Я развязала свой платок-парашют, земляника в нём смялась и была похожа на варенье. Я съела её всю. Было так вкусно! И очень захотелось домой. Чтобы совсем не раскиснуть, я начала петь свои любимые песни. Мы выучили их в школе — в фольклорном ансамбле. Сначала «Ой, вставала я ранёшенько» и «Казаков», потом «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», «Ах, Самара, городок» и всякое другое. На ветке берёзы сидела сорока и слушала моё выступление. Она вертела головой и махала крыльями, слегка подпрыгивая на ветке. Мне даже показалось, что она хочет мне зааплодировать, но не может. Рук-то у неё нет… Когда я запела «В тёмном лесе», то стало очень грустно, даже плакать захотелось. «А что, если меня вообще не найдут? Я же одичаю в этом лесу, как Робинзон Крузо на своём острове! И что я буду есть? На грибах и ягодах долго не протянешь! Робинзон Крузо козу приручил и молоко пил, а мне кого здесь приручать — лося или белку? И что с ними делать потом? Их ведь кормить придётся — если они домашними станут. А мне и самой есть нечего! Ну с водой, может быть, проще. Летом можно собирать росу из цветов, зимой — снег растапливать на костре. Только как же я огонь разведу?! У меня же нет ни одной спичечки! Да и одежды зимней с собой я не захватила. А спать где? Конечно, при желании можно и шалаш построить. Папа бы мне помог — он умеет. Но папа-то в Москве, а я… в глухом лесу. А он, наверное, и не догадывается, что больше никогда не увидит своей дорогой и любимой дочери Сани». — Ну не-е-ет! — громко сказала я и пнула ногой засохшую корягу. — Надо возвращаться домой! Только вот как — непонятно! Нет ни дороги, ни тропинки, ни даже какого-нибудь волшебного клубка, который бы мог меня за ниточку к деревне вывести. Я снова посмотрела в небо. Солнышко всё ещё весело играло в верхушках деревьев. И вдруг меня осенило! Надо забраться на самое высокое дерево, и тогда сразу всё увидишь! И окраину леса, и деревню, и, может быть, даже бабушку с дедушкой и нашего пса Тарзана. Я выбрала длинную-предлинную берёзу и, словно обезьяна, запрыгала вверх по её веткам. Где-то на середине пути берёза начала качаться и трещать. А когда появились пушистые кончики соседних елей и сосен, ветка под моей правой ногой звонко крякнула, и я, как оторвавшийся от поезда вагон, полетела вниз. Но земли я не достигла, а упала на толстый сук, который торчал из ствола берёзы, словно костыль. Я сидела на берёзовом суку и смотрела вниз: до земли было метра два или три. «Вот и буду на нём зимовать, — решила я. — Здесь мне ничегошеньки не страшно! Только бы мама с папой поскорее меня нашли». В правом боку у меня что-то сильно закололо. Я пощупала себя через куртку и вытащила из кармана… морковку, которую прихватила с собой из дома. Какая же она оказалась вкусная! Лучше торта «Наполеон», шоколадного мороженого с посыпкой и барбарисового лимонада, вместе взятых! «И почему это я одну только морковку положила с собой в дорогу, а не две или пять? И неужели это моя последняя морковка в жизни и теперь ничего, кроме ягод и грибов, я уже не попробую?» Я всё думала, как буду жить дальше, и тут услышала кукушку. — Кукушка, а кукушка? Сколько лет я проведу в этом проклятом лесу? — поинтересовалась я, и, как оказалось, совершенно зря. — Ку-ку, ку-ку, ку-ку… — Раз, два… десять… двадцать пять… тридцать восемь… пятьдесят четыре… шестьдесят три… Кукушка накуковала восемьдесят четыре года и остановилась. Наверное, выдохлась. «Это что же выходит, я на этом суку всю свою жизнь проведу и старость в придачу? Что же это, получается, по милости кукушки я и "Спокойной ночи, малыши" больше никогда не посмотрю, на коньках с лыжами не покатаюсь и даже в школу больше не пойду?! Ну уж нет, быть этого не может! Наверное, она имела в виду вовсе не восемьдесят четыре