– А потом почти сразу приехали хозяева. Ну, про хозяев вы тут все наслышаны! Миллионер этот из столичных. И жена его то ли венгерская графиня, то ли австрийская. – Дед Антип щурился, словно припоминая, откуда точно родом была молодая графиня. Сейчас Ольга знала доподлинно, откуда, а тогда всякий раз сердце замирало в надежде услышать что-нибудь новенькое, что-нибудь особенное. И дед Антип не подводил. Иногда «графья» становились баронами, а иногда и вовсе беспородными помещиками. Беспородными, но очень богатыми! А как же иначе?! Как без огромных деньжищ-то управиться, превратить дикую, непролазную Гремучую лощину в эдемский сад?! Как построить этакую домину, мало чем отличающуюся от дворца?! Никто из них никогда не видел настоящих дворцов, поэтому верили деду Антипу на слово. Усадьба Гремучий ручей и в самом деле выглядела необычно, даже вызывающе для здешних мест. И не понять, что теперь называть глухоманью: ее или ее окрестности. Так было раньше, в давние времена. До того, как приключилось то несчастье. Иногда дед Антип называл произошедшее вот так деликатно – несчастьем, но чаще – чертовщиной! Конечно, детям было интереснее про чертовщину! Интереснее, и страшнее. – Сначала-то наши деревенские обрадовались! Экое развлечение: усадьба, иноземцы. Для нас же тут иноземцы были в диковинку. Кому просто любопытно было, а кто рассчитывал найти работу в Гремучем ручье. Это ж домина какая! – Дед Антип закатывал к небу полуслепые глаза, щурился на солнце. – А вокруг домины – парк. А рядом – пруд. И за всем этим добром присмотр нужен. Только вот зря надеялись! – На этом месте рассказа голос деда становился суровым и осуждающим, как будто он и сам был из числа тех, кто надеялся. Как будто его тоже обманули залетные иноземцы. – Со всей челядью переехали! Никогошеньки из Видова на работу не наняли. Даже садовник у них был свой. Садовник! Кому нужны эти садовники и сады, когда кругом столько лесу! Вот тут Ольга с ним никогда не соглашалась. Лес – это одно, а парк на дне Гремучей лощины – это совсем другое! Удивительное место с павильонами, диковинными статуями, с розовыми кустами, с прудиком. За всем этим непременно нужен уход, чтобы поддерживать в порядке этакую красоту. Вот только красота в Гремучей лощине жила недолго, порушили красоту… – А еще все думали, что в усадьбу нашенские помещики станут ездить. Балы устраивать, и эти… – Дед Антип прищелкнул заскорузлыми пальцами, – фейерверки! Бесовская забава, сказать по правде. Ну ее! Да только не принимали эти басурмане наших господ. Хозяин, Дмитрий Дмитриевич Радич, всем рассказывал, что его молодая супруга хворает, и тревожить ее ни в коем случае нельзя. Они, дескать, потому в Гремучей лощине и поселились, что тут условия какие-то особенные, сильно способствующие избавлению от всяких хворей. Уж не знаю, поверили ли наши господа этому залетному выскочке, но навязываться не стали. Это дед Антип говорил с какой-то непонятной гордостью за здешних господ. – Однако ж сами про гостеприимство не забывали, соседей к себе приглашали. Особливо господ из городских. Эти, видать, не такие гордые были. Или чужие деньжищи им глаза застили? – В этом месте дед Антип принимался сворачивать новую самокрутку, а слушатели терпеливо ждали продолжения истории, хоть и знали ее наизусть. …Вспоминать те славные времена было приятно. Словно Ольга снова вернулась в детство. Даже идти стало легче, и колени не отзывались болью на каждый шаг. Как же давно она не бывала в усадьбе? Если подумать хорошенько, то с полвека. Не было у нее в том особой нужды. Разве что в молодости, когда еще была жива баба Гарпина, а в ней самой кипел этот юношеский интерес ко всему загадочному и непознанному. А потом что же? А потом баба Гарпина потянула за невидимую петельку и велела забыть. Вот она и забыла. На