Я обжилась в лесу. Я сделала себе крышу из прутьев и возвела стены. И именно здесь, в доме из камней и палок, была заключена сделка – иначе не могло и быть. Мириам Мур Леса на южной стороне сильно отличались от тех, что росли по всему Перелесью. Они казались более дремучими; здесь величественные сосны обступали со всех сторон и перешептывались, когда ветер шелестел в их иголках. Весь мир словно отступал на второй план, когда Иммануэль шла между деревьями. Солнечный свет померк, и сгустились тени, угрожая проглотить ее без остатка. Тропинку, которой она пыталась следовать, вскоре затянули путаные заросли. Она больше не осязала ступенек под ногами. И хотя она знала, что ей должно быть страшно, она испытывала лишь чудовищное чувство наполненности. Словно она наконец оказалась там, где ей всегда было суждено оказаться. Иммануэль не знала, долго ли она так брела, но день уже почти перевалил за середину, когда она вышла к хижине. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять: это место давным-давно заброшено. Она бы не сильно удивилась, узнав, что изначально оно принадлежало еще первым вефильским поселенцам, обосновавшимся в лесу много веков назад. Дом словно весь ссутулился на своем фундаменте, покосившийся и дряхлый, точно старик, опирающийся на клюку. На самом деле, эту лачугу с трудом можно было назвать домом. В нем имелась всего одна дверь и одно окно. Крыша провалилась, а крыльцо до того прогнило, что почерневшие доски рассыпались под ее подошвами. Иммануэль положила руку на дверь и открыла. Она вошла в тесную комнату, где пахло плесенью. Слева от нее стоял столик, всю поверхность которого занимали свечные огарки. У дальней стены располагался очаг, а над каминной полкой висело треснувшее зеркало небольшого размера, достаточного лишь, чтобы видеть отражение своего лица. В центре комнаты стояла ржавая кровать. Иммануэль. Она обернулась в поиске обладателя голоса, но вместо этого обнаружила то, что упустила с первого взгляда. Справа от камина развевалось белое полотно, за которым виднелся узкий порожек. Потянувшись дрожащей рукой, Иммануэль сорвала покрывало. Ткань упала на пол, взметнув облако кружащихся пылинок, и взору Иммануэль предстал короткий коридор, в котором было совершенно темно, если не считать жидкого солнечного света, освещавшего комнату в его начале. Иммануэль пошарила в сумке, вынув сначала масляную лампу, а потом и спичку. Ею она чиркнула о кладку очага, затем зажгла лампу и снова повернулась к коридору. Когда она вошла в него, по стенам разлился красный отблеск пламени. В конце коридора она остановилась и, подняв лампу высоко над головой, осветила комнату без окон, совершенно пустую, если не считать круглой горки пепла в ее центре. В потолке имелось небольшое грубо проделанное отверстие для выхода дыма. Среди пепла были разбросаны кости: смесь копыт и рогов, ребер, позвонков, а среди этих фрагментов – целый скелет животного, похожего на барана, только без черепа. Но особое внимание Иммануэль привлекли стены. Они были сверху донизу испещрены символами, фигурами и словами, которые слипались и наслаивались друг на друга, так что на стене едва ли оставался хотя бы дюйм чистого места. И она узнала почерк, которым были сделаны надписи: почерк ее матери. Осознание настигло ее как обухом по голове. Это была хижина – та самая хижина, о которой Мириам писала в своем дневнике. Слова Мириам ползли по стенам, как виноградные лозы. Одна и та же фраза повторялась снова и снова: «И дева родит дочь, и ее назовут Иммануэль, и она искупит грехи паствы гневом и бедами». Дрожащей рукой Иммануэль водила по глубоким бороздкам, следуя за орнаментом от одной стены к другой. В надписях отчетливо проступали три самостоятельные фигуры: одна на левой стене, другая на правой и еще одна на дальней стене между двумя первыми, где два знака сливались в один. Потребовалось некоторое время, чтобы распознать в этих фигурах сигилы – точно такие же, как сигилы на камнях фундамента дома Уордов. Три фигуры. Три… печати. Иммануэль наклонилась, чтобы поставить на пол