Джоуд слушал проповедника с усмешкой, но взгляд у Джоуда был острый, внимательный. — Дотошный ты человек, — сказал он. — Додумался. Кэйси заговорил снова, и в голосе его звучала боль и растерянность: — Я себя спрашиваю: «А что такое благодать, ликование духом?» И отвечаю: «Это любовь. Я людей так люблю, что бывает сердце кровью исходит». И опять спрашиваю: «А Иисуса ты разве не любишь?» Думаю, думаю… «Нет, я такого не знаю. Историй всяких про него слышал много, а люблю только людей. Сердце исходит кровью от такой любви; хочется мне, чтобы они были счастливые, потому и учу их: может, думаю, у них от этого жизнь станет лучше». А потом… Наговорил я тебе чертову пропасть. Ты, может, удивляешься: проповедник, а сквернословит. Никакого тут сквернословия нет. Так все говорят, и ничего плохого я в этих словах теперь не вижу. Ну да ладно. Мне только еще одну вещь хочется тебе сказать, а то, что я скажу, проповеднику говорить грешно, — значит, я не могу больше проповедовать. — О чем ты? — спросил Джоуд. Кэйси несмело взглянул на него. — Если тебе что не так покажется, ты уж не обижайся, ладно? — Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, — сказал Джоуд. — Ну, что ты там надумал? — Думал я про духа святого и про Иисуса: «Зачем нам нужно сваливать все на бога и на Иисуса? Может, это мы людей любим? Может, дух святой — это человеческая душа и есть? Может, все люди вкупе и составляют одну великую душу, и частицу ее найдешь в каждом человеке?» Долго я сидел, думал и вдруг сразу все понял. Всем сердцем понял, и так это во мне и осталось. Джоуд потупился, точно ему было не под силу вынести обнаженную правду в глазах проповедника. — Да, с такими мыслями ни в какой церкви не удержишься, — сказал он. — За такие мысли тебя выгонят из наших мест. Людям что надо? Попрыгать да повыть. Это для них самое большое удовольствие. Наша бабка начнет выкрикивать на разные голоса, так никакого сладу с ней нет. Здоровенного причетника кулаком с ног сшибала. Кэйси в раздумье смотрел на него. — Хочется мне тебя спросить кое о чем, — сказал он. — Покоя мне это не дает. — Давай спрашивай. Я люблю изредка поговорить. — Так вот… — медленно начал проповедник. — Я тебя крестил. На меня в тот день благодать сошла. Вещал во славу господа. Ты, верно, ничего не помнишь, тебе не до того было — девчонку за косы дергал. — Нет, помню, — ответил Джоуд. — Это была Сузи Литл. Через год она мне палец вывихнула. — Так вот… Пошло оно тебе на пользу, это крещение? Лучше ты стал — или нет? Джоуд подумал и сказал: — Н-нет, я даже ничего не почувствовал. — Ну, а может, тебе это вред принесло? Подумай хорошенько. Джоуд взял бутылку и отпил из нее. — Ничего я не почувствовал — ни пользы, ни вреда. Мне тогда весело было, только и всего. — Он протянул бутылку проповеднику. Кэйси вздохнул, поднес ее ко рту, потом посмотрел на оставшееся на самом дне виски и сделал еще один маленький глоток. — Это хорошо, — сказал он. — А то мне все думалось: а вдруг я причинил кому-нибудь вред. Джоуд взглянул на свой пиджак и увидел, что черепаха выбралась на волю и уже ковыляет в том направлении, в каком ковыляла раньше, когда он подобрал ее. Минуту Джоуд следил за ней, потом медленно встал, поднял ее с земли и снова закутал в пиджак. — Никаких подарков ребятам не припас, — сказал он. — Хоть вот эту старую черепаху принесу. — А смешно, — сказал проповедник, — ведь когда ты подошел, я как раз вспоминал старого Тома Джоуда. Думал, уж не зайти ли к нему? Старый Том был богохульник. Как он там поживает? — Не знаю. Я уж четыре года дома не был. — А разве он не писал тебе? Джоуд смутился. — Отец у нас писать не мастер, да и не любит он этим делом заниматься. Фамилию свою подмахнуть может и карандаш помусолит, все честь честью. А писем не пишет. Он всегда говорил: «Если мне что надо сказать, так я на словах скажу, а нет — значит, нечего и за карандаш браться». — Бродил все это время? — спросил Кэйси. Джоуд бросил на него недоверчивый взгляд. — А ты разве ничего не знаешь? Обо мне писали во всех газетах. — Ничего не знаю. А что? — Проповедник закинул ногу за ногу и, упершись спиной в ствол ивы, сел ниже. Время уже перешло за полдень, и солнце наливалось золотом. Джоуд сказал добродушно: — Говорить, так сразу, чтобы покончить с этим. Но будь ты настоящим проповедником, я бы остерегся рассказывать, чтобы тебе не вздумалось молиться надо мной. — Он допил остатки виски и швырнул плоскую темную бутылку в сторону; она легко скользнула по пыли. — Я четыре года просидел в Мак-Алестере. Кэйси круто повернулся к нему и так насупил брови, что его высокий лоб стал еще выше. — Тебе неохота об этом говорить? Я не буду расспрашивать, что ты такое сделал. — Понадобится, опять то же самое сделаю, — сказал Джоуд. — Убил одного молодчика в драке. Дело было на танцах, а мы подвыпили. Он пырнул меня ножом, а я схватил лопату и убил его. Размозжил ему