– Господи, как сты-ыдно… – стонала двумя часами позже Аннет, сидя на кровати в своей спальне. – Всю жизнь гордилась, что не лишаюсь чувств, что бы ни случилось, смеялась над нашими барышнями… и вот, извольте получить! – Ольга уверяет, что это не из-за твоей чувствительности, а потому, что ты ничего не ела с утра, – отозвался Николай. Он сидел верхом на стуле возле окна и смотрел в тёмное стекло. – И лучше бы тебе прилечь, сестрёнка. – Не буду. Всё равно не усну, – Аннет помолчала. – Так значит, Ольга собирается ехать в Смоленск? – Ты же сама всё слышала! – Николай пожал плечами. – Ей написали наши. Отсюда до Смоленска всего сутки пути. Разумеется, я поеду с ней… – Почему «разумеется»? – Аннет смотрела в стену. – Ты не понимаешь?! – взвился Николай. – Разве должна женщина одна бегать по тюремному начальству, уговаривать, деньги приставам совать? Боюсь, её и слушать там никто не захочет! А я смогу размахивать титулом, это потрясающе действует на нижние чины… ну и прочее… – Представить тебя не могу размахивающим титулом, – серьёзно сказала Аннет. – Да я и сам не могу, – натянуто усмехнувшись, сознался Николай. – Да чего не сделаешь для общего дела? – Для любимой женщины, ты хочешь сказать? – брат не ответил, и Аннет, помолчав, спросила, – Коля, неужели ты теперь счастлив? Ты ведь видишь, понимаешь… Она же никогда не любила тебя! А любит совсем другого человека! Да ещё какой-то вывернутой, уродливой любовью, которая сама себя отменяет и запрещает! Попробуй-ка скажи кто-нибудь Ольге, что она до смерти влюблена в Сметова! Разорвёт на части! И будет два часа кричать, что она уважает Андрея как человека, что они делают одно важное дело, что временя сейчас таковы, что о чувствах могут думать одни только бездельники и слюнтяи… Да ещё ведь искренне в это верит! – Ну так значит, она – честный человек, не так ли? – ровным голосом спросил Николай. – Честным человек бывает, когда не врёт сам себе! – взорвалась Аннет. – А она собственное чувство забила каблуками, как гадкие мальчишки забивают котёнка! И выбросила в пруд! И делает вид, что его никогда не было и нет! Вот что мне в ней невыносимо! Всё, что в человеке есть человеческого – для неё мерзко, отвратительно, постыдно! И любовь для неё сродни дурной привычке, о которой неприлично упоминать в обществе! – Ольга очень любит детей, – тихо напомнил Николай. – И, знаешь… Вырасти мы с тобой у такой мамаши, мы бы, верно, тоже с отвращением относились к чувствам. – Не думаю, – отрывисто сказала Аннет. – На что она рассчитывает, хотела бы я знать? Что Андрей, наконец, оценит её железные качества, стальную волю и твёрдую руку, которой замечательно резать лягушек? Да он никогда в жизни даже… – Аннет, перестань! – Николай вскочил, чуть не опрокинув стул. Свечной огонёк забился, бросив отсвет на взволнованное лицо молодого человека. – Ты становишься невыносимой! Никогда прежде ты не говорила так о людях! – О людях – не говорила и не буду говорить! – отрезала Аннет. – А твоя Ольга – железная машинка с ключиком! Как часы! И заводится тоже, как часы! От слов «дело», «польза» и «общественное развитие»! – Ты ни капли не права! – Положим!!! – голос Аннет зазвенел, она подалась вперёд всем телом, и Николай в который раз подумал – как страшно, невозможно сестра хороша собой. Чёрные волосы Аннет, выбившись из узла, рассыпались по плечам и спине. Смуглое лицо побледнело, и ярче, горячее заблестели на нём огромные, чёрные «неаполитанские» глаза. – Ты же сам всё это знаешь! Я не устану удивляться – что ты в ней нашёл?! Пусть сухарь, пусть синий чулок, пусть неспособна к чувствам, – так хоть бы красавица была! Для мужчин обычно большего и не надо! Так ведь и того нет! Самая заурядная физиономия, длинный нос и стриженые волосы над очками! Коля, милый, ты или ослеп, или сошёл с ума! – Ты переволновалась, Аннет, – ровным голосом ответил Николай, шагая к двери, – Ложись спать. Доброй ночи. Но сестра уже спрыгнула с постели и босиком бросилась вдогонку. – Коля, да что же ты, ей-богу… Сейчас