года, а, например, восемьдесят четыре дня. Или лучше не дня, а часа. Нет, даже не часа, а минуты! Да, именно восемьдесят четыре минуты. То есть приблизительно полтора часа… Хотя, по-моему, в лесу я провела уже часа три или четыре, а может быть, и пять. Так что, пожалуй, кукушка куковала не про минуты». Накрапывал дождь, и очень захотелось спать. Я застегнула куртку на молнию и приложила голову к стволу берёзы. Глаза слипались. Наверное, мне даже начал сниться какой-то хороший сон, но в этот момент кто-то очень громко и ехидно крикнул: — А что это ты там такое делаешь? Ну-ка, слезай на землю скорее! От неожиданности я чуть было не свалилась с дерева. А когда протёрла глаза, то увидела, что на земле стоит самая настоящая, скрюченная и горбатая Баба-яга! Голова у неё была платочком в горошек прикрыта, а из-под него седые волосы словно змеи выбивались! В одной руке у старухи была клюка, а в другой — моя корзинка с земляникой! Надо же, какая наглая. Мало того что землянику мою спёрла, да ещё и меня хочет живенькую заполучить! — А вот и не слезу! — крикнула я. — И кто это вам позволил мою корзину с ягодами себе заграбастать? — А я её на опушке нашла, — ответила мне Баба-яга подозрительно знакомым голосом. — И тебя вот нашла вместе с корзинкой. — И нечего меня было искать, — произнесла я как можно безразличнее. — Меня и без вас бабушка с дедушкой уже давно ищут! — Да тебя не только бабушка с дедушкой ищут. Мы тебя всей деревней уже пятый час как найти не можем! Бабка-ёжка оперлась на свою клюку, выпрямила спину и вдруг оказалась… нашей соседкой бабой Фроней. — Ой! — обрадовалась я. — Баба Фроня! А я вас не узнала. Простите, пожалуйста, я думала, что вы Баба-яга. — Спасибо, конечно, за комплимент, — сказала баба Фроня, — но мне и без ступы неплохо живётся. Хотя на ней бы мы сейчас гораздо быстрее до дома добрались, чем пешком. До окраины леса мы шли всего ничего. Баба Фроня знала лес как свои пять пальцев и всё удивлялась, как я могла в нём заблудиться. Я и сама не знаю как, но точно могу сказать — это оказалось гораздо проще, чем я думала. На опушке леса меня ждали все-все! И обрадовались мне всё равно что Юрию Гагарину, когда он вернулся из космоса. А Наташка с Костиком, которые взяли и неожиданно приехали, даже подарили мне огромный букет ромашек и васильков. Правда, через три дня о моём геройском похождении в лес никто уже и не вспоминал. Вот только бабу Фроню в то лето иначе как Бабой-ягой в деревне не называли. Но она не обижалась. А потом лето вдруг кончилось. Я пошла в школу. Быстро наступила зима. В Новый год мы ели много всего вкусного, а потом стали пить чай и открыли банку с протёртой земляникой. Той самой, которую я собирала в лесу. И моментально по всему дому разлился аромат солнечного лета. Мама посадила меня на колени, крепко обняла и улыбнулась: — Саня, чувствуешь запах счастья? — Да нет же, мама! — возразила я. — Как же ты не улавливаешь, это же запахло деревней бабушки и дедушки, полем с овсом и васильками, Наташкой и Костиком — моими друзьями и даже немного собакой Тарзаном! — А разве это не счастье? — Мама легонько дёрнула меня за косичку и очень здорово подмигнула правым глазом. А ведь и правда, счастье, неожиданно поняла я… Мы ещё маленькие В августе мне всегда становится грустно. Потому что скоро уезжать домой, а потом идти в школу. Нет, в школу я, конечно, хочу. Просто я совершенно не успеваю наиграться со своими друзьями — Костиком и Наташкой. А они — со мной. Вот такое пасмурное у нас настроение в августе. Мы с друзьями были в моём дворе. Стояли возле ржавой бочки с водой и смотрели на водомерок. Это такие смешные насекомые, которые без остановки скользят длинными лапками-ходулями. Они мчатся по воде, словно лыжники и конькобежцы на Олимпиаде, только медалей им никто не даёт. — Эй, вы