– Знамо, лучше, сопля ты лесная! Было б о чём жалеть! Ефим расхохотался. Взял за руку Устинью, кивнул Петьке и пошёл вслед за братом с проклятого подворья. – Стойте! Стойте! Пождите!!! Молодуха в сбитом платке, прижимая к себе ребёнка, бежала за ними. Ефим в недоумении остановился. Обернулся и Антип. – Крещёные… Христа ради… Заберите меня! – сиплым от волнения голосом попросила она. Тревожные глаза умоляюще смотрели на Ефима, – Возьмите меня, ради Бога, я не в тягость буду… Я сильная, пойду с вами, что велите делать стану! – Фроська, назад! Назад, дура! – окликнул её удивлённый и злой голос мужа. Фроська кинулась за спину Ефима, умоляюще схватила за руку Устинью. – Заберите меня, Богородицей прошу! Не возьмёте – смертный грех совершу! Как… как Анна… – Худо тебе здесь, милая? – тихо спросила Устинья. – Не могу-у… – коротко простонала та. – Видеть их всех тошнит… Устинья вопросительно посмотрела на мужа. – Вот ещё тягота… – проворчал тот, – Антипка! Берём бабу? Но Антип, озадаченный не меньше, только пожал плечами. – Вот что, мужики, вы чужого-то не берите! – заорал Егор, – Баба – наша, брата жёнка! Дитё у них! Совесть имейте! – Это… это кто там про совесть вспомнил?! – поразился Ефим, – Сами по карманам поищите – может, завалялась где! А нам недосуг! Пошли, Ефросинья… по дороге уж решим, что делать с тобой. Обувка есть у тебя? Фроська просияла – и только сейчас Ефим заметил, что она прячет под одеялом младенца стоптанные каторжанские «коты» и маленький узелок. – Загодя готовилась, что ль? – покрутил он головой. – Второй год близ себя держу, – улыбаясь, пояснила она, – Всё на спасенье надеялась – вот и услыхал Господь! Ты не беспокойся, я в тягость не окажусь! Пособлю ещё! – Откуда сама будешь? – С Илгинского завода, кормилец! Запрошлогодь с мужиком своим оттудова по весне бежала, да вот этим в лесу попалася, – охотно пояснила Фроська, шагая вслед за Ефимом через двор. – Я с вами только до поселенья, а там уж, не бойтесь, устроюсь! – Нам на поселенье не надобно, мы на Урал пойдём. – А мне всё едино, спаситель! – Фроська с омерзением покосилась себе через плечо, – Лишь бы отсюда подале! Хотите, я вам прямо сейчас саранок надёргаю? Хорошее место знаю! – Саранок?… Так… харчи-то забыли! – спохватился Ефим. Вернулся и подхватил брошенный у опушки мешок деда Трофима. Там, по его расчётам, ещё оставался хлеб, сухое мясо и рыба. И ускорил шаг, догоняя своих, которые уже спускались с горки в ясный, сквозистый, весенний сосняк. Весь день они шли с оглядкой, ожидая погони. Ефим, таща на закорках дочку, шёл последним, и к вечеру у него страшно ныла шея от поминутного оглядыванья назад. Его всерьёз беспокоило, что в хозяйстве проклятого старика было припрятано ещё какое-нибудь оружие, хоть бурятский лук со стрелами – и тогда… Но уже к вечеру стало ясно, что никто не преследует их. Антип, целый день прошагавший с Василисой на руках, был вынужден раз десять рассказать зарёванным женщинам и сияющему Петьке историю своего спасения. – А я вот так и знал! – восклицал Петька каждый раз, когда Антип умолкал, чтобы перевести дух, – С самого начала знал, что ты не пропадёшь! Верно ль, тётка Устя? – Да не выдумывай ты, ей-богу! – урезонивала его Устинья, у которой весь день не высыхали, светились мокрой синевой счастливые глаза, – Знал он… Экой провидец пустынный выискался! – Скажешь, нет?! – кипятился Петька, – А кто сны видел с дядей Антипом? В лесу-то зелёном мы с ним рыбу ловили – нешто не было?! Я ведь тебе сколько рассказывал? Ну – говорил, аль нет? – Говорил, говорил… – сдавалась Устинья, – Как есть цыганка ярмарочная – всё знает, чем душа утешится! Антип только усмехался и успокаивал Василису, которая то жалась к нему всем телом, то спохватывалась: – Да спусти меня, Антип Прокопьич… я и сама… тяжко ведь! – Виси, сказано! И так дитё взволновала! Сильно бьётся? – Пихается… пятками… – счастливо поясняла она, глядя сниу вверх огромными глазищами, – Не бось, не выскочит! Крепкая