многие годы. Тогда забыла, а сейчас начинает вспоминать. Странно так, будто из глубокого сна выныриваешь и никак не можешь разобраться, где еще сон, а где уже явь. Вот эта мощеная красной брусчаткой дорога – это точно явь. До нее Ольга и раньше доходила по каким-то своим учительским делам. Тут и школа недалеко, а в школе прошла, считай, вся ее жизнь. Так уж вышло, что вот эта красная, точно кровью залитая дорожка сделалась для нее границей, которую она долгие годы не решалась переступить, а теперь вот переступила. Сердце на мгновение перестало биться. Подумалось вдруг, что и не станет больше, что смерть ее будет наказанием за ослушание, за нарушение границ. Но ничего, сердце дрогнуло и пустилось вскачь сразу, как только граница из красной брусчатки осталась позади. Дальше пришлось идти по грунтовке, больше похожей на широкую тропу, но Ольга знала доподлинно, что этой дорогой пользуются так же часто, как и в мирные времена. Если не чаще, потому что Отто фон Клейст, тот самый фашистский вервольф, не захотел жить в Видове, устроил свое логово в Гремучем ручье. Почему? Может, чувствовал темную ауру этого места? Или ему просто нравилось жить в таком доме? После пожара, случившегося еще в царские времена, усадьба долго стояла в руинах. Ну, не совсем в руинах, дотла сгорела только часовня, да повредило огнем восточное крыло, а основное здание почти не пострадало. Его, конечно, разграбили, разорили и вынесли все, что можно было успеть вынести до приезда полиции. Вынесли бы и больше, но полиция сработала неожиданно споро, разъяренных мужиков оттеснили за границы усадьбы, кое-кого даже ранили. Потом еще долго велись всякие разбирательства, приезжали следователи, оценщики и журналисты из города. Какой-то неведомый меценат или кто-то из дальних родственников хозяев попытался усадьбу восстановить. Получилось хорошо, ничуть не хуже первоначального варианта, только с тех пор в Гремучем ручье подолгу никто не жил, а когда случилась революция, усадьба перешла органам Советской власти. Но и тогда не сложилось. Здание пытались использовать по-разному, но в силу его отдаленности от той самой цивилизации, получалось это не очень хорошо. Да и слава за Гремучим ручьем у местных закрепилась дурная. Никто толком ничего не знал и не помнил, а вот поди ж ты! Не было жизни в Гремучей лощине, эдемский сад медленно, но верно дичал, пока не перестал отличаться от наступающего со всех сторон леса. И только перед самой войной жизнь, кажется, начала сюда возвращаться. Все благодаря источнику с минеральной водой, который открыли недалеко от усадьбы. Ну как открыли? Был он здесь всегда, и вода в нем была красноватая, солоноватая, вкусом похожая на кровь. Местные эту воду никогда не пили, а сам источник обходили седьмой дорогой. До тех пор, как какой-то ученый из области, снимавший в Видове на лето дачу, не решил взять пробы. Вода оказалась целебной, насыщенной железом и еще десятком других минералов. И местность вокруг него оказалась располагающей для отдыха и оздоровления советских граждан. Дом взялись реставрировать и даже успели отремонтировать восточное крыло. А потом началась война, которая порушила все людские планы, а самих людей разметала как фигурки на шахматной доске. Но Гремучий ручей пустовал недолго, чем-то он приглянулся бригаденфюреру СС Отто фон Клейсту. Он поселился в усадьбе и жил с максимальным комфортом. Ольга своими глазами видела грузовики с мебелью, что осторожно ползли по дороге в сторону лощины. Слышала, как собирали весь этот скарб в райцентре. Нет, не собирали – отбирали, заявляли свои права на все, что нравилось, на все, что радовало глаз Отто фон Клейста. Он верил, что эта война не продлится долго, и, кажется, не собирался возвращаться в Германию. Ему нравилась Гремучая лощина, ему нравился Гремучий