Отперев замки, Хабрак распахнул перед Графом дверь, и тот шагнул на узкую, вырубленную в скале лестницу, уводившую круто вниз, в темноту. Из-за спины Графа на сержанта пахнуло душной вонью забродившего дерьма и немытых тел. Воздух тюрьмы был настоян на испарениях гнилых зубов и чахоточных легких множества мужчин и женщин. Хабрак поспешно закрыл за Графом дверь и с облегчением вернулся за стол. Имперский Донжон Анханы расположен в сети тоннелей, прорубленных в песчанике Старого города поколениями камнегибов. Начало Донжону положила естественная пещера в форме котла, такая глубокая, что в ней поместился бы трехэтажный дом, – ее превратили в центральный общий зал, известный теперь как Яма. Примерно в двадцати футах над полом ее опоясывает каменный карниз, тоже природного происхождения, который камнегибы превратили в балкон, – теперь по нему день и ночь вышагивают стражники с арбалетами и дубинками, окованными железом. В Яме всегда полно людей, которые ждут: арестованные – суда, до которого могут пройти месяцы, а то и годы; осужденные – отправки в приграничные гарнизоны или шахты на востоке Империи. Яма – единственное помещение Донжона, где свет не гасят никогда: лампы коптят здесь день и ночь, покрывая каменный потолок слоями сажи. На балконе чернеют двери, вырубленные в скале через примерно равные промежутки, – это входы в тоннели, которые расходятся от Ямы, как спицы от центра колеса. Каждый тоннель заканчивается отдельной камерой, где сидят мелкие дворяне, члены банды Кроличьих нор – в общем, те, у кого есть деньги, чтобы откупиться от Ямы, или связи, чтобы ее избежать. Одиночное заключение – роскошь в Имперском Донжоне. Тех, кто начинает бунтовать, отправляют в Шахту. Донжон – место глубокой тьмы и густого смрада. Запахи горького отчаяния и кровавой жестокости борются здесь с вонью человеческого дерьма и гнилого мяса. Вход и выход один – через погреб здания Суда, по той самой лестнице, по которой на балкон Ямы только что спустился Берн. Одним словом, проще про́клятой душе покинуть ад, чем заключенному – выбраться из Имперского Донжона. Пока Берн огибал дугу балкона, стражники подозрительно смотрели ему вслед. Они привыкли доверять только друг другу. Но Берн их не замечал. Двери, ведущие к одиночным камерам, запирались на засов и на ключ. Засов – здоровенная перекладина на болтах – накладывался, чтобы не дать пленнику выбить дверь. Но если он все же ухитрялся выбраться из камеры, то дверь в его тоннель просто запирали на ключ, чтобы он не успел освободить арестантов в других отсеках, прежде чем его скрутит стража. У Берна был свой ключ от нужной ему двери. Он привел в вертикальное положение засов, щелкнул замком и вошел. Камера оказалась неожиданно уютной, по стандартам Донжона конечно: кровать с матрасом из перьев, чистыми простынями и одеялом, небольшой письменный стол, удобный стул и даже полка с книгами, чтобы скрасить долгие часы одиночества. Чистоту и порядок нарушал только поднос с остатками еды: свиная рулька, картофель и пропитанная подливкой хлебная горбушка. Заключенный заворочался во сне, разбуженный лязгом замка и светом фонаря, который Берн со стуком опустил на стол рядом с подносом. Пленник перекатился на бок и прикрыл ладонью заспанные глаза: – Берн? Ты? – Ты не сказал мне всю правду, Ламорак, – заявил тот, сдвинул Защиту на пальцы ноги и без долгих предисловий размахнулся и так пнул кровать, что та разлетелась в щепки. От пинка лопнул матрас, и в камере точно пошел снег – полетели к потолку перья. Вместе с ними взлетел и Ламорак, бессильно колотя руками и ногами по воздуху, но упасть не успел: пальцы Берна сомкнулись вокруг его лодыжки раньше, чем он коснулся пола. Так сокол стремглав обрушивается на добычу. Берн держал извивающегося Ламорака на вытянутой руке и наслаждался силой и властью, дарованными