голову. Брови Кэйси заняли свое обычное положение. — Значит, тебе стыдиться нечего? — Нечего, — сказал Джоуд. — Я получил только семь лет, потому что он первый пырнул меня ножом. Через четыре года освободили — условно. — Значит, родные тебе ничего не писали все четыре года? — Ну как, писали! В позапрошлом году мать прислала открытку, а этим рождеством — бабка. И хохот же стоял у нас в камере! Открытка с картинкой. На картинке елка вся в блестках, будто на ней снег. Да еще стихи: Вот пришло к нам рождество, И у деток торжество. Глянь под елку — дед-мороз Нам подарки всем принес. Бабка, верно, и не видала, что там написано. Купила у разносчика да постаралась выбрать какую понаряднее. Ребята в камере чуть не умерли со смеху. С тех пор так и прозвали меня «деточкой». А бабка прислала не для смеха. Видит — нарядная, ну и ладно, зачем же еще читать. В тот год, когда меня посадили, она потеряла очки. Может, и по сию пору их не нашла. — А как там с вами обращались, в Мак-Алестере? — спросил Кэйси. — Да ничего. Кормят по часам, одевают чисто, и помыться есть где. Грех жаловаться. Только без женщин трудно. — Он вдруг рассмеялся. — Одного молодца тоже так освободили, условно. Не прошло и месяца, как он проштрафился и опять попал к нам. Кто-то его спросил, зачем он нарушил обязательство. А он говорит: «Да кой черт! У моего старика дома никаких удобств. Ни электричества, ни душа. Почитать тоже нечего. Еда невкусная. Вернулся, говорит, потому, что здесь как-никак и удобства и кормят по часам. На воле, говорит, неуютно, приходится думать, что с собой дальше делать. Ну, увел машину и опять сел в тюрьму». — Джоуд достал из кармана табак, отделил один листок, дунув на книжечку папиросной бумаги, и свернул папиросу. — Да и правильно, — сказал он. — Я вчера как подумал, где ночь буду спать, так меня даже страх взял. Вспомнил свою койку да одного слабоумного у нас в камере — что-то он сейчас поделывает… Я там играл в оркестре. Хороший был оркестр. Многие говорили, что нам надо выступать по радио. А сегодня утром проснулся и не знаю, вставать или еще рано? Лежу и дожидаюсь, когда дадут побудку. Кэйси хмыкнул. — К лесопилке и то привыкают. Не слышишь, как пилы визжат, и все будто недостает чего-то. На пыльно-желтом свету земля отливала золотом. Кукуруза тоже казалась совсем золотой. Стайка ласточек пронеслась в небе, должно быть, к какому-нибудь ручейку поблизости. Черепаха предприняла еще одну попытку совершить побег. Джоуд перегнул посередине козырек кепки. Продольное ребро на козырьке напоминало теперь вороний клюв. — Ну, надо двигаться, — сказал он. — По жаре идти не очень приятно, да сейчас не так уж печет. Кэйси выпрямился. — Я у старого Тома целый век не был, — сказал он. — Давно хочу с ним повидаться. Я ведь сколько времени к вам ходил со словом божьим. Денег никогда не брал, только кормили меня. — Пошли, — сказал Джоуд. — Отец будет рад. Он всегда говорил: куда такому ернику проповедовать! — Джоуд поднял с земли пиджак и подоткнул его со всех сторон вокруг башмаков и черепахи. Кэйси пододвинул к себе парусиновые туфли и сунул в них босые ноги. — Я не такой смелый, как ты, — сказал он. — В пыли не разберешь, того и гляди, напорешься на колючую проволоку или на стекло. Ногу порезать — хуже ничего быть не может. Они помедлили, прежде чем переступить линию тени, и потом подались вперед, под желтые солнечные лучи, точно два пловца, которые спешат переплыть реку. Сделав несколько быстрых шагов, они убавили ходу и пошли медленно, как бы в раздумье. Кукурузные стебли отбрасывали косые серые тени, в воздухе стоял душный запах нагретой пыли. Кукурузное поле кончилось, уступив место темно-зеленому хлопчатнику. Темно-зеленые листья, покрытые слоем пыли, маленькие, только начинающие формироваться коробочки. Всходы хлопчатника были неровные; в ложбинах, где вода задерживалась дольше, кусты росли густо, на высоких местах поле было совсем плешивое. Хлопчатник отстаивал свою жизнь в борьбе с солнцем. А горизонт затягивало рыжеватой мглой, сквозь которую ничего не было видно. Пыльная дорога стлалась впереди волнистой линией. Ивы, стоявшие по берегам ручья, сворачивали вслед за ним на запад, а северо-западнее, вплотную к редкому кустарнику, подходил участок невозделанной земли. Пахло раскаленной пылью, и воздух был такой сухой, что слизь в носу подсыхала коркой, а из глаз текли спасительные для роговицы слезы. Кэйси сказал: — Смотри, ведь кукуруза хорошо поднималась, пока ее не забило пылью. Богатый урожай бы сняли. — Каждый год одно и то же, — сказал Джоуд. — Я как себя помню, каждый год ждали урожая — и ни разу не дождались. Дед говорил, что земля только первые пять лет хорошо родила, пока в ней еще оставался перегной от сорняка. Дорога сбежала вниз по холму и поднялась на следующий. Кэйси сказал: — Отсюда до старого Тома не больше мили. По-моему, еще два подъема, а за третьим будет ваш дом.