работа! – Ты отчего ж к Гришке тому не пошла? – тихо спросил её Антип, – Ефим сказывал – всю зиму отбрыкивалась! – Тебе ж обещалась, – удивлённо пояснила Василиса. – Так меня уж, почитай, на свете не было! – Другим – не было, а мне – был, – фыркнула она. Антип растерянно умолк. Поймав полный насмешливого ехидства взгляд брата, смутился вконец, залился густой краской и с шумным вздохом перекинул Василису с одного плеча на другое. Устинья, наблюдавшая за этой сценой, тихо рассмеялась и уткнулась лицом в плечо мужа: – Дураки вы, мужики… дураково царство! И не жили б мы с вами – да где других-то взять? Когда красное солнце начало, путаясь в ветвях деревьев, спускаться за лесистые горы на западе, остановились на ночлег. Фроська скрылась в заросшем ельником овраге, отыскивая заросли саранок. Антип с Ефимом рубили ветви для шалаша, Петька привычно мастерил из прошлогодних шишек бирюльку для Танюшки, Василиса собирала сухостой для костра. Устинья, стоя на коленях, вынимала из мешка припасы и раскладывала их на рыжей хвое, устилавшей землю. – Что-то мало вовсе, – разочарованно сказала она, заглядывая в опустевший мешок, – Хлеба фунта с полтора, солонины кус, рыбина… А тяжек будто был, все плечи мне стёр! Что за притча такая… ой! Угол мешка, вырвавшись из рук, вдруг ударил её по колену так, что мгновенно заломило кость. Устя зашипела сквозь зубы, сморщилась. С сердцем отбросила мешок – и под ноги ей выпал желтоватый, тускло поблёскивающий камешек. Это был последний самородок из тех семи, что Петька нашёл на берегу реки. Тот самый, которым Ефим в своё последнее утро в балагане расплатился с дедом Трофимом. Похожий на фасолину с двумя щербинками. – В мешке его, видать, старик прятал… – ошалело сказал Ефим, взвешивая самородок на ладони. – Настоящий? – недоверчиво взглянул на камешек Антип. – Настоящий… – Ефим вздохнул, огляделся. – Нешто в овраг закинуть от греха? – На что выбрасывать? – пожал плечами Антип. – Просто так спрятать надо, чтобы, коль возьмут нас где, сразу его сбросить. Не хватало ещё за утайку золота казённого огрести! Это тебе не просто за побег… Лет на пять хужей выйдет! – Всё едино продать не сумеем, – озабоченно прикидывал Ефим. – Это ж людей нужных знать надобно, купцов тайных… – Время придёт – узнаем, – уверенно сказал Антип. – А покуда припрячь. Нам он сейчас не надобен. Сейчас тайга сытная! И черемша уже лезет, и саранки… Да и ягода скоро пойдёт! К осеням наверняка до Шарташа доберёмся. А там – помогай Господь… Устя Даниловна, да что ж ты опять слезьми залилась-то? Вместе же мы опять – и целы-здоровы! Чего ещё от Бога надобно? * * * В середине мая во всём Бельском уезде дружно и весело зацвели яблони. Старый господский сад в Болотеево весь стоял в пенной бело-розовой кипени, благоухая свежестью и мёдом. Пчёлы важно и весело гудели в золотых россыпях тычинок. В палисаднике над выстрелившими зелёными лезвиями крокусов трепетали бабочки. В тени заросшего, глухого парка уже раздавались первые соловьиные трели. Подсохшие лужи на дороге радостно разбивались взъерошенными воробьями, а заливные луга стояли ещё полными талой воды, и между мохнатыми островками травы и жёлтых купальниц торжественно плавали деревенские утки. Пруд был наполнен до краёв зеленовато-голубой влагой, в которой отражались лёгкие облака. Дни стояли ясные, тёплые, полные птичьего щебета, игры света в молодой листве, солнечных пятен на неприбранных дорожках сада и стремительного чирканья ласточек над гладью реки. В полях отпахались и отборонились, посеяли рожь и пшеницу, и бабы уже прятали по мешочкам печёные яйца, готовясь высевать лён. Никита Закатов, почерневший от весеннего загара, дни и ночи проводил на работах, и запыхавшийся Кузьма верхом на незасёдланной гнедушке отыскал своего барина лишь к вечеру. – Барин, Александра Михайловна опростамшись! Авдотья Васильевна велела вас домой требовать! – Как «опроставшись»? – всполошился Закатов. – Дунька говорила – ей ещё