и обиделся! Вспыхиваешь, как порох, хуже Серёжи стал! Ну, прости, прости, я виновата… – Кстати, о Серёже, – Николай повернулся к сестре и, взяв её за обе руки, внимательно посмотрел в лицо. – Ты не замечаешь, что ведёшь себя, как все эти соседские кумушки? Как барышни Алферины, которые искренне недоумевают, как князь Тоневицкий мог позволить себе этакий мезальянс! Ведь Варя – бывшая крепостная! – Но ты не прав, не прав! – горячо запротестовала Аннет. – Варя – чудная, прекрасная, талантливая, живая! До смерти любит Серёжу! Ах, если бы твоя Семчинова была хоть вполовину такой, как она! Как бы я была тогда рада, как счастлива за тебя… Ладно, ладно, молчу. Если уж маменька принимает эти глупые отношения, то что же мне остаётся… – И в самом деле, лучше уж молчи. Наступила тягостная тишина, которую прерывал лишь тоскливый гул ветра в печной трубе. – Как ты думаешь, – там, в Смоленске, всё серьёзно? – наконец, спросила Аннет. – Ведь если он арестован, то это означает тюрьму. В лучшем случае – ссылку. – Попробуем что-нибудь сделать, – не сразу отозвался Николай. – Может быть, удастся решить вопрос деньгами, но… Аннет, ну что же ты, ей-богу! Его же не расстрелять велели! – Господи, как страшно… – пробормотала сестра, торопливо вытирая слёзы. – Тюрьмы, камеры, четыре стены, холод… Мыши эти противные и одиночество… И мысли… Как люди могут это выносить? Впрочем, твоя Семчинова, думаю, вынесла бы преспокойно. Ещё и роман бы там наваяла, как этот ваш ужасный Чернышевский. – Тебе не понравился «Что делать?» – Ничуть! Глупо, скучно, неестественно! О том, чего в жизни никогда не бывает и быть не может! Как вы можете его ставить выше Пушкина – не понимаю! Да не о Чернышевском сейчас речь, а об Андрее! Послушай, неужели Ольге так уж необходимо туда ехать? К чему она там? Ещё не сдержится при начальстве, наговорит своих высокопарных глупостей, испортит всё вконец… – Вот уж не думал, что ты настолько ревнива! – не выдержал, наконец, Николай. – Объясни же, в таком случае, какой там прок будет от тебя?! Я поеду один и сделаю всё, что нужно, а вам… – Да пойми ты, болван, что просить о чём-то начальство должна красивая женщина! – уже не стесняясь слёз, бегущих по щекам, вскричала Аннет. – Просить, умолять, улыбаться, плакать, кокетничать, жаловаться на судьбу! Всё то, чего совершенно не умеет твоя пересушенная Ольга! Много ли там пользы будет от её передовых идей?! Её стриженые волосы и синие очки только взбесят жандармов! А я… – А ты даже не знаешь, сестрёнка, будет ли Сметов рад тебя видеть, – жёстко сказал Николай, и Аннет сразу же умолкла, дрожа и всхлипывая. – Если хлопотать за него приедет Ольга, это будет, по крайней мере, естественно. Ты знаешь, она в таких делах всегда впереди всех летит… и, между прочим, весьма неплохо с законниками разговаривает. И взятки, между прочим, даёт виртуозно! Вспомни, как мы год назад Петьку Чепурина из участка вытаскивали! Недаром наши первым делом ей написали! – Ей написали лишь потому, что она служит в двух шагах от Смоленска! – звенящим голосом напомнила Аннет. – А у нас тут родовое имение! И нам никто ни словечка не черкнул! – парировал Николай. – Не догадываешься, почему? Потому что от одной Ольги Семчиновой пользы будет во сто раз больше, чем от всех князей Тоневицких вместе взятых! Аннет со стоном, похожим на рычание, повалилась на постель, и рассыпавшиеся волосы, как шалью, покрыли её плечи. Николай сел рядом, обнял её вздрагивающие плечи. – Ну вот… В три ручья! Беда с женщинами… Любишь их – худо, не любишь – ещё хуже. Ну что ты, сестрёнка… Ты ведь и сама всё знаешь про Сметова лучше меня. – Не знаю. Понимаешь – не знаю… – шептала Аннет в неловких объятиях брата. – Если бы только знала, знала наверное… Клянусь тебе, я бы калёным железом выжгла в себе всё… и сделала бы так, чтобы никогда в жизни с ним более не видеться… Но я – не знаю, ничего не знаю! Он ведь стальной! Такой же, как твоя Ольга… Может быть, им и впрямь будет лучше вместе, как знать… Но я должна быть