— Еще как. Штука, которую ты мне вколола, делает свое дело. Сегодня к утру опухоль почти прошла. Кажется, Пит не сердится за то, что я его обманула, подсунула ему снотворное и убежала на пир. Хотя, возможно, он меня просто жалеет, потому что я такая слабая, а потом еще задаст мне перцу. Как бы то ни было, сейчас он сама доброта. — Ты ел? — Угу. Слопал три куска грусятины и только потом понял, что надо экономить. Не волнуйся, теперь я на диете. — Все в порядке. Тебе надо есть. Я скоро пойду охотиться. — Только не слишком скоро, ладно? Теперь моя очередь заботиться о тебе. Выбора у меня нет. Пит кормит меня кусочками грусятины и изюмом, поит водой. Потом растирает мне ноги, чтобы они согрелись, укутывает их своей курткой и по самый подбородок застегивает спальный мешок. — Твои ботинки и носки еще сырые. При такой погоде не скоро высохнут, — говорит он. Гремит гром. В щель между камнями видны всполохи молний на небе. Сквозь трещины в потолке протекает дождь; Пит сделал у меня над головой навес из пленки. — Интересно, зачем это все устроили? Грозу, дождь. Точнее, для кого? — Для Катона и Цепа, — отвечаю я уверенно. — У Лисы наверняка есть где спрятаться. А Мирта… она собиралась меня мучить, но тут… Мой голос замирает. — Я знаю, что Мирта погибла. Видел ее вчера в небе. Ты ее убила? — Нет. Цеп проломил ей голову камнем. — Хорошо, что ты ему не попалась. Воспоминания о пире накатывают со всей силой. Я чувствую тошноту. — Я попалась. Он меня отпустил, — говорю я. И потом, конечно, рассказываю остальное, все то, что до сих пор держала в себе, потому что Пит был слишком слаб для расспросов, а я была еще не готова пережить это заново. Взрыв, боль, смерть Руты, мое первое убийство и хлеб от Одиннадцатого дистрикта. Все, без чего нельзя понять случившееся на пире и то, как Цеп вернул мне долг. — Он отпустил тебя, потому что не хотел оставаться в долгу? — искренне удивляется Пит. — Да. Ты, возможно, не поймешь. У тебя всегда было всего вдоволь. Если бы ты жил в Шлаке, мне не пришлось бы тебе объяснять. — Да и не пытайся, чего уж там. Куда мне понять своим умишком. — Это как с тем хлебом. Наверное, я всегда буду тебе должна. — Хлебом? Каким хлебом? Ты что, про тот случай из детства? — спрашивает Пит. — Думаю, теперь-то уж о нем можно забыть. После того как ты воскресила меня из мертвых. — Ты ведь даже не знал меня. Мы никогда не разговаривали… И вообще, первый долг всегда самый трудный. Я бы ничего не смогла сделать, меня бы вообще не было, если бы ты мне тогда не помог. И с чего вдруг? — Сама знаешь с чего, — отвечает Пит. В голове плещется боль, когда я качаю головой. — Хеймитч говорил, что тебя непросто убедить. — Хеймитч? А он тут причем? — Ни при чем… Так значит, Катон и Цеп, да? Наверное, будет нескромно надеяться, что они одновременно прикончат друг друга? Шутка меня только расстраивает. — Мне кажется, Цеп славный парень. В Дистрикте-12 он мог бы быть нашим другом, — говорю я. — Если так, то пусть его лучше убьет Катон, — мрачно отвечает Пит. Я вообще не хочу, чтобы кто-то убивал Цепа. Не хочу, чтобы кто-то еще умирал. Такие рассуждения не для арены, не для победителей. Как я ни сдерживаюсь, на глазах у меня выступают слезы. Пит смотрит на меня с тревогой: — Что с тобой? Очень больно? Я не называю настоящую причину, но говорю правду. Правду, которая больше похожа на минутную слабость, а не на окончательное поражение. — Я хочу домой, Пит, — произношу я жалостливо, как ребенок. — Ты поедешь домой. Обещаю. — Пит наклоняется и целует меня. — Я хочу прямо сейчас. — Знаешь что, — говорит он, — ты сейчас заснешь, и тебе приснится дом. А потом оглянуться не успеешь, как будешь там на самом деле. Идет? — Идет, — шепчу я. — Разбуди меня, если надо будет покараулить. — Не беспокойся. Я хорошо отдохнул и