Пятница похорон была последним хорошим днем той весны – за ней последовал месяц сплошной непогоды. Уже к вечеру в природе наступил перелом: ветер сменился с южного на северо-восточный и принес сначала дождь, а затем снег и град. Наутро не верилось, что до этого стояли три недели почти летнего тепла. Первоцвет и крокусы скрылись под сугробами снега, жаворонки умолкли, молодые листья, раскрывшиеся слишком рано, побило холодом. Новый день шествовал мрачный, неуютный и сумрачный… Мой хозяин не выходил из своей комнаты, а я переселилась в опустевшую гостиную, превратив ее в детскую. Здесь я и сидела, держа на коленях тихо плачущую малышку – дитя было крохотным, как кукла. Я укачивала бедняжку, глядя в незанавешенное окно, медленно заносимое снежными хлопьями, как вдруг двери распахнулись и в комнату вбежала какая-то женщина. Она запыхалась от быстрого бега и громко смеялась. Сначала я скорее разозлилась, чем удивилась, решив, что это какая-то нерадивая горничная, и прикрикнула: – Ну-ка потише! Как ты смеешь врываться сюда? Что за неподобающее случаю веселье? Что скажет мистер Линтон, если услышит? – Прости! – ответил знакомый голос. – Но я знаю, что Эдгар уже отошел ко сну. Я должна была войти, иного выхода у меня нет. С этими словами говорившая подошла к огню, тяжело дыша и держась за бок от быстрого бега. – Я бежала всю дорогу от Грозового Перевала до усадьбы, – продолжала она, – а если б могла, то полетела бы! Не сосчитать, сколько раз я падала… Теперь у меня все болит! Не тревожься, я тебе расскажу, что произошло, как только смогу. А пока будь так добра, распорядись заложить экипаж, чтобы мне на нем добраться до Гиммертона. И еще отправь горничную в мою бывшую комнату взять что-нибудь из моей одежды. Как вы уже поняли, нежданной гостьей была миссис Изабелла Хитклиф. И смех, с которым она вбежала в наш дом, был скорее смехом отчаянья, потому что вид ее не внушал веселья: волосы в беспорядке рассыпаны по плечам и мокры от растаявшего на них снега, одета она была в платье, более приличествующее незамужней девушке, чем хозяйке дома, с глубоким вырезом и короткими рукавами, – ни накидки, ни шляпы. Платье было из легкого шелка и намокло так, что облепило тело. На ногах – домашние туфельки, совершенно не соответствующие погоде. Кроме того, под ухом виднелся глубокий порез, который обильно не кровоточил только из-за холода, бледное лицо было сплошь покрыто царапинами и синяками. Изабелла едва держалась на ногах от усталости. Можете вообразить, как усилилась моя тревога после того, как я получше рассмотрела нашу гостью. – Моя дорогая госпожа, – твердо сказала я, – я никуда не пойду и никаких распоряжений отдавать не буду, пока не одену вас во все сухое. А уж о том, чтобы ехать в Гиммертон на ночь глядя, – и думать забудьте! – Нет, я должна выбраться отсюда, если не в экипаже, то пешком пойду, – ответила она. – Но я не против одеться прилично… Ой, посмотри, у меня кровь по шее побежала. Всего-то чуть-чуть отогрелась, а она так сильно течет! Изабелла настояла, чтобы я выполнила все ее указания, прежде чем позволила мне оказать ей хотя бы малейшую помощь. Только когда кучер был наготове, а горничная отправлена наверх с приказом собрать и упаковать необходимый гардероб, она разрешила мне перевязать ей рану и помочь переодеться. – Ну а теперь, Эллен, – начала она, когда я справилась с этим делом, усадила ее в низкое, покойное кресло у очага и поставила перед ней чашечку горячего чая, – садись-ка напротив меня и уложи наконец несчастного младенчика Кэтрин в колыбель, но так, чтобы я его и не видела. Не думай, что я не скорблю о Кэтрин, коль скоро я ворвалась сюда с глупым смехом. Смех мой был сквозь слезы, а уж причин плакать у меня поболе, чем у других. Ты ведь помнишь, что мы с ней расстались, поссорившись и