ему Ма’элКотом, точнее, упивался ими. Надо же, одной рукой держать на весу противника, превосходящего его ростом, и при этом не чувствовать напряжения – от восторга у Графа чаще забилось сердце и жаркая волна согрела пах. – Представь, – сказал он сипло, – как треснула бы твоя башка от такого пинка. – Берн, не надо, Берн… Ламорак в жалкой попытке защититься прикрыл скрещенными руками лицо – ясно же, что эти красивые мускулистые руки раскололись бы от удара еще быстрее, чем доски кровати. – Чуешь вонь? – Берн… успокойся, Берн… Одним движением запястья Берн ударил Ламорака о каменную стену камеры. На камне остался след – кровь и куски кожи, а из руки над локтем Ламорака выглянула розовато-белая кость. Ламорак застонал, но не вскрикнул. Секунд десять в камере было тихо, только капли крови звонко шлепались из раны на пол. Наконец Берн сказал: – Попробуем еще раз. Чуешь, чем от меня пахнет? Ламорак с трудом кивнул – его лицо стало одутловатым от крови, которая прилила к голове. – Что… случилось? – хрипло выдавил он. – Какую роль в этом играет Паллас Рил? – Берн, я… Берн опять приложил Ламорака о камень, на этот раз лицом. Кожа на лбу лопнула, по длинным золотистым волосам потекла кровь. Однако у Берна было мало времени: скала Донжона замедляла Поток. Правда, Ма’элКот дал ему питающий Силу осколок гриффинстоуна, который Берн носил на шее вместо подвески как раз на такой случай, но ведь его надолго не хватит. – Сколько раз я должен повторять свой вопрос? Ламорак лопотал что-то неразборчивое, но Берн думал о другом. Мысленно он снова переживал ту унизительную трепку, которую Паллас Рил и ее вонючие нищие задали ему и Котам. Сперва на его голову обрушился дом – еще одно унижение, правда короткое: из-под завала он выбрался меньше чем за минуту, голыми руками расшвыряв балки толщиной в фут так легко, как обычный человек бросает снопы соломы. В ярости он пустил по ее следу Котов, и те понеслись по улицам Промышленного парка в сторону Кроличьих нор. И тут в них со всех сторон полетело дерьмо. С кем тут было драться, кого догонять, кроме нищих, которые прицельно обстреливали их какашками? Коты заметались, бросаясь то за одним стрелком, то за другим, и окончательно смешали ряды. Иные так увлеклись погоней, что скрылись в лабиринте нор, где сгинули без следа. Ма’элКот отказал Берну, когда тот обратился к нему с просьбой прислать огненные стрелы для разгона нападающих. «Избиение людей на улицах столицы может привести к незапланированным результатам. Сосредоточь лучше внимание на Актири, которых ты выследил, иначе они сбегут, пока ты мечешься по Крольчатникам». Берн с проклятиями бросился к заброшенному складу, ворвался в подвал, готовясь перебить всех, но там никого не было. Всего на четверть часа жалкая нора осталась без присмотра, и на́ тебе – птички упорхнули все до одной. Как будто Паллас Рил специально увлекла за собой Котов. Хотя кто их знает, этих Актири, может, их там никогда и не было. Но все равно Паллас Рил как-то замешана в это дело с Шутом Саймоном, и Кейн тоже, а он, Берн, не такой дурак, чтобы верить в совпадения. А что, если Шут Саймон… если Кейн и есть он! Мозг Берна кипел. Он даже забыл про Ламорака, который висел у него в руке головой вниз. Да, такое возможно, вполне возможно. И плевать, что он не владеет магией, – на это у него есть Паллас Рил. Больше того, в этом есть смысл: недаром Кейн прославился умением без мыла влезать врагам в душу – взять хотя бы тот случай с Кхуланом Г’таром… Вот и Ма’элКот пригласил его во дворец, накормил, снабдил доспехами, даже отдал ему кресло самого Берна! Кейн должен умереть. Сегодня. Сейчас. – Это бесполезно, – промямлил Ламорак. – Что? – Почему ты не хочешь понять меня? Почему не слышишь того, что я тебе говорю? Берн скривился от отвращения, глядя на свою жертву: – Тошно