Он стоял и смотрел на озеро. Наверное, жалел, что не утонул тогда до конца. По неподвижной воде неопрятными клочьями полз туман. От костра осталась груда рубиновых углей, которые дышали как живые. Я вдруг вспомнила и спросила: — Голубка? — встала и подошла к нему. — Почему Голубка? Он повернулся, посмотрел мне в лицо. Насмешливо и и чуть снисходительно. Совсем как Америка из той, далёкой, беспечной и, скорее всего, придуманной жизни. 32 Я повернула ключ зажигания, стартёр капризно покряхтел, но движок всё-таки завёлся. — М-да… — звонарь брезгливым пальцем провёл по пыльной торпеде, вытер палец о штанину. — На себя посмотри, — огрызнулась я, втыкая вторую передачу. — Первую включи, — сказал он. — Заднее буксует. Задним колесом я заехала в канаву, когда парковалась. Очень не хотелось, но я всё-таки перешла на первую скорость. — И не газуй. Вот ещё инструктор, мать твою, по вождению на мою шею — подумала, но смолчала. А он открыл бардачок и бесцеремонно там начал копаться. — Ну что ты рыщешь? — Парабеллум… Он нашёл пачку сигарет, вытащил одну, поднёс к носу и вдохнул. — Или «Смит-энд-Вессон». У таких чокнутых тёток непременно в бардачке лежит здоровенная пушка офигительного калибра. Кое-как удалось выползти на дорогу. Я достала телефон, ткнула. Навигатор не работал. — Тут сигнал хилый, — звонарь сказал, прикуривая. — Многие жалуются. Лес и рельеф местности… — Где тут Марейкино? — перебила. — Марийкино… — он глубоко затянулся и прикрыл глаза. — Не «е», а «и». — Да какая хер разница! Где? Звонарь бережно выпустил дым тонкой струйкой. Впрочем, от звонаря там уже ничего не осталось. Небрежным жестом он ткнул в ночь. — Через пять вёрст свернёшь направо. Сразу после кладбища. Через пять километров я свернула направо. Затормозила и прижалась к обочине. Навигатор неожиданно ожил. Он утверждал, что до цели нашего путешествия остался всего один час и одиннадцать минут. Фары выхватывали из темноты кусок разбитого шоссе, клок пыльной травы на обочине и сплющенную пивную банку. За пределами жёлтого полукруга света лежала абсолютная чернота — там запросто могла начинаться бездна ада, Марианская впадина или бескрайний космос. Звонарь докурил до самого фильтра, открыл окно и выбросил окурок. Тут же достал из пачки новую сигарету. — Только мне с утра нужно обратно. У меня служба. Сама понимаешь, — сказал, прикуривая. — Ты меня подкинешь до Лавры… я надеюсь? — Подкину… — я задумалась, после спросила. — А пруд тот глубокий? — Наш? Только это не пруд — озеро. Гефсиманское. Там раньше скит был, так и назывался… — Глубокий, спрашиваю! — перебила я. — Метра три. Четыре, может. Там ил. Торфяники рядом, потому дно… — Ил? Ил — это хорошо. Очень хорошо. — Потому и карась. И линь. В том году Кирюха на три кило линя взял, так мы всей… — Америка, — строго сказала я. — Кончай юродствовать. И слушай внимательно. Он повернулся ко мне. — Мы обмотаем труп цепью. На твоей лодке отвезём на середину. И там… Выставив ладони, я двинула их вперёд. — Цепь? Какая цепь? — он поморщился. — Кармен, ты что, бредишь? Где мы возьмём цепь среди ночи? — В моём багажнике. Пятнадцать метров стальной цепи. Цепь отличного качества. Но главное — очень тяжёлая. — Ну ты… — в голосе был испуг пополам с восхищением. — Я всегда подозревал, что ты страшная женщина. И абсолютно чокнутая. Эту тему мне не хотелось развивать. Мы выехали на шоссе. Америка поднял стекло, оставив узкую щель. Оттуда здорово дуло, но я ничего ему не сказала. Ехали молча. Америка прикрыл глаза. Наклонив голову, подставил лоб сквозняку. Ладони его лежали на коленях, против воли я поглядывала на левую. Ту, что без пальцев. После