не помирившись, и я никогда себе этого не прощу. А что до него, моего мужа, то нет во мне ни капли сочувствия к этой грубой скотине! Дай сюда кочергу! Вот последнее, что осталось на мне из его вещей! – Она стащила золотое кольцо со среднего пальца и швырнула его на пол. – Я его расплющу и размозжу! – вскричала она, в детской ярости колотя по нему кочергой. – А что останется – брошу в огонь! – В подтверждение ее слов изуродованное кольцо полетело на угли. – Вот так! Пусть мерзавец покупает мне новое, если попробует вернуть меня. Он способен явиться сюда за мной, чтобы позлить Эдгара. Нельзя мне у вас оставаться – а вдруг ему взбредет в голову явиться сюда с этой целью? И еще одно – я ведь по-прежнему у Эдгара в немилости, разве не так? Негоже мне умолять брата о помощи, негоже мне навлекать на него новые беды! Только необходимость заставила меня искать приюта под вашим кровом. Но если бы я не знала наверняка, что не столкнусь с Эдгаром по приходе к вам, я бы сразу пошла на кухню, умылась, велела бы собрать необходимые вещи и тут же покинула бы этот дом, чтобы бежать без оглядки туда, где меня не сможет найти этот проклятый гоблин в человечьем обличье! Ах, Нелли, он был в бешенстве! Если бы мне не удалось сбежать, он бы расправился со мною… Как жаль, что Эрншо не может тягаться с ним, силы не те: я бы не убежала, пока не увидела, как Хиндли расправляется с этим исчадием ада, моим мужем, но владельцу Грозового Перевала до Хитклифа далеко! – Минуточку, мисс, не говорите так быстро! – прервала я ее. – А не то вы сдвинете повязку, которую я наложила на вашу рану, и она опять начнет кровоточить. Выпейте чаю, передохните, отдышитесь, только, умоляю вас, не нужно больше смеяться, ибо смех неуместен под этим кровом и в вашем состоянии! – Ты права, и не мне это отрицать, – ответила она. – Послушай, этот младенец плачет, не умолкая… Унеси его куда-нибудь хотя бы на час – дольше я не задержусь. Я позвонила и передала малышку на руки служанке. Потом настал мой черед задавать вопросы Изабелле: что заставило ее сбежать с Грозового Перевала, чем объясняется ее непотребный вид, куда она направит свои стопы, коль скоро она не хочет оставаться в «Скворцах»? – Ты не представляешь, как бы мне хотелось остаться здесь, – отвечала она, – чтобы поддержать Эдгара и помочь в уходе за ребенком, и еще потому, что здесь – мой настоящий дом. Но говорю тебе – он не оставит меня в покое! Неужели он позволит мне поправить расстроенное здоровье и нервы? Неужели он даст нам возможность существовать в тишине и мире и не откажется от мысли отравить наш покой? Теперь я твердо знаю, что он ненавидит и презирает меня, что его безумно раздражает одно только мое присутствие, что на звук моего голоса он отвечает скрежетом зубовным. Я заметила, что стоит мне попасться ему на глаза, и на лице его помимо его желания появляется гримаса ненависти! Я ему противна, во-первых, потому, что имею гораздо больше причин питать к нему то же чувство, а во-вторых, в силу его давнего ко мне отвращения. Это отвращение столь сильно, что я теперь уверена: не будет он искать меня по всей Англии, если мне удастся благополучно сбежать от него. Значит, я должна исчезнуть из этих мест без следа. Слава Богу, я полностью излечилась от прежнего желания заставить его убить меня. Пусть лучше он покончит жизнь самоубийством! Он сделал все возможное, чтобы растоптать мою любовь, так что теперь я спокойна! Но знаешь, Нелли, я до сих пор помню, как же сильно я любила его, и даже теперь иногда как в тумане представляю себе, что смогла бы вновь его полюбить, если… Но нет, прочь эти глупые мысли! Даже если бы он вдруг прилетел ко мне на крыльях любви, его дьявольская натура дала бы себя знать так или иначе, рано или поздно. У покойной Кэтрин был воистину извращенный вкус, коль