя и воткнулась в тыльную сторону ладони. Ты не дрогнула. Ты никогда не делала ничего подобного. Потом ты вырастила длинные костяные пальцы, которые схватились за рукоять, и другие пальцы, которые схватились за нее еще раз, повыше. Ты подняла меч, если можно так выразиться, с помощью стучащей шуршащей корзины из восьми искусственных пальцев. Теперь ты смогла кое-как приподнять меч перед собой под тупым углом. Подождала. Ты ничего не почувствовала: ни понимания, ни навыков, ни знаний. Ты оставалась просто некроманткой, а меч – просто мечом. Он выпал из руки и зазвенел, ударившись об пол, ты согнулась вдвое и заблевала больничный коридор. Рядом работало довольно много людей в форме, но они все привыкли к таким выходкам. Харрохак из Первого дома, девятая святая на службе Императора Неумирающего, могла блевать сколько ее душе угодно. Ты была живой святыней, пусть даже твоим первым вкладом в дело ликторов стал поиск новых способов блева. Они вмешивались, только если ты могла захлебнуться собственной рвотой. Эту помощь ты всегда ощущала позорной. * * * В первый раз, когда человек, которого ты называла богом, дал тебе меч – пребывая в ипостаси Князя Милосердного, несущего только добро, – ты впала в глубокий ступор, из которого так никогда и не вышла. Кажется, меч просто воплотил в себе твое горе, придав ему вид шести футов стали. Ты возненавидела этот трижды проклятый клинок с первого взгляда, что было несправедливо, поскольку он возненавидел тебя в ответ. Ты пыталась обуздать его, но безрезультатно. Каждое прикосновение заканчивалось тем, что содержимое твоего желудка украшало пол. Дни рассыпались, как пепел под вентилятором, разлетались в стороны без всякой надежды собрать их, летели тебе в лицо или ускользали прочь, не давая себя схватить. Иногда ты вставала и подбирала меч, как будто чего-то ожидая. Никогда ничего не происходило. Ты ничего не чувствовала, кроме невыносимой, громадной ненависти меча, которая была реальной даже тогда. Ваши с мечом горечь и ярость сливались, а потом ты оказывалась на полу в луже рвоты, с мозолями на руках. Разные элементы жизни сходились под странными неуклюжими углами. Иногда ты оказывалась покрыта кровью, иногда на тебе была чужая одежда. Иногда что-то щекотало твои уши или лоб и пугало тебя до смерти, пока ты не понимала, что это просто волосы. Вдали от дрербурских ножниц они росли почти непристойно быстро. Ты подрезала их сама, но все-таки противные пряди торчали за ушами – или, может, ты вовсе не стриглась? Иногда ты тянулась рукой к голове и вдруг понимала, что на тебе нет рясы, а лицо не раскрашено под череп. Никто не давал тебе краски, на всем корабле не было ни единого уголька, тем более должным образом благословленного. Осознав это в первый раз, горя от унижения и тоски, ты разорвала на полосы простыню и обмотала себе голову. Но большая часть лба все равно оставалась голой, если не считать волос. К тому же это была простыня! Ты настроилась на поэтический лад и принесла последнюю жертву черной весталки: растворила себе вены и, дрожа не от боли и не от потери крови, вслепую нарисовала на лице обрядовый череп Неизвестной маски. Люди в форме были вечно заняты чем-то помимо тебя. Иногда тебя робко уговаривали сесть и снять импровизированную вуаль, чтобы съесть миску прозрачного супа, но эти воспоминания были смутными и фрагментарными. Ты не думала, что когда-нибудь сможешь есть снова. Иногда люди мельтешили вокруг, а ты лежала навзничь на своей койке и дрожала от ужаса перед скоплениями звезд за окном. Толстый плексигласовый барьер казался слишком легким и хрупким, чтобы защитить тебя. За ним скалился бесконечный черный космос, пугавший тебя до безумия. Временами ты засыпала и как-то просыпалась. Ты давно перестала слушать человеческие голоса, говорившие всякую хрень. Они молились на свой лад: «три тысячи единиц – готово, в списке припасов – это в мусор – зарядов хватает». В прошлой жизни ты бы заинтересовалась. Но сейчас тебя преследовали другие звуки кроме тех, которые улавливало ухо. На борту корабля слышался глухой немузыкальный