— Работал где-нибудь? — Снова тот же пытливый, вкрадчивый и как бы небрежный тон. Шофер взглянул на поля, на дрожащий от зноя воздух и, засунув резинку за щеку, чтобы не мешала, сплюнул в окно. — А как же, конечно, работал, — ответил пассажир. — Так я и думал. По рукам сразу видно — мозолистые. Топор, а то кирка или молот. Я такие вещи всегда замечаю. Не могу не похвалиться. Пассажир пристально посмотрел на него. Колеса грузовика с монотонным шуршаньем скользили по шоссе. — Еще что-нибудь хочешь узнать? Я сам расскажу. Зачем тебе голову зря ломать? — Брось ты. Вот — рассердился. Я в твои дела не суюсь. — Я сам все расскажу. Мне скрывать нечего. — Да брось, не сердись. Я люблю ко всему приглядываться. Время незаметно проходит. — Я тебе все расскажу. Фамилия Джоуд. Том Джоуд. Отец тоже Том Джоуд. — Глаза его сумрачно смотрели на шофера. — Брось сердиться. Это я просто так. — Я тоже просто так, — сказал Джоуд. — Я живу тихо и зря никого не обижаю. — Он замолчал и взглянул на сухие поля, на истощенные зноем деревья, видневшиеся вдали сквозь раскаленный воздух. Потом достал из бокового кармана кисет и бумагу и свернул папиросу, опустив руки между коленями, чтобы табак не унесло ветром. Шофер двигал челюстями размеренно и задумчиво, точно корова. Он молчал, выжидая, когда впечатление от предыдущего разговора изгладится, и лишь только чувство неловкости рассеялось, сказал: — Кто не сидел целыми днями за рулем, тот не знает, что это такое. Хозяева не позволяют нам брать попутчиков. Вот и гоняй из конца в конец один, как проклятый, если не хочешь нарваться на расчет. А я с тобой того и гляди нарвусь. — Ценю, — сказал Джоуд. — Некоторые шоферы черт-те что выделывают. Один, например, стихи сочинял, чтобы время проходило быстрее. — Он взглянул украдкой на Джоуда, не заинтересуется ли тот таким поразительным сообщением. Джоуд молчал, глядя прямо перед собой, глядя на дорогу, на белую дорогу, которая уходила вдаль мягкой волнистой линией, повторяющей линию холмов. Так и не дождавшись ответа, шофер продолжил свой рассказ: — Одни его стихи я помню. Там так было: будто он и еще двое его приятелей разъезжают по всему свету, пьянствуют, дебоширят. Эх, жалость, всего не могу повторить! Он там таких длинных слов наворочал, сам черт не разберет. Помню только одно место: «Повстречался нам голландец, у него протуберанец ни в один не лезет ранец». Протуберанец — это выступ. Он мне в словаре сам показывал. Ни на минуту со своим словарем не расставался. Подъедет к закусочной, закажет себе кофе с пирогом, а сам уткнется носом в словарь. — Шофер замолчал. Говорить одному, да еще так долго, было неприятно. Его пытливый взгляд снова остановился на пассажире. Джоуд сидел молча. Шоферу стало не по себе, и он сделал еще одну попытку втянуть Джоуда в разговор. — Слыхал, чтобы такие словеса выворачивали? — Слыхал — проповедника, — сказал Джоуд. — Проповедник это дело другое, с ним лясы точить не станешь. Вообще-то зло берет, когда так говорят, но тот малый был весельчак. Все знали, что он это на смех делает, а не так, чтобы похвалиться: вот я какой ученый! — Шофер успокоился. Теперь он, по крайней мере, знал: его слушают. Он сделал такой крутой поворот, что шины взвизгнули. — Вот я и говорю, — продолжал он, — некоторые ребята черт-те что вытворяют. Приходится. Сидишь-сидишь за рулем, ничего, кроме дороги, не видишь — поневоле ум за разум зайдет. Про шоферов болтают, будто они только и делают, что жрут, — ездят из одного бара в другой и жрут. — Правильно. И днюют