скоро она – та, что знала его лучше всех, – так с ним носилась. Чудовище! Пусть сгинет он с лица земли, пусть сотрется навеки из моей памяти! – Тише! Тише! Нельзя так о человеке говорить! – возмутилась я. – Будьте более снисходительны, есть люди и похуже его! – Он не человек! – возразила она. – Нет у него прав на мое снисхождение! Я отдала ему мое сердце, поднесла на блюде, как яблоко, а он надкусил его, разломил надвое и швырнул мне обратно. Люди-то чувствуют сердцем, Эллен, а он мое совсем извел, поэтому и сочувствовать мне нечем. Да хоть бы он умолял меня о прощении, хоть бы он умывался кровавыми слезами по Кэтрин, я никогда, слышишь, никогда больше… – голос Изабеллы прервался, она разразилась рыданиями, но тут же смахнула слезы с глаз и продолжала: – Ты спрашиваешь, что же побудило меня наконец решиться на побег? Ничего другого не оставалось, – ведь мне удалось повернуть дело так, что в кои-то веки ярость моего мужа взяла верх над злобной расчетливостью. Игра на нервах – это все равно что пытка раскаленными клещами, но она требует большего хладнокровья, чем прямое насилие. Я его довела до того, что он забыл свою дьявольскую осмотрительность и дал волю рукам, да так, что чуть не убил меня. Я испытала удовольствие от того, что мне удалось вывести его из себя до этой опасной степени. Но это же чувство разбудило во мне инстинкт самосохранения, жажду жизни, и я вырвалась на свободу. Если я когда-нибудь снова окажусь в его власти, пусть только попробует осуществить свою страшную месть… Вчера, как ты знаешь, мистер Эрншо должен был пойти на похороны. Ради такого случая он решил удержать себя в рамках приличия и даже не напился по своему обычаю, а обычай у него таков: завалиться спать мертвецки пьяным в шесть утра и проснуться в полдень непротрезвевшим. Посему встал с постели он в таком настроении, что хоть в петлю лезь, а ноги его не слушались до такой степени, что ему и похоронную службу в церкви было не выстоять. Тогда он уселся у камина и принялся глушить джин и бренди стаканами. Хитклиф – меня трясет с головы до ног, когда я поминаю это имя, – почти не появлялся на Грозовом Перевале с прошлого воскресенья до нынешнего дня. Питали ли его ангелы небесные или его адские сородичи, мне неведомо, но он не садился с нами за стол почти неделю. Он каждый раз заявлялся домой на рассвете, сразу проходил наверх и запирался в своей комнате – излишняя предосторожность, ибо никто из нас не мечтал разделить с ним компанию. Там он истово молился, только не Создателю, а бесчувственной горсти праха, а коли упоминал имя Божье, то только вместе с именем Князя Тьмы – своего прародителя. Эта дикая молитва прекращалась лишь тогда, когда он терял голос, и нечестивые слова застревали у него в горле, – тогда он вновь отправлялся в усадьбу. Почему Эдгар не вызвал констебля, чтобы мерзавца взяли под стражу? Для меня, хоть я и скорбела по Кэтрин, его отлучки после недель постоянных унижений и притеснений были подобны празднику. Теперь у меня хватает присутствия духа, чтобы слушать вечные поучения Джозефа без слез и не красться по дому испуганной поступью вора, как раньше. Не скажу, чтобы Джозеф вещал что-то настолько обидное, чтобы я не могла удержаться от слез, но его с Гэртоном общество мне противно. Всю прошлую неделю я предпочитала сидеть с Хиндли и слушать его ужасный, бессвязный бред, чем находиться в компании «нашего мальца» и этого мерзкого старика, который в мальчишке души не чает! Когда являлся Хитклиф, мне часто приходилось скрываться в кухне и волей-неволей оставаться с этой странной парочкой либо сидеть голодной в сырых нежилых комнатах. Если же Хитклиф отсутствовал, как всю эту неделю, я ставила себе столик и стул у камина в уголке залы, не обращая внимания на мистера Эрншо, а он, в свою очередь, ничего не