– А? – Он рывком поднял голову и вперился в нее взглядом, а через миг поморщился и зашарил в карманах своей робы. – Да, конечно, – пробормотал он. – Я тебя помню. – И я не сплю. Это на самом деле. Ты пришел, чтобы спасти меня. Он отвернулся, явно борясь с эмоциями; но тут его рука нащупала в кармане то, что он искал, и он настроился на деловой лад. Когда он опять заговорил с Таланн, то уже смотрел ей прямо в глаза, а его лицо было спокойным, хотя и угрюмым. – Да. Вот именно. Так и думай. Я тебя вытащу. Он протянул ей небольшой глиняный горшочек – его горловина, лишь немного шире кольца, образованного большим и указательным пальцами Кейна, была заткнута пробкой. – Смажь этим свои раны, прими немного внутрь. Снадобье уменьшит опухоль и снимет боль. Все не расходуй – Ламораку, может быть, сейчас хуже, чем тебе. Она держала горшочек, пока он ковырялся в простых замках ее ручных и ножных кандалов. Едва они упали, как она выполнила все его указания. Неизвестно, какую магию содержало вещество в горшке, но явно могущественную: красные инфицированные раны мгновенно побледнели, опухоли прошли буквально на глазах, лихорадка отступила. – Не так я представляла себе нашу новую встречу, – начала она, нанося по капле снадобья на свои натертые лодыжки и запястья. – Вообще-то, я не из тех девушек, которых то и дело приходится спасать… Слова прозвучали неуместно, а глухой смех, который она вытолкнула из себя следом за ними, – еще хуже, но, к счастью, Кейн не обратил внимания. Стянув через голову робу, Кейн бросил ее Таланн. Под робой оказался знакомый костюм из многократно чиненной черной кожи. – Оденься. У нас есть десять минут, чтобы найти Ламорака и вывести отсюда вас обоих. Одно мгновение она позволила себе наслаждаться роскошным ощущением одежды, льнущей к телу. – Спасибо тебе. Проклятие Матери, Кейн, я даже сказать не могу… – Вот и не говори. Время для речей настанет после, когда мы вытащим тебя отсюда; ты даже сможешь устроить в мою честь торжественный обед, если пожелаешь. А пока идем за Ламораком. – Ламорак, – медленно повторила она. – Ты знаешь… – «Что он трахает Паллас Рил?» – мысленно закончила она, но вслух ничего не сказала – не смогла, нельзя об этом здесь и сейчас. – Что? – …где его камера? – нашлась она тут же. – Я никого не видела – кто-то еще спасся? Паллас жива? Что с ней? – Да… кажется, жива, – ответил Кейн с таким видом, как будто у него вдруг сильно заболел живот. – Идем. Давай скорее. Но вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь с грохотом упал из его руки на пол. Животное рычание вырвалось из его горла, а руки взметнулись к голове. Лицо исказилось в смертельной агонии, он согнулся вдвое, привалился к стене и стал царапать ее, ища поддержки. Но ногти скользили по камню, и Кейн упал. 4 Кольберг вскочил с кресла помрежа как подброшенный. Его трясло. – Бога ради, что это? – Не знаю, сэр, – отвечал насмерть перепуганный техник. – Но кажется, ему чертовски больно. Вы только посмотрите! Мозг Кейна словно взбесился: процессы в нем набрали немыслимые обороты, болевой порог, судя по телеметрии, зашкаливал. Непонятно было, как Актер еще не потерял сознания. Вместо монолога раздался только низкий горловой стон. – Это что, припадок? – заорал Кольберг. – Я требую, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что происходит? Другой техник оторвался от своего экрана, посмотрел на Администратора и покачал головой: – Боюсь, сэр, что на этот вопрос не может ответить никто, кроме Кейна. Придется нам подождать. И вдруг в Сети прозвучала всего одна фраза из внутреннего монолога Кейна, но такая, от которой у Кольберга похолодело внутри. Все, похоже, хотят, чтобы я не мешал умереть Ламораку. 