там не устали? — спросил Костик водомерок. — Может, остановитесь, отдохнёте? Может, водички хотите? — Они не устали, Костик, — ответила Наташка, как всегда, уверенно. — Работа у них такая — всё время скользить. — Наверное, это очень тяжёлая работа — всё время скользить, — заметила я. — Представляете — ни минуты покоя! Так ведь и заболеть недолго. — Болеют обычно от безделья, Саня, а от хорошей работы и добрых дел, наоборот, выздоравливают, — вдруг услышала я голос деда. Он стоял позади нас и чинил ручку у старого и некрасивого ведра. Наташка решила поспорить. — Это только взрослые бездельничают! — возразила она. — А у нас, у маленьких, отдых тоже работа. И ещё какая! Нам же надо есть много, свежим воздухом дышать и сил набираться на год вперёд. Нам уставать нельзя — у нас же организмы неокрепшие. Так доктор говорит, к которому нас с сестрой мама водила. — Много знает ваш доктор, Наташка! — сказал дед. — Мы вот с братьями в детстве с рассвета на ногах были. Летом пастухами работали, а зимой помогали родителям по хозяйству. В вашем возрасте я, знаете, как много умел! И воды натаскать, и обед приготовить, и бельё постирать, и даже травы накосить. А вы, похоже, только на водомерок смотреть и умеете. Ну ладно, надо идти бабушке со стиркой помочь. Дедушка крепко дёрнул ручку у ведра, и она весело скрипнула, как будто сказала ему — ну спасибо, что починил, я тебе ещё лет сто двадцать теперь прослужу. Он повесил ведро на палисадник и заметил на ходу, что его бы ещё и покрасить надо. Тогда оно совсем как новенькое будет! Но это когда-нибудь потом, когда руки дойдут. Дед ушёл, а я взяла ведро и подёргала ручку — крепко он её приделал, я бы так не смогла. Скорее всего, выбросила бы это ведро. А он починил. — Вот интересно, а добрые дела — это только полезные? Например, ведро починить и дров наколоть. Или не только? — спросила я у друзей. Наташка сидела на завалинке, уплетала булку с маком и качала ногой от удовольствия. — У маленьких все дела добрые, если ты взрослым не мешаешь, — сказала она и положила в рот последний кусочек булки. — Но, естественно, взрослые обожают, если иногда дети помогают им по хозяйству. Или делают вид, что помогают. Вот как я сегодня… Наташка сделалась вдруг важной и серьёзной, словно профессор, и посмотрела на нас с Костиком, как на двоечников. — Что же ты сделала? — поинтересовалась я у Наташки. — А вот что! Вымыла бабушке пол на кухне! Представляете? Сама! Наташка сказала это так, как будто она в космос слетала с утра и только что приземлилась, а мы с Костиком должны были её как героя встречать! Она потрясла перед нами руками: — Вот этими самыми ручками я его тёрла и скоблила! Правда, бабушка его потом перемывала. Но ей было очень приятно, что сначала я сама пол вымыла. Так приятно, что она даже булок с маком мне напекла. Костик не любил, когда Наташка хвасталась. Он тут же начинал её передразнивать: — Пол она ручками помыла, тоже мне новость космического масштаба! А что же твоя бабушка его перемывала, Наташка, раз ей прия-я-ятно было? В такие моменты Наташка не обижалась на Костика. Она была уверена, что он разбирается только в футболе и машинах. А во всём остальном — он, конечно, профан. В том смысле, что ничего не знает. — Костик, ты мальчик. Тебе не понять. Слушай внимательно ещё раз, — сказала Наташка. — Бабушке было приятно не то, что я вымыла пол, а то, что я предложила его вымыть. Ну, то есть я сюрприз ей такой сделала. Она не ждала, а я р-р-раз — и предложила. А то, что я плохо помыла, — это неважно. Я же ещё маленькая, мне простительно мыть плохо. Я по-другому-то и не умею. Ну? Понял? — Понял. Ты хитрая, Наташка, а не маленькая, — сказал Костик и сильно шлёпнул по воде в бочке ладошкой. Водомерки испугались и тут же разбежались кто куда. А у меня возникла идея.