лампу, затем сняла с плеча сумку и вынула оттуда бумажные листочки с символами, переведенными с камней фундамента. Всего несколько секунд покопавшись в рисунках, она отыскала проклинающую печать. Иммануэль поднесла бумагу к стене, чтобы сравнить два знака, и убедилась, что они были идентичны во всем, кроме размера. Проглотив нарастающий ужас, Иммануэль двинулась дальше. Сигил на левой стене не соответствовал ни одному из сигилов с камней фундамента. Это была любопытная изогнутая фигура, чем-то напоминающая сложенные ладони или переплетенные пальцы. Но, несмотря на это, знак показался ей до боли знакомым. Она рассмотрела его со всех сторон, обвела бороздки кончиками пальцев и, после непродолжительных молчаливых размышлений, вспомнила. Опустившись на одно колено, она вытащила из сумки дневник матери и открыла его на странице со вторым автопортретом Мириам – абстракцией, нарисованной в дни после ее возвращения из леса. На портрете она стояла нагая, полуприкрыв руками срамные места, и на ее раздувшемся животе был нарисован сигил… точно такой же, что и на стене. И если первая печать несла проклятие, то эта, вторая, возможно, несла его зачатие. Своеобразный символ рождения, если угодно. Знак творения. В замешательстве Иммануэль перешла к последнему символу на дальней стене – единственному, который она узнала сразу, потому что видела его каждый день на протяжении всей своей жизни. Это была печать невесты, которую вырезали на лбу каждой девушки в день ее свадьбы – знак союза, связующий символ. Иммануэль встала и подошла ближе, чтобы как следует рассмотреть все сигилы. Она по очереди обвела пальцами размашистые контуры каждого орнамента, медленно двигаясь от одной стены к следующей: печать рождения, печать проклятия и связующий знак между ними. «Ее кровь порождает кровь». Слова из дневника Мириам вспыхнули в ее памяти. Она мысленно вернулась к той ночи на пруду с ведьмами, к началу кровавого заражения. Первого бедствия, которое, как и все следующие за ним, началось с ее первого кровотечения. Ее кровотечения. Ее крови. «Ее назовут Иммануэль. Ее кровь порождает кровь». Правда поразила ее, как удар ножом под ребра. Не Лилит прокляла город. Это сделала Мириам. И Иммануэль была ее проклятием. Глава 24 Вскоре нам придется выбирать между тем, кем мы хотели стать, и тем, кем мы должны быть, чтобы выжить. Но, так или иначе, все имеет свою цену. Из предсмертных писем Дэниэла Уорда Иммануэль никогда не была вспыльчивой. Марта с детства воспитывала в ней добродетели терпения и сдержанности, и Иммануэль всегда охотнее подставила бы щеку, нежели сама дала пощечину. Но сейчас, когда она опустошала лампу, поливая стены хижины керосином, в ней бушевала такая ярость, словно запертый зверь пытался разорвать ее изнутри и вырваться наружу. Ее использовали. Правда оказалась так отвратительна, что ни в какую не укладывалась у нее в голове. Хуже, чем стать предвестницей бед, хуже, чем сами проклятия, была мысль о том, что ее мать, по которой она горевала почти семнадцать лет, никогда ее не любила и видела в ней лишь средство, орудие собственной мести. Не видя перед собой от ярости, Иммануэль выплеснула на сигилы остатки масла. Она вытащила из рюкзака спички, подожгла одну и, зажав ее в пальцах, обвела взглядом блестящие от масла орнаменты. Один – для проклятия. Один – для союза. Один – для рождения. Она бросила спичку в лужицу керосина в нескольких футах от себя, и пол омыло морем огня. Иммануэль начала уходить, и пламя устремилось за ней по коридору, миновало порожек и охватило переднюю комнату. В считаные мгновения вся постройка полыхала в огне. Иммануэль вышла из хижины в облаке пепла и золы. Она не знала, плачет она от ярости или едкого дыма. Вид горящей хижины не принес ей утешения. Нескольких всполохов было недостаточно, чтобы оградить ее от правды. Чтобы отомстить за смерть возлюбленного, Мириам предала свою дочь, телом и душой, ковену Лилит. Иммануэль стала живым воплощением их проклятия, все зло которого – и кровь, и мор, и грядущие тьма и резня – теперь сидело внутри нее. Мириам