смерти матери я тоже хотела убить себя. Странно, я никогда её не любила, но именно её исчезновение сломало меня окончательно. Когда была боль, мне думалось — вот оно — самое страшное. А потом пришла пустота и она оказалась ещё страшнее. Любая эмоция — отчаяние, ужас, скорбь означает, что ты ещё жив. А вот пустота… Думаю, именно апатия и спасла мою жизнь, мне было просто лень убивать себя. К тому же в психушке лежало немало суицидников, из их рассказов я сделала вывод, что убить себя гораздо сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Чисто технически непросто. Человек на удивление живуч. К тому же в решающий момент рядом обязательно окажется какой-нибудь спасатель. Непременно кому-то захочется вынуть тебя из петли, выключить газ или перевязать вены. Или нырнуть за тобой на глубину. Справа от меня дремал вполне живой пример. Пример дремал и улыбался во сне. — Ты ничего не обязана ему объяснять, — сказала Ида. — Ничего! — Себе самой бы объяснить, — ответила я. — Ты что? Опять? — возмутилась она. — Мы же всё решили! Я кивнула, впрочем, не очень уверенно. — Да… и ещё… — она запнулась. Замялась, очевидно, прикидывая как сообщить мне что-то важное. Я насторожилась: — Ну? — Ты всё сделаешь сама, — сказала Ида твёрдо. — Сама. Без моей помощи. Иначе нет смысла. И добавила чуть мягче: — Разумеется, я буду рядышком — ага. Для подстраховки. На всякий пожарный. Америка завозился, зевнул. — Что ты там всё бормочешь? — спросил капризно и зевнул снова. — Бормочет и бормочет… Пытаясь потянуться, он стукнулся головой, тихо выругался, тут же торопливо перекрестился. Нагнулся, кряхтя, что-то начал дёргать под сиденьем: наверное, хотел отодвинуть кресло. Его заклинило года три назад. Плюнул, достал из бардачка сигареты. — Тридцать лет, представляешь? — затянулся и выпустил дым. — Не курил. Тридцать лет… Да, забываю всё спросить — ты зачем побрилась наголо? Я ладонью отогнала дым от лица. — Окно открой, — и серьёзным тоном добавила. — А побрилась я, чтобы мои волосы не превратились в змей. Он сперва не понял, потом дурашливо засмеялся. Выпустил аккуратное кольцо, оно доплыло до стекла и медленно сползло вниз. — Да, в ядовитых змей. А ещё, — продолжила я, — от моего взгляда мужчины превращаются в камень. Причём, обрати внимание, только мужчины. — Ясно. Потому и очки розовые. Чтоб случайных мужиков не сделать каменными. — Ирония твоя свидетельствует лишь о невежестве и высокомерии, свойственным всем мужчинам. Хочешь убедиться? — В чём? — Дай сигарету. Послушно протянул пачку. Я вытащила сигарету, сунула в рот. Он щёлкнул зажигалкой, поднёс огонь. Я затянулась. За окном мигали редкие огни, они вылетали из тьмы, смазывались в жёлтые полоски и исчезали. Мы неслись по шоссе очень местного значения — судя по ухабам и выбоинам. Я переключила фары на дальний свет, дорога перед нами сразу вытянулась и стала шире. На обочинах призрачно выступили то ли столбы, то ли деревья. Впереди, по асфальту клочьями полз туман. Резкий свет галогенов делал клубы рельефными. Мы врезались в сизую пену, пропарывали её, точно неслись сквозь бурное море. Спидометр показывал пятьдесят пять. Я медленно надавила на акселератор. Мотор зарычал на тон выше, стрелка поползла вправо — шестьдесят, потом шестьдесят пять. Семьдесят. Америка торопливо сглотнул и вжался в кресло. Вытянул правую ногу, упёр в несуществующую педаль тормоза. Сосредоточенно уставился в летящий нам навстречу мутный свет. В белую стрелу разделительной полосы. В пунктир ночных мошек. В проскакивающие столбы на обочине. И при этом продолжал жать ногой на тормоз, которого там не было. Это выглядело забавно.