ручей. Но, чтобы жить так, как он привык, нужны были слуги. Все, как в прежние времена! Нужна была челядь для ухода за домом и парком, который по приказу фон Клейста уже начали приводить в порядок. Челядь набирали из людей, мало-мальски знающих немецкий, проверяли на предмет связей и прошлого. Вот потому, что проверяли, Ольге и пришлось потянуть за невидимую петельку. Да не единожды. Не была она лояльной и добропорядочной с точки зрения нового режима. Погибшие на фронте дочь и зять – лучшее тому подтверждение. Но она была из тех, кого называют интеллигенцией. Так уж повелось, особенно после ее возвращения из Москвы. А еще она знала немецкий язык. Может, не в совершенстве, но очень хорошо. Не зря всю жизнь проработала учительницей иностранных языков. Фон Клейст таких привечал. Он был тонким ценителем искусства, архитектуры и всего прекрасного. Может, потому и вцепился, как клещ, в усадьбу. Вряд ли была у него другая причина. Попасть в лощину со стороны Видова можно было двумя путями: по узкой и довольно крутой тропе и по пологой, петляющей по склону дороге. Тропой пользовались пешие, по дороге ездили автомобили. Была она раза в три длиннее тропы, но Ольга выбрала ее из-за больных коленей. Не тот у нее уже возраст, чтобы козочкой скакать. Да и куда спешить? Будет время, чтобы осмотреться, вспомнить то, что забылось, еще раз все хорошенько обдумать. Ну и сил подкопить. Тех самых сил, которые достались ей от бабы Гарпины. В Гремучий ручей без личного разрешения Отто фон Клейста ей не попасть. Значит, нужно получить разрешение. Она медленно шла по дороге, обходила прихваченные льдом лужи, смотрела во все глаза. Мир вокруг менялся с каждым шагом. Сначала к дороге подступали старые вязы, в их изножье вольготно раскинулись непролазные заросли орешника. Когда-то давно орешник был высажен специально, как живая изгородь. За ним ухаживали, его стригли несколько раз в год, придавая красивую форму и сдерживая буйный рост, а потом ухаживать за ним стало некому, и всего за десяток лет получились вот эти джунгли. Скоро среди вязов стали появляться липы и клены. Это все еще было царство Флоры, но и рука человека тут уже чувствовалась. Чем дальше шла Ольга по дороге, тем тише становилось вокруг. Ветер, который уже вторые сутки буйствовал в Видове, застревал в сетях ветвей, не мог прорваться вниз, в лощину. И солнечный свет тоже проходил словно сквозь тончайшую вуаль, поэтому окружающее виделось размытым и не слишком четким. И причиной тому было не ослабевшее с годами зрение. В Гремучей лощине так было всегда, сколько Ольга себя помнила. Тише, темнее, загадочнее. Именно загадочнее. Спустя годы ее восприятие Гремучей лощины не изменилось. Это было особенное место, понять и полюбить которое мог далеко не всякий человек. Даже время здесь, казалось, текло по-другому, и сезоны сменяли друг друга неспешнее, чем там, наверху. Весна наступала тут на несколько недель позже, но и лето задерживалось подольше. Летом здесь было теплее и тише, чем в окрестностях. Летом Гремучая лощина становилась прибежищем туманов. Туманы наползали со стороны леса, стелились по поверхности воды, укутывали влажным пологом деревья и кустарники, задерживались иногда до самого обеда, затем исчезали, чтобы на закате появиться вновь. А дорога тем временем пересекла невидимую, но все равно ощутимую границу между лесом диким и лесом рукотворным. Границу эту охраняла безголовая статуя. Когда-то во времена Ольгиного детства у статуи была голова. Страшная, рогатая, пучеглазая, с вертикальными зрачками. Когда-то этот мраморный инвалид был Фавном, стоящим на входе в эдемский сад. А сейчас от Фавна осталось лишь нескладное туловище, да ноги с копытами. Остались от козлика рожки да ножки… Голову отбили уже после революции. Куда она подевалась, никто не помнил. Может, какой