имел против. Сейчас он стал гораздо спокойнее, чем раньше, если только ему не противоречить, а еще он скорее угрюм и подавлен, чем буен. Джозеф уверяет нас, что хозяин переродился, что Господь тронул его сердце и спас его, «очистив божественным пламенем». Я не вижу прямых доказательств такой чудесной перемены, но это не мое дело. Вчера вечером я устроилась в своем уголке, читая старые книги полночь-заполночь. Честно скажу, жутковато было идти наверх, когда снаружи бушевала метель, а мысли мои постоянно возвращались к свежей могиле на кладбище! Я боялась поднять глаза от страницы, потому что перед моим мысленным взором тут же вставала эта мрачная картина. Хиндли сидел напротив меня, подперев голову рукой и предаваясь мыслям, которые, возможно, мало чем отличались от моих. Весь вечер он крепко пил, а затем вдруг отставил бутылку в сторону и просидел, не шевелясь и не говоря ни слова последние два-три часа. В доме было тихо как в могиле, и только ветер завывал за окном, временами заставляя стекла дрожать, тихо потрескивали угли в очаге, и щелкали мои щипцы, когда я снимала нагар со свечей. Гэртон и Джозеф, скорее всего, уже спали в своих комнатах. Так печально было на Грозовом Перевале, что я время от времени горестно вздыхала, читая, потому что мне казалось, что все счастье улетучилось из этого мира и никогда не вернется. В какой-то момент скорбное молчание было нарушено звуком открываемой дверной щеколды на кухне. Хитклиф прервал свое бдение раньше обычного – наверное, его вынудила к этому внезапно налетевшая снежная буря. Дверь, кроме щеколды, была на засове, и мы услышали, как он обходит дом кругом, чтобы войти внутрь через парадный вход. Я поднялась с кресла, и с губ моих против воли сорвалось восклицание, заставившее Хиндли, который в этот момент тоже смотрел на дверь, повернуться и внимательно взглянуть на меня. – Я продержу его на улице минут пять, если не возражаете! – воскликнул он. – Возражаю? Да я буду счастлива, если вы его там на всю ночь оставите, – ответила я. – Прошу вас, вставьте ключ в замок и задвиньте все засовы. Эрншо так и сделал прежде, чем Хитклиф добрался до парадного входа. После этого он придвинул свое кресло к моему столику, сел напротив и, наклонившись вперед, прямо взглянул мне в лицо, ища в моих глазах сочувствия той обжигающей ненависти, которой горел его взор. Поскольку он выглядел как убийца и вел себя как законченный злодей, прямой поддержки от меня он не увидел, однако обнаружил на моем лице достаточно, чтобы сказать: – У вас и у меня накопился к тому, кто сейчас бродит снаружи, солидный счет. Так давайте не будем трусами и объединим усилия, чтобы заставить его уплатить по нему сполна. Или вы так же слабы и малодушны, как и ваш брат? Готовы и дальше сносить его издевательства до самого последнего предела, даже не пытаясь отомстить? – Я устала терпеть, – ответила я, – и была бы рада расплатиться с ним той же монетой, но так, чтобы не пострадать самой. Помните, что предательство и насилие – обоюдоострое оружие, они ранят тех, кто их использует, сильнее, чем их врагов. – Предательство и насилие – справедливое воздаяние за предательство и насилие, – вскричал Хиндли. – Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать: просто сидите тихо и молчите! Скажите, способны ли вы на это? Уверен, вы с таким же наслаждением, как и я, будете наблюдать за гибелью этого порождения ада. Если мы сейчас не одолеем его, он вас рано или поздно убьет, а меня разорит окончательно. Будь проклят этот чертов негодяй! Он стучится в дверь так, как будто он тут уже хозяин! Обещайте, что будете держать язык за зубами и прежде, чем пробьют часы – а на них без трех минут час – вы станете свободной женщиной. Он вытащил из-за пазухи тот самый пистолет, который я тебе уже описывала, и вознамерился