неделя… Ты перепутал, поди, что-то, болван! Прокоп Матвеевич, присмотри тут за всем, я – в имение! Несмотря на все опасения, Александрин разрешилась от бремени легко и просто – чем вызвала крайнее изумление Дуньки: – Вот отродясь не видывала, чтобы благородная барыня этакой телесной дохлости в два часа младенца из себя представила! Это только нашей сестре-мужичке впору! Ведь в чём душа держалась, тонкая да прозрачная – а управилась, как кухарка распоследняя! «Ой, Парашка, началось!» – и сама бегом по грядкам в баню, подол подхвативши! Шадриха насилу успела прибежать да фартук подставить – сейчас младенец и выкатился! Голосистый да здоровенький, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – Дунька, мне можно к ней зайти, или это неприлично? – напряжённо спросил Закатов. – Вот, ей-богу, сама не знаю, барин, – задумалась Дунька. – По-хорошему, так нечего вам там делать, коль вы ей не супруг. Вот пождите, вечерком мы барыню в дом перенесём, младенчика окрестим, я уж к отцу Никодиму послала… а там уже и видно будет. Шадриха согласилась на ночь остаться да распорядилась, чтоб поменьше народу возле барыни крутилось. Мало ль глаз у кого нехороший! Слава богу, хоть цыгане ваши, черти немытые, съехали уже… Вечером Александрин, бледная и счастливая, лежала в своей комнате с младенцем на руках. В девичьей целая дюжина мастериц кроила, шила и вязала детское приданое, а в кухне Шадриха запаривала травы: – Вот, гляди, Авдотья: это поутру да вечером дашь, этим обтирать, в этом младенчика купать, – а вот это, в корчаге, упаси Господь тебя трогать! Это ежели, не дай Бог, жар подымется, – тогда сразу за мной спосылай, и я сама дам. – Всё исполню, Игнатьевна, не сомневайся, – серьёзно пообещала Дунька, избегая даже смотреть на глиняную корчагу, замотанную чистой холщовой тряпкой. К счастью, снадобье из страшного сосуда не понадобилось: и роженица, и ребёнок чувствовали себя прекрасно. Маняша, очень скучавшая в эти дни без своей гувернантки, рвалась к Александрин и страшно сердилась из-за того, что перед её носом неумолимая Парашка захлопывает дверь. Устав без конца слушать: «Барышня, не до вас сейчас мамзели, извольте сами поиграть», она в конце концов подняла стенобитный рёв. Закатов, который не мог вынести даже обычного всхлипа дочки, поспешил предложить: – Маняша, поехали кататься верхом! – В рысь только не пущайтесь! – напутствовала их с крыльца Дунька. – Дорога сырая ещё, как бы Ворон-то ногу не подвернул… – Дунька, побойся Бога, всё давно подсохло! – весело возразил Закатов, вскидываясь в седло и поднимая к себе смеющуюся Маняшу. – Жарынь вторую неделю стоит! Ну-у, пошёл, Ворон! Да когда же ты начнёшь понимать по-русски, цыганский выкормыш? Джя! Джя сыгедыр! И огромный вороной конь под детский смех легко понёс их со двора. Они с Маняшей пролетели вскачь по сухой и звонкой дороге, всполошили чинное куриное семейство на задворках села, перенеслись через косогор, спустились к пруду, где до смерти напугали мышкующую в траве лису, выбрались на большак, ведущий к Смоленску, и уже на закате, по дороге, залитой золотисто-розовыми низкими лучами, тронулись домой. Маняша страшно устала – и всё же первая увидела чёрную точку, стремительно несущуюся навстречу им по дороге. – Тятя! Скачут! – Где? – встрепенулся Закатов. – Господи, что ещё стряслось? В голову немедленно пришло самое страшное: что-то с Александрин или ребёнком. Не раздумывая, Никита велел дочери: «Держись крепче!» и пустил Ворона галопом. Через минуту он уже осаживал коня рядом с Авдеичем. – Куда ты опять несёшься, старый? Что там у нас? – Барыня до вашей милости приехали! – Какая ещё барыня? – опешил Никита. – Арамазова-майорша? Насчёт чересполосицы? Или от Браницких? – Никак-с нет! – по-военному отрапортовал старик. – Вовсе незнакомая барыня, и не нашего уезда даже! Не старые ещё совсем! И первым делом не про вас, а про Александру Михайловну спросили! Дуньке на руки накидку сбросили – и прямо в дом!