слушать, как ты ноешь. Их там не было, ты, глупый козолюб. Актири не было в подвале того склада. Либо ты солгал мне, либо ты и впрямь ничего не знаешь, а значит, толку от тебя по-любому нет. – Послушай меня, Берн, – прервал Ламорак, хватая его за колено. – Клянусь тебе, я не знаю, что там произошло, но Паллас Рил… Однако Берн уже перестал следить за его мыслью – ему представилось, как гладкая поющая сталь Косаля впивается в тело Кейна. С чего бы начать? Отрубить ему ногу? Или отсечь ухо для разминки? А может, ударить пониже, в пах, – при этой мысли Берн почувствовал шевеление в районе мошонки. А под конец он вгонит Косаль в задницу Кейна, да так, чтобы острие вышло изо рта… – …Наша сделка, – продолжал Ламорак. – Берн, ведь мы заключили сделку. Берн дернул плечами и разжал руку. Ламорак рухнул на каменный пол, едва успев прикрыть голову руками. Берн бесстрастно наблюдал за его попытками встать. – Знаешь что? – заговорил он и вдруг протянул Ламораку ключ от камеры. – Пожалуй, я дам тебе шанс. Успеешь взять ключ – ступай на все четыре стороны. – Берн… Но тот, выбросив в сторону ногу, уже описал ею в воздухе стремительный пируэт, закончившийся ударом в бедро, – кость треснула с таким звуком, какой бывает, когда рубят мясо, и Ламорак упал, обеими руками держась за сломанную ногу и кусая губы, чтобы не закричать. – Ты опоздал, – сказал Берн. – А ведь я давал тебе шанс. Извини. Он опустился на колено и перекатил Ламорака на живот. Тот застонал, когда Берн с силой раздвинул ему ноги, буквально отдирая друг от друга сведенные болью бедренные мышцы. Штаны Ламорака затрещали под его пальцами. – Не надо! – взмолился тот хриплым от напряжения голосом. – Бога ради… – Какого из них? – спросил Берн, пальцами раздвигая ему ягодицы, но вдруг остановился и вздохнул. Нет, ему был нужен другой. А этого даже не хотелось. Ему нужен Кейн. И Паллас Рил. Оба. Привязать их обоих ремнями к столам в Театре Истины, и пусть мастер Аркадейл серебряными булавками вынет их глазные яблоки из глазниц и закрепит так, чтобы каждый из них видел, что творят с другим. Но, увы, этому не суждено сбыться: Кейна придется убить сегодня. Слишком он опасен, этот скользкий козлиный ублюдок, чтобы оставлять его в живых надолго. Берн встал. Ламорак лежал ничком, бледный от унижения и боли. Граф вышел и запер за собой дверь. Перед тем как подняться в здание Суда, где уже давно погасили весь свет, он остановился у решетчатых ворот, чтобы забрать свой меч. Закинув ножны за плечи и затягивая нагрудные ремни, он обратился к сержанту: – Хабрак, пошли за мастером Аркадейлом. Я хочу, чтобы Ламорака переправили в Театр Истины сегодня же. Поспеши, чтобы мастер успел вставить его в свое полуночное представление. Скажи ему, пусть выведает о Шуте Саймоне все, что сможет, хотя это не важно, – по-моему, Ламорак и так уже рассказал все, что знал. В общем, скажи Аркадейлу, пусть не спешит и позабавится как следует, а выживет Ламорак или нет – не важно. Хабрак отдал честь: – Слушаюсь, господин Граф. – Хороший ты мужик, сержант. И Берн вышел, задержавшись в здании Суда лишь для того, чтобы отпустить поджидавших его Котов, – на этих улицах охрана ему не нужна. Снаружи он остановился и сделал глубокий вдох. Ощутив, как воздух наполняет его легкие, и представив, как вместе с ним туда вливается ночная тьма, он невольно ухмыльнулся. Берн раскинул руки и широко улыбнулся сияющему звездному небу. Наступило его любимое время суток: тихая безлюдная полночь. Сон спустился на город, накрыв его одеялом покоя. На улицах прохладно, свежий воздух чист, горожане отгородились от ночи ставнями и видят сны о прошедшем дне. Они уверены, что от заката до рассвета с ними не случится ничего по-настоящему важного и серьезного. И разумеется, ошибаются, особенно сегодня. Потому что с ними может случиться Берн.