рачительный хозяин забрал к себе домой для какой-то своей надобности, а может, до сих пор валяется она где-то на дне одного из здешних оврагов. Следом за Фавном то тут, то там стали появляться нимфы. Нимфам тоже досталось, Ольга не увидела ни одной без повреждений. То рука, то нога, то грудь… Призрачная армия мраморных уродцев. Когда-то давно они были призваны украшать парк, но вышло так, что теперь они лишь пугают. Выглядывают из-за деревьев, как живые, следят слепыми глазницами, шепчут… Нет, это не шепот. Это тот самый феномен Гремучей лощины. Здесь, почти на самом дне, звуки меняются, трансформируются во что-то новое, словно отдаленное, едва различимое эхо. Будь на деревьях листья, Ольга сказала бы, что это ветер шумит высоко в кронах. Но листьев не было, а звуки все равно доносились. Или это ручей? Он ведь где-то совсем близко, идет параллельно дороге, несет свои ледяные воды к усадьбе, чтобы упереться в небольшую плотину и превратиться в пруд. Отсюда, с дороги, его не видно, но он точно где-то поблизости. Ольге даже стало казаться, что она чувствует запах воды, хотя быть такого не могло, наверняка, Гремучий ручей еще закован в лед. Вот через неделю, пожалуй, все возможно, а пока мерещится. Запах – призрак. Такой же призрак, как и этот похожий на эхо звук, как нимфы, следящие за каждым твоим шагом. Над головой сипло гаркнул ворон, и Ольга вздрогнула от неожиданности. Оказывается, она уже успела отвыкнуть от громких звуков. Ворон, черный, как сажа, сорвался с ветки, и на Ольгу просыпались ледяные капли. Вот и капель, подумалось без былой радости. Раньше капель означала начало весны, пробуждение всего живого, но этой страшной весной, живое предпочитало притвориться мертвым. Может, подцепило заразу от чужеземцев? Или просто испугалось? А дорога тем временем перестала петлять и превратилась в прямую, как стрела, подъездную аллею. Сердце ускорило свой бег, а Ольга невольно прибавила шагу. За аллеей явно ухаживали, на вековых деревьях кое-где были видны следы от спиленных старых веток, тщательно замазанные садовым варом. Идущая параллельно аллее парковая дорожка была очищена, вдоль нее стояли скамейки на витых чугунных ножках. Скамейки эти Ольга видела в городе. Значит, и они приглянулись нынешнему хозяину Гремучего ручья. Настолько приглянулись, что он не пожалел ни сил, ни времени, чтобы привезти их в усадьбу. А еще это значило другое: Отто фон Клейст имел вес. Веса этого запросто хватало на такие вот капризы и на то, чтобы заполучить Гремучий ручей в свое полное владение. Аллея уперлась в украшенные геральдическими вензелями кованые ворота. Ворота были такими большими и такими тяжелыми, что ни вандалы, ни ветра перемен ничего не смогли с ними сделать. Впрочем, как и с окружающим усадьбу забором. Просто раньше ворота были распахнуты настежь, а сейчас заперты и охранялись двумя эсэсовцами с автоматами. А еще двумя черными, с рыжими подпалинами, псами. Оказывается, вервольфы любят волкодавов. Какая ирония… На Ольгу эсэсовцы уставились недобрыми взглядами, а дула их автоматов многозначительно глядели прямо ей в живот. С двумя сразу она не справится. Да ей и без надобности, у нее есть выписанный в комендатуре пропуск. Она так и сказала на чистейшем, почти литературном немецком языке, чем повергла эсэсовцев в легкое замешательство. – Я могу показать. Вы позволите? – Ольга выставила вперед сумочку, словно защищаясь от направленных на нее автоматов. Охранники переглянулись, а потом синхронно кивнули. Их псы так же синхронно мотнули мордами. Наверняка, по ночам эти черные звери патрулируют территорию усадьбы. Отто фон Клейст печется о своей безопасности. Ну что ж, у него есть на то причины. Но ведь он не знает, кого его волкодавы только что пропустили на территорию. Нет, в ней нет ни силы, ни яростной