5 Берн на полном галопе подскакал к зданию Суда, спрыгнул с коня и, точно волк на добычу, кинулся на молодого испуганного часового, который сбросил пику с плеча и, наставив ее на приближающегося незнакомца, дрогнувшим голосом приказал ему назвать свое имя. – Посмотри на меня! Ты ведь знаешь, кто я такой, да? – крикнул Берн. Часовой молча кивнул, тараща глаза от испуга. – Я делаю тебе большой подарок, солдат. Я дарю тебе шанс на повышение. – Мой господин? – Ты меня не видел. Мы никогда не встречались. Сегодня ночью здесь произошло вот что: стоя на часах, ты услышал звук – сдавленный крик или глухой удар, как будто упало тело, – что угодно, придумай сам. Главное, беги сейчас к командиру, пусть он пошлет людей проверить всех часовых до единого. Ясно? Парень кивнул, все так же тараща глаза. – Кто-то из ваших убит, может, его убивают сейчас, пока мы тут говорим. Убийца внутри Донжона. Часовой нахмурился: – Как это? Если он в Донжоне, то… Берн отвесил парню такую затрещину, что тот едва не упал. – Он не пленник, ты, идиот! Он помогает сбежать кому-то из заключенных. – Сбежать? Да оттуда нельзя сбежать! – Можно, но ты можешь предотвратить это, солдат. Если убийцу поймают и убьют, то я буду твоим другом, понял? Ты ведь соображаешь, что значит иметь друга – Графа Империи? Крохотный огонек честолюбия вспыхнул в глубине глаз часового, и он кивнул. – Но если кто-нибудь дознается, что я приезжал сюда этой ночью, я буду твоим врагом. Что это значит, надеюсь, тебе не надо объяснять. – Да я вас знать не знаю, мой господин, и видеть никогда не видел. Берн потрепал его по раскрасневшейся щеке: – Молодец, парень. Часовой, высекая из мостовой искры подковками сапог, побежал поднимать тревогу, а Берн вскочил на всхрапнувшую под ним лошадь. Надо вернуться во дворец раньше, чем тут заварится крутая каша. 6 Тем временем в черепе Кейна гремел голос: ПРОСТИ, ЧТО Я ТАК КРИЧУ, МОЙ ДОРОГОЙ; СКАЛА ДОНЖОНА ЗАМЕДЛЯЕТ МАГИЧЕСКИЙ ПОТОК, ТАК ЧТО ПРИХОДИТСЯ ПОВЫШАТЬ ГОЛОС. ЗАБУДЬ О ЛАМОРАКЕ. ОН УЖЕ В ТЕАТРЕ ИСТИНЫ, ТЫ НЕ УСПЕЕШЬ ВЫТАЩИТЬ ЕГО ОТТУДА. ВЫВЕДИ ЖЕНЩИНУ, И ДОВОЛЬНО. ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИТСЯ, ВОЗВРАЩАЙСЯ ОДИН, И МЫ РАЗРАБОТАЕМ ДРУГОЙ ПЛАН, ЛУЧШЕ ЭТОГО. Присутствие исчезло из его сознания так же внезапно, как и появилось, и Кейну вспомнились слова Кольберга, которые тот произнес в зеленой комнате, наставляя его перед Трансфером. Они прозвучали в его прояснившемся мозгу так ясно, как если бы он услышал их впервые. «И… э-э-э… насчет Ламорака. Если он еще жив… но его, к примеру, схватили… ни при каких обстоятельствах не пытайся его спасти». Он не мог смотреть в глаза Таланн, ее фиолетовый взгляд обжигал. Откашлявшись, он добавил к своему внутреннему монологу всего одну фразу: Все, похоже, хотят, чтобы я дал умереть Ламораку. Про себя Кейн подумал: «Кольберг, ну ты и скотина». Однако студийные запреты не давали ему высказать эту мысль вслух. «Но погоди, если я найду способ, хотя бы малейшую возможность показать людям, что ты за сволочь, уж я воспользуюсь ею так, что мало тебе не покажется». И он спросил: