Корнуоллис пользовался во флоте огромной популярностью. Он был строг, но всегда справедлив, и отличался незлопамятностью. О его личной храбрости и высочайшем профессионализме ходили легенды. Под прозвищем Синий Билли он был героем неисчислимых анекдотов и песенок. Сейчас, однако, он находился в явном затруднении, не имея подходящих слов их высказать. Хорнблоуэр терпеливо ждал продолжения. — Слушай сюда, — повторил адмирал, — нам надо, чтобы этот рыжий черт не начал распинаться перед тем, как его подвесят. — Так точно, сэр, — ответил Хорнблоуэр, не ожидавший такого поворота. — Четверть матросов на этом корабле — ирландцы, — продолжал развивать мысль Корнуоллис. — Безопасней закурить в крюйт-камере, чем позволить этому пройдохе трепать перед ними своим языком. — Понятно, сэр, — отозвался Хорнблоуэр. Согласно уставу и обычаю, имевшему свои корни в незапамятных временах, приговоренному к повешению по его желанию предоставлялось последнее слово, с которым он мог обратиться ко всем присутствующим. — Когда мы его повесим, — снова заговорил адмирал, — это послужит хорошим уроком всем смутьянам и наглядно покажет им, что ожидает дезертиров. Но стоит только позволить ему открыть рот… У этого парня язык без костей. Если он поговорит хотя бы пять минут, мы потом его дерьмо и за полгода не расхлебаем. — Так точно, сэр. — Вот видишь, сынок, теперь и тебе все понятно. Делай, что хочешь. Можешь влить ему в глотку бочку рома, чтобы он ничего не соображал. Но помни одно: если он заговорит… — мне будет жаль тебя, сынок. — Так точно, сэр. Пейн последовал за Хорнблоуэром, когда тот вышел из каюты. — Можно забить ему рот паклей, — посоветовал он. — Со связанными за спиной руками он никак не сможет от нее избавиться. — Да, конечно, — ответил Хорнблоуэр, внутренне холодея от одной мысли о подобной процедуре. — Я нашел ему католического священника, — продолжал Пейн, — но он тоже ирландец и вряд ли захочет или сумеет убедить Мак-Кула молчать. — Да, конечно, — повторил Хорнблоуэр. — Мак-Кул чертовски хитер. Жаль, что он успел выбросить за борт все улики, прежде чем мы его зацапали. — А что он намеревался предпринять? — Высадиться в Ирландии и заварить там новую кашу. Нам крупно повезло, что удалось его перехватить. Не будь он дезертиром, нам даже не в чем было бы его обвинить. — Понятно, — сказал Хорнблоуэр. — И не вздумайте накачивать его ромом, — сказал Пейн, — хотя Синий Билли советовал вам поступить именно так. У этих ирландцев луженые глотки и бездонные желудки, А в пьяном виде они еще красноречивей, чем в трезвом. Прислушайтесь лучше к моему совету. — Благодарю вас, сэр, — сказал Хорнблоуэр, с трудом скрывая пробежавшую по телу дрожь. В камеру он вошел, чувствуя себя приговоренным в не меньшей, если не в большей степени, чем Мак-Кул. Осужденный удобно устроился на соломенном матрасе, доставленном в кладовую по приказу Хорнблоуэра. Оба капрала сидели по углам и не сводили с него глаз. — Авот и мои ангел-хранитель! — приветствовал Мак-Кул появление Хорнблоуэра с притворной веселостью, которая, однако, вполне могла бы обмануть менее внимательного наблюдателя. Хорнблоуэр решил сразу взять быка за рога. — Завтра… — начал он. — Что — завтра? — тут же спросил Мак-Кул. — Завтра вы не должны произносить никаких речей, — твердо сказал Хорнблоуэр. — Никаких! Я что же, не имею даже права попрощаться перед смертью с земляками? — Вот именно. — Вы собираетесь лишить приговоренного его законной привилегии? — Я получил приказ, — сказал Хорнблоуэр. — И вы намерены выполнить его любой ценой? — Да. — Могу я поинтересоваться, каким образом? — вкрадчиво спросил Мак-Кул. — Я могу затолкать вам в рот моток пакли, — грубо, но откровенно ответил Хорнблоуэр. Мак-Кул бросил взгляд на его побледневшее, но решительное лицо. — Для палача им следовало бы выбрать более подходящего человека, — сказал он и тут же добавил, словно в голову ему пришла свежая мысль: — А что вы скажете, если я добровольно избавлю вас от хлопот? — Каким