и ночуют в барах, — сказал Джоуд. — Конечно, остановки мы делаем, но это не ради еды. Нам и есть-то редко когда хочется. Едешь-едешь — осточертеет вконец. Останавливаться можно только около баров, а если остановился, надо что-нибудь заказать. Перекинешься словечком с официанткой, закажешь стакан кофе, кусок пирога. Отдохнешь малость. — Он медленно жевал резинку, подправляя ее языком. — Туго вам приходится, — равнодушно сказал Джоуд. Шофер быстро взглянул на своего пассажира, заподозрив в его словах насмешку. — Да, нелегко, — раздраженно сказал он. — Будто и плевое дело: отсидел за рулем свои восемь, а то и десять и четырнадцать часов в день — и все. А дорога тебе в душу въедается. Вот и придумываешь, чем бы поразвлечься. Кто поет, кто посвистывает. Радиоприемники компания не позволяет ставить. Некоторые ездят с бутылочкой, но таких ненадолго хватает. — Он добавил самодовольным тоном: — Я в дороге никогда не пью. — Будто и не пьешь? — спросил Джоуд. — Нет. Надо в люди выбиться. Хочу поступить на заочные курсы. Изучу механику. Это нетрудно. Уроки задают легкие. Я серьезно об этом подумываю. Тогда прощай грузовик. Пусть другие поездят. Джоуд достал из бокового кармана бутылку виски. — Неужто не хочешь? — Он точно поддразнивал шофера. — Нет, ну ее! И не притронусь. Что-нибудь одно: или пить, или учиться. Джоуд откупорил виски, быстро один за другим сделал два глотка, снова закрыл бутылку металлическим колпачком и сунул ее в карман. По кабине разнесся резкий, пряный запах виски. — Ты какой-то беспокойный, — сказал Джоуд. — Что тебя ест? Девочку, что ли, завел? — А то как же? Да не в том дело, надо в люди выбиться. Я свои мозги уже давно тренирую. Виски, по-видимому, развязало Джоуду язык. Он свернул еще одну папиросу и закурил. — Теперь уж мне недалеко, — сказал он. Шофер торопливо заговорил: — Мне напиваться незачем. Я тренируюсь, развиваю в себе наблюдательность. Два года назад прошел специальный курс. — Он погладил правой рукой штурвал руля. — Предположим, идет мне навстречу пешеход. Я на него посмотрю и стараюсь все запомнить — как он одет, какие на нем башмаки, что на голове, и походку примечу, а иногда и рост, и есть ли шрамы на лице, да еще прикинешь, какой у него вес. Ничего, получается. Будто перед собой этого человека видишь. Думаю, не изучить ли мне дактилоскопию. Есть и такой курс. Иной раз сам себе удивляешься, сколько всего можно запомнить. Джоуд быстро отхлебнул виски. Он поднес расползшуюся папиросу ко рту, затянулся последний раз и притушил горящий конец заскорузлыми пальцами. Потом смял окурок, протянул руку в окно, и ветер сдул табак у него с ладони. Толстые шины ровно напевали, скользя по шоссе. В спокойных темных глазах Джоуда, смотревших на дорогу, появилось насмешливое выражение. Шофер замолчал и встревожено покосился на своего пассажира. Наконец длинная верхняя губа Джоуда дрогнула, обнажив зубы, и его плечи затряслись от беззвучного смеха: — Долго же ты к этому подбирался, приятель. Шофер сидел, глядя прямо перед собой. — Подбирался? К чему? О чем это ты? Джоуд плотно сжал губы, потом лизнул их, точно собака — в два приема, от середины к уголкам рта. В его голосе появились резкие нотки. — Сам знаешь о чем. Ты и меня с ног до головы оглядел. Думаешь, я не заметил? Не поворачивая головы, шофер стиснул штурвал руля, руки у него побелели, под кожей вздулись мускулы. Джоуд продолжал: — Ты же знаешь, откуда я иду. Шофер молчал. — Ведь знаешь? — повторил Джоуд. — Ну, знаю… То есть догадываюсь. Только меня это не касается. Мое дело сторона. Мне-то что? — Он говорил быстро. — Я в чужие дела не суюсь… — И вдруг выжидающе замолчал. Побелевшие руки все еще сжимали штурвал руля. В окно кабины влетел кузнечик; он уселся на щитке контрольных приборов и начал чистить крылышки своими коленчатыми, пружинящими ножками. Джоуд протянул руку, раздавил пальцами твердую, похожую на череп головку насекомого и выкинул его за окно, на ветер. С тем же беззвучным смешком он посучил пальцами, только что державшими раздавленного кузнечика. — Ошиблись, мистер. Я ничего замалчивать не собираюсь. Ну, сидел я в Мак-Алестере. Четыре года отбарабанил. И одежку мне там дали перед выходом. Пусть все знают, плевал я на это. Вот иду теперь домой к отцу, потому что без вранья работы не найдешь, а врать я не собираюсь. Шофер сказал: — Это меня не касается. Я в чужие дела носа не сую. — Это ты не суешь? — сказал Джоуд. — Да у тебя нос на восемь миль вперед вытянулся. Ты своим носом меня обнюхал, точно овца капусту. Шофер насупился. — Зря ты так говоришь… — вяло начал он. Джоуд рассмеялся. — Ты малый неплохой — подвез меня. Ну, сидел я в тюрьме. Дальше что? Хочешь знать, как я туда попал? — Это меня не касается. — Тебя ничего не касается. Ты будто и вправду — гоняешь свой рыдван и больше ничего знать не знаешь. А на поверку выходит другое. Ну да ладно. Видишь проселочную дорогу? — Вижу. — Я там слезу. Ты, верно, в штаны напустил от любопытства, очень уже тебе хочется узнать, за что меня посадили. Ну, не буду тебя мучить. — Рокот мотора стал глуше, песенка шин начала понемногу затихать. Джоуд вынул бутылку и отхлебнул из нее. Грузовик подъехал к проселочной дороге, под прямым углом пересекавшей шоссе. Джоуд вылез и стал у окна кабины. Выхлопная труба лениво подавала еле видный голубоватый дымок. Джоуд наклонился к шоферу. — Человекоубийство, — быстро проговорил он. — Вот тебе еще одно длинное слово. А попросту говоря, убил я одного молодчика. Заработал семь лет. Отделался четырьмя годами, потому что знал, как себя там вести. Шофер скользнул глазами по лицу Джоуда, стараясь запомнить его. — Я тебя ни о чем таком не спрашивал, — сказал он. — Мое дело сторона. — Можешь доложить об этом во всех барах, отсюда до Тексолы. — Джоуд улыбнулся. — Ну, прощай, приятель. Ты малый неплохой. Только запомни: кто побывал в тюрьме, тот издали почует, куда ты гнешь. Тебе только стоило рот открыть — и готово дело, все ясно. — Джоуд хлопнул ладонью по металлической дверце. — Спасибо, что подвез. Прощай. — Он повернулся и вышел на проселочную дорогу. Минуту шофер молча смотрел ему вслед, потом крикнул: — Счастливо! Джоуд, не оборачиваясь, помахал рукой. Мотор взревел, заскрежетала передача, и громадный красный грузовик тяжело тронулся с места. Глава третья Вдоль бетонированного шоссе тянулась кромка густой высохшей травы, и стебельки ее клонились к земле, — овсюг поджидал первую пробегающую мимо собаку, чтобы зацепиться усиками за ее шерсть, лисохвост — первую лошадь, чтобы стряхнуть свои семена ей на щетку, клевер — первую овцу, чтобы она унесла его щетинки на своей шубе. Спящая жизнь ждала, когда ее развеют, разнесут во все стороны, и каждое семечко было вооружено особым приспособлением для такого путешествия: ножкой, похожей на изогнутый дротик, парашютом, маленьким копьем или крохотной колючкой, — и все это поджидало животных или ветра, отворота на мужских брюках или подола женской юбки — поджидало терпеливо, но настороженно, поджидало спокойно, тихо, но в полной готовности к передвижению.