здоров благодаря тебе и Хеймитчу. И потом, кто знает, сколько ещё это продлится? О чем это он? О дожде? О передышке, которую он нам дает? Или об Играх? Мне слишком грустно, и я слишком устала, чтобы спрашивать. Когда Пит меня будит, снова вечер. Дождь превратился в ливень; вода с потолка уже не капает, а течет струйками. Под самую сильную Пит подставил банку. Мне стало лучше; я уже приподнимаюсь, почти не чувствуя головокружения, и просто умираю от голода. Пит тоже. Он явно не мог дождаться, пока я проснусь, чтобы поесть вместе. Еды немного: два кусочка грусенка, немножко разных кореньев и горсть сухофруктов. — Оставим что-нибудь на завтра? — спрашивает Пит. — Нет, давай доедим все. Мясо и так уже давно лежит, не хватало нам еще отравиться. Я делю еду на две равные части. Мы стараемся есть медленнее и все равно управляемся за две минуты. Желудок недовольно ворчит. — Завтра идем на охоту, — говорю я. — От меня толку мало, — отвечает Пит. — Я никогда раньше не охотился. — Я буду убивать, а ты готовить. Еще ты можешь нарвать зелени и ягод. — Хорошо бы тут рос какой-нибудь хлебный кустарник. — Тот хлеб, что мне прислали из Дистрикта-11, был еще теплым, — вздыхаю я. — На, пожуй. — Я протягиваю Питу пару листиков мяты, потом бросаю несколько себе в рот. Из-за дождя трудно даже разглядеть изображение в небе, но одно ясно: сегодня все целы. Значит, Катон и Цеп еще не встретились. — А куда ушел Цеп? Что там, на той стороне арены? — спрашиваю я Пита. — Поле. Трава мне по плечи, и нигде ни тропинки. Целое разноцветное море. Может, там и съедобные злаки есть. — Уверена, что есть. И Цеп знает, как их отличить. Вы туда ходили? — Нет. В траву никто не хотел соваться. Жутко. Мало ли что… Вдруг там змеи, или бешеные звери, или трясина. Примерно так запугивают жителей Дистрикта-12, чтобы они не совались за ограждение. Я опять невольно сравниваю Пита с Гейлом. Гейл увидел бы в этом поле прежде всего источник пищи, а уж потом бы думал об опасностях — настоящие они или выдуманные. И Цеп явно из того же теста. Пит, конечно, не неженка и не трус, хотя, должно быть, если в твоем доме всегда пахнет хлебом, на многие вещи смотришь по-другому и не задаешь лишних вопросов. Интересно, что бы подумал Пит о наших с Гейлом совсем не безобидных шуточках по поводу порядков в Панеме? И о гневных речах Гейла против Капитолия? Удивился бы или возмутился? — Вот на том поле, должно быть, и хлебные кусты растут, — говорю я. — Что-что, а на голодающего Цеп совсем не похож. Наоборот, отъелся. — Или у него очень щедрые спонсоры, — говорит Пит. — Я уж и не знаю, чем заслужить, чтобы Хеймитч нам хоть хлеба прислал. Я удивленно поднимаю брови, и тут до меня доходит, что Пит ничего не знает о недвусмысленном намеке Хеймитча: один поцелуй — одна пинта бульона. Говорить об этом вслух, конечно, не годится. Если зрители поймут, что мы их всё время дурачили, еды не видать как своих ушей. Надо действовать постепенно, чтобы правдоподобно выглядело. Я беру руку Пита и лукаво говорю: — Наверное, он сильно поиздержался, помогая мне усыпить тебя. — Кстати, — говорит Пит, переплетая свои пальцы с моими. — Не вздумай устроить что-нибудь подобное еще раз. — А то что будет? — А то… а то… — Пит не знает, что сказать. — Вот подожди только, придумаю. — В чем проблема? — В том, что мы оба живы. Поэтому тебе кажется, что ты поступила правильно. — Я действительно поступила правильно. — Нет! Не делай так, Китнисс! — Пит до боли сжал мою ладонь, и в его голосе слышен неподдельный гнев. — Не умирай ради меня. Я этого не хочу. Ясно? Его настойчивость пугает меня, но, с другой стороны, тут открывается прекрасная возможность заработать еду, и я продолжаю в том же духе: — А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, не ты один… кто беспокоится… кто боится…