потушить свечу. Но я выхватила свечу у него и схватила его за руку. – Я не буду молчать! – заявила я. – Вы не должны его трогать – вполне достаточно не отворять ему дверь. – Нет! Я принял решение и, видит Бог, я его исполню! – вскричал Хиндли с безрассудством отчаяния. – Я сделаю вам добро даже против вашей воли, я восстановлю справедливость ради Гэртона! Можете донести на меня: теперь, когда Кэтрин умерла, мне все равно. Никто обо мне не пожалеет, захоти я покончить счеты с жизнью прямо сейчас, никому не будет за меня стыдно. Пора положить этому конец! Сдерживать Хиндли было все равно, что бороться с медведем или переубедить безумца. У меня оставалась одна-единственная возможность: подбежать к окну и предупредить намеченную жертву о том, что его ожидает. – Вы бы лучше сегодня поискали себе ночлег в другом месте! – воскликнула я, сознаюсь, весьма злорадным тоном. – Мистер Эрншо готов застрелить вас на месте, если вы попробуете взломать дверь. – А ну-ка отворяй дверь, ты… – И тут мой муж отпустил в мой адрес столь затейливое ругательство, что я не рискну его сейчас повторить. – Я не хочу мешаться в это дело, – прокричала я в ответ. – Если желаете, заходите в дом и получите пулю. Я вас предупредила и свой долг исполнила. С этими словами я затворила окно и вернулась на свое место у очага, не располагая таким запасом лицемерия, чтобы изображать беспокойство за его жизнь. Мое заступничество навлекло на меня страшный гнев Эрншо, который закричал, что я все еще люблю мерзавца, а затем он принялся ругать меня последними словами за проявленные мною трусость и малодушие. А я в самой темной глубине своей души (и совесть моя молчала!) подумала, каким благодеянием для них обоих будет, если они поубивают друг друга, отправят друг друга прямиком в ад! Пока я предавалась этим страшным мыслям, Хитклиф разбил за моей спиной оконное стекло, которое со звоном посыпалось на пол. В оконном проеме показался темный лик моего супруга. Однако окно было забрано слишком частой решеткой, чтобы вслед за головой прошли и его плечи, и я заулыбалась, понадеявшись на свою мнимую безопасность. Волосы и одежда моего мучителя были белы от снега, а его острые зубы хищника, обнажившиеся в злобном оскале, сверкали в темноте. – Изабелла, впусти меня, а не то пожалеешь, – возопил он, «словно Иерихонская труба»[23], как сказал бы Джозеф. – Я не хочу соучаствовать в убийстве, – ответила я. – Мистер Хиндли защищает дом с ножом и заряженным пистолетом. – Открой мне дверь кухни, – велел он. – Хиндли окажется там до меня, – ответила я. – И потом, неужели ваша любовь к покойной столь мала, что не может пережить снежного заряда, небольшой метели? Пока луна светила теплыми по-летнему ночами, вы нам спать не мешали, но стоило вернуться зимним холодным ветрам, как вы уже спешите на Перевал как в убежище. На вашем месте, Хитклиф, я бы простерлась на ее могиле и осталась бы там навек, издохла бы, как верная собака. Ведь мир вам более не мил с уходом Кэтрин, не так ли? Вы внушили мне и всем нам, что Кэтрин – средоточие вашей жизни, вся ее радость. Не могу поверить, что вы способны пережить утрату. – Так он тут, на улице под окном? – закричал Хиндли, бросаясь к разбитому окну. – Только бы мне суметь высунуть руку наружу, и я смогу поразить негодяя! Боюсь, Эллен, что ты посчитаешь меня коварной и злой, но ты всего не знаешь, поэтому не тебе судить. Я бы ни за что не стала подстрекать к убийству или способствовать попытке отнять даже его презренную жизнь. Но не буду скрывать, я желала его смерти! Посему я была страшно разочарована, а затем и окаменела от ужаса, страшась последствий моих злых слов, когда Хитклиф бросился прямо на Эрншо и выбил оружие у того из рук. Пистолет выстрелил сам собой, а нож, выскочив на выкидной пружине, поразил запястье