Cuando yo me muera, enterradme si queréis en una veleta. Cuando yo me muera! Когда я умру, Схороните меня с гитарой в речном песке. Когда я умру… В апельсиновой роще старой, в любом цветке. Когда умру, стану флюгером я на крыше, на ветру. Тише, когда умру! (перевод Б. Дубина) 17 Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что уже ночь. На самом деле ещё не было и десяти. Дневная жара не исчезла. Она сгустилась и накрыла город душным и потным маревом. Чернильное небо, всё в рваных тучах, кто-то упорно тянул в сторону Строгино. Приближалась гроза. — Ненавижу Арбат, — Америка сплюнул под ноги. — Пошли по Калининскому. — Если ты планируешь меня провожать, по Воровского ближе. Прямиком на Восстания. — Не люблю закоулки. Мы пошли в сторону Калининского. По фасаду телеграфа на той стороне улицы бегущая строка из красных лампочек информировала о температуре воздуха и атмосферном давлении. Плюс двадцать семь градусов Цельсия. Я оглянулась на «Прагу», башенка на торце крыши была подсвечена снизу и на фоне взъерошенного неба напоминала декорацию к детской сказке. Обычно в таких башнях сидят в заточении прекрасные принцессы. Реальность продолжала выглядеть весьма сомнительно. — Слушай… — начала я не очень решительно. — А если… Если нет? Америка даже остановился. Удивление сменила растерянность, которая быстро перешла в испуг. — Кармен! Ты что? Его лицо стало почти детским. Таким трогательным и милым, таким беззащитным, что я не удержалась и тронула его за щёку. — Ты что? — он зло дёрнулся в сторону. — Ты что?! Они же просто… Он запнулся, понизив голос, заговорил сбивчиво и быстро: — Это же их наколка! Мы просто исполняем, понимаешь? Движок почти на десять штук! И мы их подставим… Ты что, не рубишь, Генриху человека завалить, как мне в угол поссать. А тут десять штук… Он держал меня за плечи и время от времени встряхивал. Беззащитный мальчишка исчез, передо мной теперь был смертельно перепуганный взрослый трус. — Угомонись, — я попыталась вырваться. — И прекрати меня трясти. Пошутила я. Со стороны Кунцево докатился раскат грома. Ворчливый и негромкий. На западе горизонт неожиданно вспыхнул узкой прорехой. Словно кто-то полоснул бритвой по грязной черноте и оттуда потекло что-то расплавленное, раскалённое до золотой красноты. — Пошутила, — повторила я и не оглядываясь пошла в сторону Садового кольца. Полоска на горизонте начала темнеть, сперва стала малиновой, потом вишнёвой. Америка догнал меня, поймал за ладонь. Не говоря ни слова, сжал. Мы шли рядом и молчали. Высотка, здание СЭВ, крыши и трубы Кутузовского слились в плоский и чёрный силуэт. Шпиль «Украины», антенны на крышах кривились и изгибались, казалось, северо-запад Москвы плавится в гигантской топке. Впрочем, и без всех этих инфернальных символов я понимала — нет, не просто понимала, ощущала кожей, — что совершаю чудовищную глупость. Из категории непоправимых. 18 В машине было душно. Спектор тронул моё плечо и протянул мне фляжку коньяка. Он сидел сзади и был абсолютно спокоен. Так по крайней мере казалось мне. Я сделала аккуратный глоток, завинтила пробку. — Ну что, ещё разок по легенде пройдёмся… — Америка отбил нервную дробь по рулю, повернулся ко мне. — Готова? Я кивнула. Коньяк оставил во рту сладковатую горечь, сперва жгучую, а теперь приторную и тягучую. Нашарив ручку, я на пару оборотов опустила стекло. По тротуару шагал вечерний народ: принаряженные тётки с причёсками, пьяненькие конторские мужички в белых сорочках и галстуках. Попадая в конус фонарного света, они вспыхивали жёлтым, тень под ногами скрючивалась в чёрного карлика, суетливого и проворного. С каждым шагом карлик вытягивался и рос, точно пытался убежать от хозяина. — Позвольте вопрос из зала? — Спектор, дурашливо картавя, просунул свою голову между нами. — Не кажется ли вам, что логичнее двигать урюка не в грузинском ресторане, а в «Узбекистане»? Или в пловной на Беговой? — Заткнись, а? — Америка дёрнул манжет, взглянул на часы. — Двадцать минут осталось. И Генрих где-то тут… Наверняка тут. Спектор подался назад. Притих, начал крутить головой, вглядываясь в прохожих. В зеркало мне было видно, как он перетрусил. Я кашлянула и начала: — Отец — Алонсо Кихано-Дельгадо. Вице-консул посольства Испании… — Адрес посольства? — резко перебил Америка. — Староконюшенный переулок, семь-дробь-два. Америка довольно кивнул. — Ребека Кихано-Дельгадо. Это я. Живу в Мадриде, в Москве на стажировке, журфак МГИМО. Мой русский не очень хороший, поэтому прошу меня извинить… Америка остановил меня жестом. — Погоди… — Что не так? — Всё прекрасно. Один момент только… — Ну? — Как отличить совка от фирмы? — По шузне! — тут же отозвался Спектор. — Ну да, — поддакнула я. — по тряпкам. По причёске. По запаху — от них потом не воняет. — Нет. Ты можешь нарядить совка в тряпки от Кардена и облить «Диором», он так и останется урлой… — Америка сделал паузу. — Нет, друзья. Только по глазам. По взгляду. Он достал сигарету. — У фирмача глаза свободного человека, — он чиркнул зажигалкой, затянулся и выдул дым в приспущенное окно. — У совка же во взгляде всегда страх. Страх. На дне глаз. Всегда. Страх может быть прикрыт другими эмоциями, характерными для этих тоскливых мест — агрессией, алчностью, раболепством. Но под этими эмоциями всегда прячется страх. — И у тебя прячется? — я ухмыльнулась и в упор уставилась в его в глаза. — Увы, дорогая Ребека, увы, — он театрально развёл руками. — Генетика. Надеюсь, наш урюк не столь продвинут в психологии и физиономике. Но на всякий случай запомни: старайся не встречаться взглядом, а когда говоришь, смотри ему сюда. И Америка ткнул указательным пальцем между бровей. — Сюда! И чуть прикрой веки… слегка, будто бы устала. Ага, вот так, отлично. Отлично. Очень хорошо… Тем более в кабаке будет темно и накурено. Думаю, поэтому Генрих и выбрал «Арагви», — обернувшись, спросил. — Где багаж? Спектор подал ему серый пластиковый «дипломат».