веры тех, кто ушел в партизаны и подполье. Она простая, стареющая женщина. Не нужно себе льстить – старая женщина. Старая, с виду совершенно безопасная. Но она знает то, что может изменить ход истории. Не всей истории, к сожалению, но вот этой конкретной. А еще у нее есть ящик Пандоры. Она еще не решила окончательно, стоит ли его открывать. Да что там! Она даже не уверена в его существовании! Но ради Танюшки Ольга пойдет до конца. Каким бы ни был этот конец. И когда она остановится у последней черты, рядом с ней будет стоять очень много этих… волкодавов. Уж она постарается. Пропуск проверяли со всей тщательностью. Пока проверяли, Ольга стояла смирно, продолжала прикрываться дамской сумочкой, поправляя поля фетровой шляпы. Да, она нарядилась. Сейчас даже самый внимательный наблюдатель не признал бы в ней испуганную старуху с площади перед эшафотом. Хорошие вещи способны изменить облик женщины до неузнаваемости. А у Ольги были хорошие вещи. Так уж вышло, что проблем с деньгами не имела ни баба Гарпина, ни она со своими девочками. И на жизнь кое-что осталось. На жизни нескольких поколений, если уж быть до конца честной. Откуда это все, Ольга не знала, но надеялась вспомнить. С каждым часом память подсовывала ей все больше и больше воспоминаний, а голос бабы Гарпины звучал в голове все глуше и глуше. Она еще подсказывала, наставляла, но чувствовалось, что это ненадолго, что очень скоро она покинет Ольгу навсегда, и придется самостоятельно принимать нелегкие решения. И придется становиться для Танюшки той, кем была для нее баба Гарпина. – Идите к дому. Вас ждут, – сказал один из волкодавов, возвращая ей пропуск. Взгляд его не то чтобы смягчился, но сделался не столь подозрительным. Начало положено… А за воротами начинался настоящий эдем. Пока еще по-мартовски скупой на тепло и солнце, но уже ухоженный, очеловеченный. Изящные изгибы очищенных от снега дорожек, аккуратно подстриженные кусты, отключенный по случаю зимы фонтан перед домом, который Ольга, оказывается, тоже почти забыла. Было в этом доме что-то нездешнее – и в архитектурном смысле, и вообще. То ли дом, то ли замок. Но не тяжеловесный, толстостенный, призванный охранять покой своих хозяев, а изящный, стремящийся вверх к пока еще низкому мартовскому небу. Не чистая готика, но что-то близкое, чуждое тому, к чему привыкло местное население. Оттого, наверное, и относились к усадьбе всегда с опаской. Или не только от этого, но проще думать, что причина – в архитектуре, а не в событиях, что происходили тут много лет назад. Вот оно – восточное крыло. Следы огня уже почти не заметны на каменных стенах. Если только знать, куда смотреть. Если только приглядываться. Дом, словно живой организм, затянул раны, нарастил новую каменную шкуру и сейчас подозрительно следил за Ольгой несколькими десятками окон. А она вспомнила! Она помнила и вот эту, увитую девичьим виноградом стену, которая по осени полыхала огненно-красным, и вот это широкое крыльцо в три ступени. И клумбу-розарий перед парадным входом. Розы давно вымерзли без должного ухода и укрытия, а те, что не вымерзли, одичали и измельчали. Сам дом тоже одичал и затаился, словно не доверял новому хозяину. А может и не доверял. Он столько всего пережил, столько вынес – этот удивительный дом! Может, ему было лучше одному, без назойливого внимания людей? Ольга остановилась перед дубовой дверью, протянула руку к медному кольцу, но постучать не успела. Дверь открылась сама. С той стороны стояла старуха. Ольга и себя-то давно не считала девочкой, но женщина, кутающаяся в пуховую шаль, была именно старухой – сухой, сморщенной, со строгим пучком седых волос и горделивой осанкой. Чего ей стоило держать спину прямой, Ольга понимала. Одна лишь эта сила воли вызывала уважение. – Вы к Отто? – спросила старуха на