не хотела справедливости, она хотела крови… и Иммануэль исполнила ее желание. Высвободила зло на волю той ночью в Темном Лесу, когда у нее пошла первая кровь. Таково было наследие Мириам, оставленное ею не во имя любви, но во имя мести и боли предательства. Столб дыма поднялся выше деревьев, хижина продолжала гореть. Пекло так, что Иммануэль невольно попятилась, едва не задыхаясь в густом облаке пепла. Но она не спешила уходить. В глубине души она понимала, что все это ни к чему не приведет – ни пожар в хижине, ни пламя ее собственного гнева, ревущее в груди. Они не оставят после себя ничего, кроме золы, дотлевающей на ветру. Но сейчас ей было так хорошо, так приятно гореть, неистовствовать и растворяться в пламени. Сейчас этот персональный очистительный костер стал ее единственным утешением. Она почти опьянела от этого чувства, и, возможно, Мириам испытывала то же самое много лет назад, когда после смерти Дэниэла Уорда сбежала в Темный Лес и заключила сделку с ведьмами. Может, эта всепожирающая ярость стала значить для нее больше всего на свете… больше ее души, больше дочери, больше собственной жизни. Но даже когда в Иммануэль бушевала ярость, даже когда злость и чувство вины раздирали ее на части, она знала, что не смогла бы продать свою семью тьме так, как продала ее Мириам. И в этом заключалась вся разница между ними. Иммануэль побежала, унося ноги подальше от леса и всех его зол, не оглядываясь на полыхающую хижину. Снова и снова, стоило ей закрыть глаза – стоило ей моргнуть, – она видела перед собой надписи на стенах, сигилы, связавшие ее с проклятиями… и она пускалась бежать быстрее. После долгого, нещадного бега через заросли, она вышла из леса на свет заходящего солнца. Она стряхнула листья с юбок и попыталась привести себя в порядок, выдернув из волос мелкие веточки и утерев рукавами последние слезы. Никто не должен был знать, что она нашла в лесу. Иначе ее жизни угрожала опасность. Вернувшись с Окраин к дому Муров, она застала во дворе Марту, стоявшую у колоды с топором в руке. Даже не поздоровавшись, женщина подошла к курятнику, поймала курицу и, держа ее за горло, прижала к колоде. Одним уверенным взмахом Марта отсекла куриную голову от шеи. Хлопая крыльями и суча лапами, туловище птицы свалилось с пня наземь. Обычно Муры забивали кур только по святым дням, так что это было редкое угощение, но Иммануэль не чувствовала радости. После открытия, сделанного ею в хижине, страх, сосущий у нее под ложечкой, уступил место ярости, но теперь он снова дал о себе знать, когда Иммануэль всмотрелась в мрачное выражение на лице Марты. Ее охватила паника: мор, девочки. Иногда, в особо темные дни, Отец требовал жертвы: кровь в обмен на благословение. И если положение было отчаянным, если одной из них или обеим стало значительно хуже… – Онор, Глория… – Они в порядке, – перебила Марта, вытирая со щеки брызги куриной крови. – Тогда что за повод? – У нас гости, – Марта подняла пернатую тушу с земли. – Пророк здесь, и он хочет поговорить с тобой. У Иммануэль упало сердце. – Он не сказал, о чем? Марта вытерла руки и лезвие топора о край фартука. – Говорит, что пришел за исповедью. Я слышала, они весь день провели в Окраинах, он и его преемник, ходили по домам, отпускали больным их грехи на случай, если тем осталось недолго. Так что они пришли к Онор и Глории, – она взглянула на Иммануэль. – Но пророк столь великодушен, что готов выслушать и твою исповедь. Сердце часто забилось у нее в груди, колени задрожали, но Иммануэль изо всех своих сил старалась не давать воли растущей панике. Страх ей сейчас не поможет. Чего бы ни хотел от нее пророк, он пришел получить свое. Бежать было некуда, и она отказывалась трусить перед лицом того, на что никак не могла повлиять. Расправив плечи, она направилась к дому. – Постой, – сказала Марта. Иммануэль замерла, взявшись за ручку двери. – Да? – Несколько недель назад, той ночью, когда ты вернулась из леса, я повела себя с тобой резко. Надеюсь, ты сможешь меня простить. Иммануэль сглотнула. Ее ладони взмокли от пота. – Разумеется.