уверена, слышишь? – она вдруг отстранила Николая, выпрямилась и с вызовом взглянула ему в лицо мокрыми глазами. – Уверена! И завтра я еду в Смоленск! И никто меня не остановит! Даже маменька! – Не беспокойтесь, Аннет, – княгиня Вера вошла в комнату, и брат с сестрой с одинаково взволнованными лицами обернулись к ней. – Я поеду с вами. * * * – Ефим, глянь туда… Жильё, никак… – Откуда… дура… – Да ты глянь! Крыша! Над покрытой снегом тайгой ровно горел вечерний свет. Рыжее солнце валилось за ели, цепляясь длинными лучами за их сизые, лохматые лапы. Снег падал уже три дня – ровно столько измученные путники пробирались от реки на юг. Три дня молчаливого хода сквозь густой ельник, по бурелому, сквозь низко растущие, колючие ветви. Холод, стылый холод, пробирающий до костей. И тоска, давящая горло. И страшная, сосущая мысль: не дойти теперь… сгинуть здесь. После гибели брата Ефим замолчал намертво. Молча вставал утром, молча вскидывал на плечо Василису (та от страха не смела даже протестовать), молча, стиснув зубы, ломился с ней через лес, не оглядываясь на жену и Петьку, бредущих следом. Изредка отдыхал, скидывая Василису, как тюк с поклажей, на торчащую из снега кочку (Устинья и Петька ждали поодаль, не приближаясь), затем снова вздёргивал свою ношу на плечо – и шёл дальше. – Убьёт он её, тётка Устя, – по временам испуганно бормотал Петька. – Ты следи… Устинья, которую неотвязно мучила та же мысль, только украдкой крестилась. По ночам уже стояли морозы, от которых не спасал ни костёр, ни оставшиеся от одежды лохмотья. Промерзали до костей ноги, синели пальцы, шелушились от ветра лица. Петька начал кашлять – хрипло, надсадно, подолгу не успокаиваясь. Устинья знала: если не взяться за этот кашель всерьёз – всё кончится чахоткой. Но драгоценные корешки солодки, выкопанные ею ещё на Медвежьей и сберегаемые, как последняя драгоценность, за пазухой, даже не в чем было заварить: котелок вместе с другим скарбом беглецов остался на дне реки. Снег падал неутомимо, не прекращаясь. Вскоре белым, ровным, мёртвым покрывалом был затянут весь лес. И так же ровно и мёртво было на сердце у Устиньи. Она больше не плакала. У неё едва хватало сил, чтобы понукать Петьку: – Иди, родненький, иди… Скоро уж, даст бог, выйдем… Иногда, наоборот, мальчишка, давя всхлипы, бормотал: – Ничего, тётка Устинья… Дойдём… куда денемся… И оба они отчётливо понимали, что никуда не дойдут. И по утрам Устинья, растирая у прогоревших углей посинелые, застывшие ноги, всё чаще ловила себя на мысли – поскорей бы… «Говорят, замерзать-то сладко: засыпаешь и всё… Кабы вот так всамделе… И не видеть, господи, не смотреть, как дети-то мучаются! Вон как всё повернулось… И ждать нечего, и идти некуда… А несёт нас всё зачем-то! Ведь Танюшка-то на мне последняя замёрзнет! Я в снег паду, остыну – и ей, значит, следом через час… Господи! Хоть бы кикимора из лесу вышла, я бы ей Таньку-то свою отдала! Сказала бы: возьми в услуженье, сделай милость, подрастёт – твоих игошей нянькать будет…» Но кикимора не появлялась, хоть убей. Зато каждую ночь вплотную подходили волки – целая стая. И сидели до света в двух шагах от костра, глядя зелёными, тусклыми глазами на перепуганных путников. Огонь не подпускал их, но ни криков, ни палок или шишек, запущенных в них, ночные твари уже не боялись. И даже в их полуночном вое Устинье слышалась насмешка. Все три ночи она спала вполглаза, сквозь сомкнутые ресницы следя за огнём – чтобы тот, не дай бог, не угас. К утру отяжелевшая голова уже едва поднималась. Нестерпимо хотелось ткнуться лицом в снег – и остаться так… Но, глядя на осунувшееся от голода и кашля лицо Петьки, обмёрзшие ресницы Василисы, окаменевшую, тёмную физиономию Ефима, Устинья из последних сил гнала страшные мысли, вставала – и шла дальше. Только Танюшку не зацепило общее уныние. Она весело ворковала, выглядывая из платка на груди у матери, удивлённо гудела, показывала пальчиками на заснеженные деревья, досыта сосала грудь (Устинья только диву давалась – как у неё не пропало молоко?) и вечерами возле костра переползала к Петьке, требуя игры. Давясь надсадным кашлем, мальчишка вытаскивал из-под своих лохмотьев горсть гладких, блестящих камешков и подбрасывал их в воздух. Камешки искрились в рыжих отсветах, Танюшка звонко смеялась. Петька молча, угрюмо смотрел в огонь. Петька и заметил первым метки на сосне: три чёткие, сделанные топором зарубки-стрелки на высоте человеческого роста, указывающие на юг. Он бегом понёсся за далеко ушедшим вперёд Ефимом, но, догнав, раскашлялся так, что не мог вымолвить ни слова. Ефим молча ждал, глядя на мальчишку из-под мохнатых, сдвинутых бровей. В конце концов Петька потерял терпение и, продолжая мучительно захлёбываться кашлем, потянул Ефима за рукав. А под сосной, задрав голову, уже стояла Устинья, и голос её срывался от волнения: – Ефимка! Зарубки! Глянь, глянь туда! Люди тут шли! – Вижу, – Ефим хмуро смотрел на стрелки. – Ну и что? На варнацкую тропу наткнулись. Дело известное. Только она ещё вёрст на сто может тянуться… Стрелки вон на юг, к Уралу кажут. Нам-то они уж без пользы: всё едино здесь околевать… Но уже через полверсты они увидели на обгорелой сосне ещё такие же стрелки, через версту – ещё. А к вечеру из сумерек вынырнула спрятавшаяся в ельнике на краю оврага приземистая избёнка. Последние три зарубки, сделанные на молоденьком кедре в двух шагах от домика, указывали точно на крыльцо и выглядели добродушной насмешкой. Дверь была прикрыта и подперта суковатой жердиной. Ефим убрал палку, вошёл внутрь первым, мельком отметив, что смазанные петли даже не скрипнули, осмотрелся. Внутри было темно, сыро, пахло смолой. На ощупь Ефим нашёл печурку у стены и с четверть часа мучился, высекая искру уже стёршимися кремешками – но зато сухое корьё с щепками, кем-то заботливо сложенное «шалашиком» в печи, занялось сразу же. Жёлтые сполохи метнулись по бревенчатым стенам, осветили нары, покрытые шкурами, стол из горбылей, лежащие в углу топор и заступ. У печки обнаружилась связка дров. Устинья, пошарив на едва заметной полочке над порогом, нашла соль в тряпице, котелок, четыре ложки. Вскоре на огне забулькала вода. – Ну вот… Первым делом солодку заварю: Петьку лечить надобно! Вовсе грудь застудил, горе луковое, дохает и дохает… Ничего, денька три-четыре полежит, травки моей попьёт – и подымется! Не впервой, поди! Да не щёлкайте вы там зубами, знаю, что голодные! Обождать придётся, покуда снадобье сготовится! И куда бы перелить-то его?.. Поищите там на полках-то, покуда… – Устинья запнулась, заметив, что никто её не слушает. Ефим сидел на нарах сгорбившись, тяжело глядя в пол. Из угла, где скорчился Петька, доносился глухой, тяжёлый кашель. У Василисы, забравшейся с ногами на нары, было безразличное, окаменелое лицо. Устинья тяжело вздохнула и принялась шарить по полкам сама. Было видно, что хозяева избы время от времени жили здесь подолгу: на полках нашлись миски, грубые кружки, сделанные из долблёных чурок, а также, к отчаянной радости Устиньи, крупа, сухари, завёрнутый в чистую тряпицу кусок замёрзшей солонины и связка сушёных грибов. Вскоре по избушке поплыли сводящие с ума запахи. Даже Ефим поднял голову, и в его сощуренных глазах мелькнула живая искра. А Петька, обжигаясь, уже пил из деревянной кружки дымящийся отвар, и на его исхудалом, чумазом лице было выражение неземного блаженства. Устинья невольно улыбнулась, глядя на них: «Вот ведь мужики… Покуда не пожрут – будто и не люди! Главное – чтобы мал-помалу ели, после голодухи-то – не то пузья перекрутит… Господи… неужто впрямь живы будем?!» Вскоре котелок с крупяным варевом был поставлен на стол, и голодные беглецы сгрудились возле него. Только Василиса не подошла к котелку: она лежала на нарах, сжавшись в комок и отвернувшись к стене. – Васёна! – осторожно позвала Устинья. – Поди! Поснедать-то надобно! Кто знает, когда ещё придётся! Василиса не пошевелилась. – Васёна… – Брось! – Ефим недобро взглянул на неподвижную тень на нарах. – Много чести – звать-то… Нам больше достанется.