немецком, словно была уверена, что Ольга должна понимать этот язык. И по тому, как по-свойски она называла фон Клейста по имени, становилось понятно, что она не простая прислуга, что она на ступеньку выше. А то и на несколько ступенек. – Здравствуйте! – Ольга поздоровалась, попыталась улыбнуться, но не смогла. Слишком уж внимательным, слишком острым был взгляд старухи. – Да, я к господину Отто фон Клейсту. У меня есть пропуск. – Она потянулась к сумочке, но старуха нетерпеливо махнула рукой и сказала, продолжая сверлить Ольгу взглядом: – Не нужно. Если вы прошли контроль… Как это беспечно со стороны старухи! Да, Ольга прошла контроль, но ее не обыскали. Лишь осмотрели сумочку. При большом желании оружие можно спрятать в одежде. В темноте за спиной старухи вспыхнули две пары глаз, а потом Ольга увидела псов. Крупных, поджарых, остромордых – опасных. Псы безмолвно оскалились, а старуха положила ладони им на головы и ласково сказала: – Деймос, Фобос! Спокойно, мальчики. Да, оружие бы не помогло. По крайней мере, холодное. Наверное, и пистолетом Ольга не успела бы воспользоваться. – Интересные клички. – Ольга все-таки нашла в себе силы, чтобы вежливо улыбнуться. Она не боялась собак. Ни сейчас, ни в детстве. Она вообще мало чего боялась после рассказов бабы Гарпины. Все самое страшное осталось там, в рассказах. А жизнь – это всего лишь жизнь. Так ей думалось до тех пор, пока не началась война… – Вам так кажется? – А старуха не улыбалась и впускать Ольгу в дом не спешила. – Фобос и Деймос… – Ольга пожала плечами. – Это очень… тонко. Она сомневалась, что эту старуху можно пронять банальной лестью, но клички и в самом деле были такие… со смыслом, очень подходящие этим черным псам. – Есть еще Гармония, она сейчас с Отто. Проходите в дом. Кстати, как вас зовут? Ольга перешагнула порог, представилась. – Можете звать меня фрау Ирма. Если Отто решит вас оставить. – В том, что сказала старуха, не было ни насмешки, ни презрения – простая констатация факта. Ольгу могут оставить в Гремучем ручье, могут вышвырнуть за дверь, а могут скормить мифической четвероногой тройке: Деймосу, Фобосу и Гармонии[1]. – Следуйте за мной и постарайтесь не делать резких движений. Мальчики этого не любят. Мальчики следили за Ольгой такими же внимательными взглядами, как и фрау Ирма, но, в отличие от старухи, были готовы в любой момент ринуться в атаку. Справилась бы с ними Ольга? Она не знала, поскольку не задумывалась, сработают ли ее способности на зверях. Нужно будет как-нибудь проверить. Если фон Клейст решит оставить ее в Гремучем ручье. Вслед за старухой Ольга пересекла просторный и гулкий холл, который не успела толком рассмотреть, поднялась по дубовой лестнице на второй этаж, свернула в узкий и слабо освещенный коридор. Коридор вел в западное, отреставрированное еще до войны крыло. Эхо их шагов гасила толстая ковровая дорожка, в сумраке коридора казалось, что фрау Ирма не идет, а скользит по ней, не касаясь ногами пола. Или это не из-за сумрака, а из-за по-кошачьи плавных, выверенных движений? Порой старуха вовсе не казалась старухой. Со спины ее даже можно было принять за юную девушку. Они остановились перед плотно запертой дверью. Прежде, чем войти, фрау Ирма постучала. Но это был короткий формальный стук, не предполагающий ответа. Теперь по иерархической лестнице она поднялась еще на пару ступеней. Не прислуга. Точно не прислуга. В комнате за дверью царил полумрак. Тусклый свет просачивался в нее сквозь плотную тюлевую кисею, слабо освещая помещение и почти не освещая дальние углы. Зато человек, сидящий за письменным столом, находился в ярком пятне света от настольной лампы. Желтый свет ложился на его лицо причудливыми мазками, от чего лицо напоминало безжизненную маску. Там, на площади, Ольга не могла разглядеть Отто фон