его владельца. Хитклиф буквально вырвал оружие из раны, раздирая плоть своего противника, и, не отерши лезвие, бросил его себе в карман. Потом он схватил камень, выбил стойку переплета между двумя створками окна и прыгнул в залу. Хиндли лишился чувств от нестерпимой боли и потери крови, фонтаном рванувшейся из артерии или крупной вены. Безжалостный злодей пинал и топтал поверженного врага, несколько раз ударив его головой о плиты пола. Другой рукой он удерживал меня, чтобы я не смогла убежать и призвать на помощь Джозефа. Этот изверг продемонстрировал поистине сверхчеловеческую волю и самоограничение, не прикончив своего противника. В какой-то момент он прекратил избиение, перевел дух и взгромоздил бесчувственное с виду тело на скамью. Потом он оторвал рукав камзола Эрншо и грубо перевязал им рану, плюясь и ругаясь так же рьяно, как до этого пинал владельца Грозового Перевала. Как только мой муж отпустил меня, я бросилась на поиски старого слуги, который, уяснив суть дела из моего сбивчивого рассказа, поспешил вниз, задыхаясь и перескакивая через две ступеньки. – Ой, чего ж нам делать теперича? Чего ж делать-то? – заголосил он. – А нечего тут делать, коли твой хозяин рехнулся! – проревел Хитклиф. – И если он не помрет через месяц, то я его в сумасшедший дом упеку! И какого черта ты вздумал от меня запирать двери, пес шелудивый? Ну-ка, отвечай, хватит мямлить! Подойди сюда, я не собираюсь нянчиться с этим безумцем. Смой его кровь, да поосторожней со свечкой, ведь добрая половина того, что течет в его жилах – бренди! – Ой, да вы, никак, вздумали извести господина нашего! – воскликнул Джозеф, воздевая очи горе́ и всплескивая в ужасе руками. – Не приведи Господи мне вновь увидеть такое! Боже, упаси… Хитклиф не дал ему закончить и толкнул его так сильно, что старик упал на колени в самую лужу крови. Затем в Джозефа полетело полотенце. Но старик вместо того, чтобы начать уборку, сложил ладони в молитвенном жесте и вознес хвалу Господу такими странными и нелепыми словами, что я не смогла удержаться от смеха. К этому времени я достигла того состояния духа, когда, казалось, ничто уже меня не пугало. Я вела себя с тем же отчаянным безрассудством, которое выказывают некоторые отъявленные негодяи у подножия виселицы. – Вот оно что! О вас-то я и забыл! – воскликнул наш тиран. – Вытирать кровь – работа как раз для вас, мадам. Ведь ты, змея, замышляла против меня! – сорвался он на крик. – На колени! Убери тут все, чтобы блестело! Этим утром, когда я спустилась вниз примерно за час до полудня, мистер Эрншо, мертвенно бледный, сидел у камина. Его злой гений, почти такой же изможденный и похожий на привидение, стоял, прислонившись к горячему стояку. Никто из мужчин не был расположен обедать, поэтому я, дождавшись, когда все блюда на столе остыли, приступила к трапезе в одиночестве. Признаюсь, ела я с аппетитом. Кроме того, я с чувством превосходства и удовлетворения, которые дает чистая совесть, поглядывала на молчаливых свидетелей моего чревоугодия. Когда я закончила обедать, то позволила себе непривычную вольность – примостилась у огня, обойдя кресло мистера Эрншо и опустившись на колени подле него. Хитклиф даже не глядел в мою сторону, а я всматривалась снизу вверх в черты его лица так бестрепетно, как будто бы он обратился в камень. На лоб его, казавшийся мне когда-то воплощением мужественности, а сейчас видевшийся челом дьявола, опустилось густое облако скорби. Его глаза василиска почти совсем потухли от бессонницы и, возможно, от слез, ресницы слиплись от влаги. Губы больше не кривились в злобной ухмылке, а были плотно запечатаны печатью невыразимой скорби. Если б то был другой человек, я бы склонила голову в присутствии такого горя. Но коль скоро речь шла о нем, я почувствовала себя отмщенной. Хоть и нет