шум, похожий на шлепанье мокрых барабанов. Ты паниковала, пока не поняла, что это биение семисот восьми сердец, и не успокоилась. Гудение семисот восьми мозгов в спинномозговой жидкости. Не проверяя, ты знала, что триста четыре сердца принадлежат некромантам: миокард некромантов ощущался совсем по-другому, работал хуже, сокращался слабее. Ты чувствовала живых. Поняв, что именно ты слышишь, ты начала замечать все вокруг: пыль, ложащуюся на блестящие черные плитки пола, шум в своей легочной артерии, мягкость костного мозга, впитывающего кислород. И вся эта какофония не могла тебя разбудить. Иногда ты обнаруживала, что стоишь, к горлу что-то подкатывает, а на полу лежит брошенный грязный меч. Ты не могла вспомнить, как вставала. Ты не могла вспомнить, как ты здесь очутилась. Иногда ты забывала, кто ты, а вспоминая это, плакала, как ребенок. Во время этого бессмысленного убийства времени приходила Тело. Она клала прохладные мертвые ладони тебе на лоб и опускала воспаленные веки пальцами, чтобы ты не видела ни меча, ни людей. Это была великая честь. Это была неслыханная милость. Теперь она постоянно приходила к тебе и была невероятно терпелива, и тебе делалось легко, и ты испытывала благодарность. Руки ее посерели в смерти, но оставались мягкими и казались такими знакомыми, будто ты в самом деле чувствовала их, как будто ласка покойницы становилась осязаемой. А когда она поворачивалась к тебе лицом, красота, не нарушенная даже дыханием, поражала тебя, как и всегда. Потом она отводила тебя обратно в постель и укладывала спать. Ради нее ты старалась быть покорной хоть раз в своей непутевой жизни, пусть тебе и казалось, что это необязательно. Когда появлялась Тело, время шло, как ему следовало, а не таяло, как льдинки, снова появляющиеся в самых неожиданных местах. Мозг продолжал ныть, чтобы ты оставалась в сознании. Тот факт, что Тело пришла к тебе сейчас, казался невероятно важным. Если бы только ты могла очнуться и понять почему. Лицо чесалось от засохшей крови, вокруг шептались люди. Тысячи кило костей – старых – продолжайте, они кончатся первым делом. – Нет, сержант, ройте, мы уже выбились из графика. * * * Твой мир стал белым стерильным боксом. Лазаретом на борту «Эребуса». «Эребуса», флагмана Императора Неумирающего, корабля класса «Левиафан». За это знание ты цеплялась, как умирающий от удушья – за последний глоток воздуха. Ты жила в прохладной зале, лишенной цвета, уставленной коробками и голыми койками. У тебя были койка, стул и меч. Однажды меч у тебя попытались забрать – попытались, выдумав какую-то отговорку, – это воспоминание, алое, сырое и неясное, почему-то тревожило тебя. С тех пор никто не прикасался к двуручнику. Он появлялся по всей палате, там, где ты его роняла, и обычно это падение сопровождалось таинственной вонью блевотины. Теперь ты спала рядом с ним, как будто он был огромным стальным младенцем. Честно говоря, ты бы предпочла забросить эту хрень прямо в горящее чрево Доминика, меч был тебе отвратителен, и ты чувствовала, что он мечтает причинить тебе вред. Но он не мог попасть в чужие руки. Это все совершенно не помешало тебе затупить лезвие, исцарапать полировку и вообще облажаться по полной, хотя ты с трудом это осознавала. Ты ничего не знала о мечах, ты ни разу не удосужилась задать ни одного вопроса, ты их даже не различала толком. Бывали узкие клинки, бывали широкие. Маленькие и большие. Этот солдатский двуручник был огромен, странен и очевидно зловреден. И ты за него отвечала, хотя не могла даже прикоснуться к нему без заклинания. Иногда ты опускалась на колени у койки и пыталась молиться. Тело была здесь, и некого стало благодарить, и просьб не осталось. Умиротворение ты находила, лежа в полусне, будто одурманенная, на койке, замедляя биение собственного сердца под ледяными белыми звездами, сходя с ума от ярости, о которой ты уже забыла, которая разъедала тебя изнутри. Люди приходили и уходили, тебе выделили самую широкую койку, на тебя никто не смотрел. В какой-то момент ты решила, что уже мертва. Эта мысль принесла только облегчение. 2