Клейста как следует, даже возраста его не могла определить. Впрочем, даже сейчас она не могла сказать доподлинно, сколько лет сидящему за столом мужчине. С одинаковым успехом ему могло быть и сорок, и шестьдесят. Волосы его были черными, без единого седого волоса, а глаза за стеклами круглых очков светлыми. Губы под полоской аккуратно подстриженных усиков были сжаты в тонкую линию. От этого казалось, что Отто фон Клейст недоволен. Очень недоволен тем, что его потревожили. Или он был недоволен появлением Ольги? – Что такое, Ирма? – Тонкие губы разжались и сложились в подобие улыбки. Отто фон Клейст привстал из-за своего стола. Он привстал, а лежащая у его ног черная, остроухая собака вскочила на лапы. Та самая Гармония, сестрица Фобоса и Деймоса. Она тоже не рычала, просто молча скалилась, просто сверлила Ольгу взглядом, готовая по первому приказу хозяина разорвать ей глотку. – Кто это с тобой? – Это фрау Хельга. Вот как ее представили. Не какая-то русская из деревни, а фрау Хельга. Наверное, это означало, что старуха решила дать Ольге шанс. Старуха решила, а вот как насчет фон Клейста? – Пришла наниматься на работу помощницей по дому. – тем временем добавила старуха. – Она слишком стара для такой работы. – Фон Клейст окинул Ольгу быстрым, равнодушным взглядом. – Я еще старше, Отто. – Старуха усмехнулась. – И мне нужна помощница. К тому же, фрау Хельга отлично говорит по-немецки. – Правда? – Черные брови фон Клейста слегка приподнялись. – Ну, скажите мне что-нибудь, фрау Хельга. – это прозвучало насмешливо, но Ольга была готова. Ей бы еще подойти к нему поближе. Настолько близко, чтобы заглянуть за тонкую преграду очков, чтобы нащупать петельку. – Я всю жизнь проработала учителем немецкого языка, господин фон Клейст. – Когда Ольга заговорила, голос ее не дрожал. Такие… вервольфы чуют страх на расстоянии. Она не должна бояться. Да ей и не страшно. – Я люблю этот язык. Любит. Хоть и полюбила не сразу. Певучий итальянский поначалу нравился ей куда больше. Но все же немецкий она предпочитала французскому. Да, ей легко давались языки. Так уж был устроен ее мозг и память. Наверное, у нее получилось, потому что Отто фон Клейст кивнул, опустился обратно в кресло, сказал: – Вы производите впечатление, фрау… – Он прищелкнул пальцами, словно вспоминая. Ольга молчала, дожидалась, когда он решит, что она достойна того, чтобы он помнил ее имя. Это такая игра. Она принимает ее правила. Пока принимает. Подойти бы поближе… – Хельга. Ее зовут Хельга, Отто! – У фрау Ирмы были свои правила игры, и не было Ольгиного терпения. – Так что ты решил? Она подходит? Прежде, чем ответить, фон Клейст поманил Ольгу пальцем. Это хорошо. Она ждала этого. Ольга двигалась медленно, а за ее спиной так же медленно двигались псы. – Знание немецкого языка – это очень похвально. – Фон Клейст уперся локтями в обтянутую зеленым сукном столешницу. – А любовь к этому великому языку похвальнее вдвойне. Дайте-ка я на вас посмотрю… Она тоже посмотрит. Пробьется через бликующее стекло очков, поищет петельку, а потом потянет. Чтобы уже наверняка… …За бликами стекол не было ничего: ни глаз, ни петельки, ни души. Ольга рухнула в черный непроглядный омут и от черноты этой едва удержалась на ногах. Но удержалась. И даже лицо удержала. Ни одним мускулом не дрогнула, не показала степень своего изумления. А фон Клейст, кажется, тоже был озадачен. Когда Ольга поняла, что ничего не найдет на дне его глаз, эти глаза сделались самыми обычными, светло-голубыми в желтом свете настольной лампы. При свете дня они могут быть другими, случаются и такие метаморфозы. – Ваш любимый немецкий писатель, фрау Хельга? – спросил вдруг фон Клейст. – Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер, – сказала она без раздумий. Впрочем, не было у нее времени на раздумья.