чести в оскорблении поверженного врага, я не могла не воспользоваться возможностью побольнее уязвить его: только такая минута слабости позволила мне почувствовать вкус расплаты злом за зло. – Фи, мисс, не по-христиански это! – перебила ее я. – Можно подумать, вы в жизни своей не открывали Библию. Если Господь поражает врагов ваших, этого вам должно быть достаточно. Негоже умножать те муки, что насылает Он по воле своей. – Вообще-то я согласна со Священным Писанием, Эллен, – продолжала она, – но ни одна мука, насылаемая на Хитклифа, не будет для меня достаточной, если я не приложу к ней руку. По мне, пусть он страдает меньше, но чтобы я была причиной этих страданий и чтобы он знал об этом. Видит Бог, у меня с ним свои счеты! Только при одном условии смогу я простить его: если возьму око за око и зуб за зуб, если на каждое мое мучение ответом будет его мучение, если он окажется унижен не менее моего. Раз он первым причинил страдания, пусть первым и молит о пощаде, и тогда… тогда, Эллен, может быть, я и проявлю великодушие. Но вряд ли я когда-нибудь буду отомщена до конца, – потому и простить его мне никак невозможно. Хиндли попросил воды, я принесла ему стакан и спросила, как он себя чувствует. – Не так плохо, как хотелось бы… – ответил он. – Хотя у меня не только рука болит, но и все тело, как будто бы я вчера дрался с тысячью чертей! – Неудивительно, – не смогла удержаться я от замечания. – Кэтрин в свое время хвасталась, что она – ваш оплот и защита от телесного вреда, то есть некоторые особы не смеют нападать на вас из страха оскорбить ее. Хорошо, что в действительности мертвые не встают из могил, а не то прошлой ночью она стала бы свидетельницей воистину отвратительного зрелища! Есть ли у вас синяки и раны на груди и плечах? – Не знаю, – ответил он. – Что вы этим хотите сказать? Он что, посмел бить меня, когда я упал? – Он пинал вас, топтал и колотил, когда вы лежали на полу, – прошептала я. – У него изо рта бежала бешеная слюна, так ему хотелось впиться в вас зубами, подобно дикому зверю. Ведь он только наполовину человек, а может быть, в нем от человека и того меньше, зато все остальное – от дьявола. Мистер Эрншо, как и я, принялся вглядываться в лицо нашего общего врага, который, полностью погруженный в свою скорбь, казалось, не осознавал, что творится вокруг него. Чем дольше Хитклиф так стоял, тем больше на его лице отражалась чернота его дум и помыслов. – О, если бы Господь дал мне силы задушить мерзавца в предсмертной судороге, я бы взял этот грех на душу и с радостью отправился бы в ад, – простонал Хиндли, томясь своим бессилием: до этого он попытался встать из кресел, но в отчаянии рухнул обратно, чувствуя свою неспособность к схватке. – Не стоит и пытаться, мистер Хиндли, – громко и отчетливо проговорила я. – Достаточно и того, что он убил урожденную Эрншо! Все в усадьбе знают, что ваша сестра была бы жива, когда б не мистер Хитклиф. Пожалуй, ненависть его приносит меньше бед, чем его любовь. Стоит лишь вспомнить, как мы были счастливы… как была счастлива Кэтрин до его возвращения, – и я готова проклясть тот день и час, когда он объявился вновь! По-видимому, Хитклифа больше поразила печальная истина моих слов, чем то, с каким тяжелым сердцем я их сказала. Он словно стряхнул с себя оцепенение, скрываемые от нас слезы закапали из его глаз в пепел камина, а дыхание вырывалось из его груди сдавленными всхлипами. Я бестрепетно посмотрела ему прямо в лицо и презрительно рассмеялась. Его глаза – эти окна его сумрачной души – на мгновение зажглись привычным адским огнем, но сатанинское пламя было почти потушено ливнем слез, и я не побоялась оскорбительно расхохотаться еще раз. – Встань и уйди с глаз моих, – скорее угадала, чем услышала я слова, произнесенные им сквозь спазмы и немоту