образом? — Я мог бы дать вам честное слово, что буду молчать. Хорнблоуэр попытался скрыть охватившие его сомнения относительно того, можно ли доверять честному слову мятежника и изменника, но это ему, видимо, удалось плохо, потому что Мак-Кул заговорил снова, и на этот раз в голосе его отчетливо прозвучали нотки раздражения и обиды. — О, я прекрасно понимаю, что ни один здравомыслящий человек не поверит теперь честному слову Мак-Кула, поэтому я предлагаю вам сделку. Вы вольны не выполнить вашу часть сделки, если я не выполню предварительно свою. — Сделка? — Совершенно верно. Я прошу немногого. Позвольте мне написать письмо моей вдове и обещайте отослать это письмо и мой сундук бедной женщине. Вы сами видели, что в сундуке нет ничего ценного или запрещенного, а ей он будет напоминать обо мне. А я обещаю не произнести ни единого слова вплоть до… до… — тут даже крепкие нервы Мак-Кула не выдержали, и голос его сорвался; после короткой паузы он снова заговорил обычным тоном: — Я достаточно ясно высказал свое предложение? — Ну… — неуверенно начал Хорнблоуэр. — Вы можете прочитать письмо, — перебил его Мак-Кул. — И вы были свидетелем весьма скрупулезного обыска, которому тот вежливый джентльмен подверг мой сундук и мою скромную персону. Вы можете смело отправить все мои вещи в Дублин, не сомневаясь ни в чем. Если желаете, можете еще раз лично убедиться, что там нет ничего, что называется «запрещенным». — Я должен прочитать письмо, прежде чем дать согласие, — сказал Хорнблоуэр после некоторого раздумья. Предложение Мак-Кула сулило неожиданный выход из тяжелой ситуации. Отослать письмо и вещи не составляло труда — достаточно было передать их на попутное каботажное судно, которое за несколько шиллингов доставит их по месту назначения… — Я пришлю вам бумагу и письменные принадлежности, — пообещал Хорнблоуэр. Настало время заняться неприятными, но необходимыми обязанностями. Предстояло закрепить веревку на ноке фок-мачты, проследить, чтобы она хорошо скользила, позаботиться о противовесе и отметить то место на палубе, где должен встать осужденный. Еще надо было распорядиться, чтобы веревку хорошенько намылили, договориться с Баклендом о выделении десяти человек, которым предстояло тянуть за свободный конец, когда наступит страшный момент. Все это Хорнблоуэр проделал, двигаясь как лунатик и ощущая внутри себя страшную пустоту. Когда он вернулся в камеру, Мак-Кул был бледен и неспокоен, но приветствовал Хорнблоуэра с улыбкой. — Как видите, м-р Хорнблоуэр, служенье музам дается не так-то просто, — сказал он. У его ног валялись два листа бумаги, небрежно скомканные, но Хорнблоуэр разглядел на одном из них, как ему показалось, стихотворные строфы, испещренные помарками и исправлениями. — Это только черновики, — сказал Мак-Кул, заметив направление его взгляда, — а вот и окончательный вариант. Он протянул Хорнблоуэру лист бумаги. «Моя нежно любимая жена, — начиналось письмо. — Мне так трудно подыскать слова, чтобы навсегда попрощаться с тобой, любовь моя…» Хорнблоуэр с трудом заставил себя дочитать до конца это интимное послание. Ему приходилось то и дело протирать глаза, перед которыми постоянно возникал какой-то туман. В результате он прочитал послание дважды, но не обнаружил в нем ничего, кроме прощальных слов любящего отца и супруга, адресованных тем, кого он больше никогда уже не увидит. С этой точки зрения в письме не было ничего инкриминирующего. В конце письма содержалась небольшая приписка: «К этому прощальному письму я присовокупляю небольшое стихотворение, перечитывая которое в грядущие годы, ты будешь вспоминать меня, моя дорогая. А теперь прощай, моя единственная любовь, до встречи на Небесах. Твой любящий и верный cynpyг Барри Игнациус Мак-Кул». За подписью следовали стихотворные строфы: О силы Неба, помогите мне! Беда взмывает ввысь перед глазами И крутится в зловещей тишине. Могила вдруг разверзлась под ногами. Архангел пал на землю. Два крыла Воспряли и упали над святыней,