горя. – Простите, но я тоже любила Кэтрин, – ответила я. – А нынче ее брат нуждается в уходе и заботе, которые я ради нее ему обеспечу. Теперь, когда она мертва, я вижу в Хиндли ее черты. У Хиндли глаза Кэтрин, хоть вы их и подбили, и еще… – Встань, презренная дура, и исчезни, пока я тебя в порошок не стер! – закричал он и сделал движение в мою сторону, заставившее меня вскочить на ноги. – Впрочем, – продолжала я, готовая в любой момент выбежать из комнаты, – если бы бедняжка Кэтрин поддалась на ваши уговоры и приняла бы нелепое, ничтожное и унизительное имя миссис Хитклиф, ее лицо очень скоро являло бы собой ту же картину! Только вот она не стала бы безропотно терпеть ваши зверства и в полный голос заявила бы о презрении и ненависти к вам. Между Хитклифом и мною находилась скамья и тело мистера Эрншо, потому он, не пытаясь добраться до меня и расправиться со мной голыми руками, схватил столовый нож и запустил им мне в голову. Нож ударил меня за ухом и застрял в прическе. Я прервала фразу на полуслове, вытащила нож и метнулась к двери, успев напоследок направить в него еще одну словесную стрелу, которая, я надеюсь, ранила его больнее, чем меня – лезвие пущенного им ножа. Последнее, что я видела, выскакивая из комнаты, был бросок Хитклифа в мою сторону, его схватка с Эрншо, попытавшимся остановить его, и тяжелое падение сцепившихся тел на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я крикнула, чтобы Джозеф поспешил на помощь своему хозяину. Потом я сбила с ног Гэртона, развлекавшегося подвешиванием щенков на спинку стула, стоявшего в дверном проеме, и наконец вырвалась из этого проклятого дома, как душа из чистилища. Не чуя под собой ног, я понеслась вниз по крутому спуску к дороге, а затем, выбравшись на нее, решила пренебречь ее извивами и поворотами и пустилась напрямую через пустоши к огням усадьбы «Скворцы», как на маяк. Я срывалась с обрывистых склонов, проваливалась в болото, но не останавливалась ни на минуту, потому что сказала себе: «Лучше я буду вечно гореть в аду, чем останусь под кровом Грозового Перевала еще на одну ночь!» Изабелла замолчала и наконец-то смогла выпить чаю. Потом она встала из-за стола, велела мне надеть на нее шляпу и теплую шаль, которые я принесла ей, и твердо вознамерилась ехать, не обращая ни малейшего внимания на мои уговоры посидеть у нас еще часок. Перед отъездом Изабелла влезла на стул, перецеловала портреты Эдгара и Кэтрин, потом и меня поцеловала на прощание, и села в карету, сопровождаемая собачкой Фанни, которая оглушительно визжала от радости, воссоединившись со своей хозяйкой. Карета унесла ее от нас, и, как оказалось, навсегда. Больше в наши края миссис Хитклиф не возвращалась, но когда страсти улеглись, между ней и ее братом установилась регулярная переписка. Сдается мне, что она поселилась на юге, недалеко от Лондона. Там через несколько месяцев после ее бегства у нее родился сын. Его окрестили Линтоном, и его мать с первых же дней его жизни писала, что он много болеет и растет капризным и слабым ребенком. Как-то раз мистер Хитклиф подстерег меня в деревне и спросил, где живет его жена. Я отказалась отвечать. Он заявил, что это не важно, пусть только поостережется приезжать к брату, и что нечего ей делать в наших краях, если она и дальше хочет получать содержание от своего мужа. Хотя я ему ничего не рассказала, он узнал от других слуг, где теперь ее дом, а также ему донесли о рождении сына. Однако он не стал ее преследовать, за что Изабелла должна была благодарить то стойкое отвращение, которое он к ней испытывал. Когда мы с ним сталкивались, он часто справлялся о ребенке. Когда он услышал, как назвали мальчика, то усмехнулся и спросил: – Они хотят, чтобы я его тоже возненавидел? – Я думаю, они считают, что вам о нем знать не надобно, – ответила я.